- Но обождите, вздыхать еще рано! Вы же можете подавать свинину. Я, например, очень люблю свиные котлеты, а свинья не может быть дочкой коровы, и жарьте на здоровье свиные котлеты в коровьем масле с хрустящей картошкой. Это по закону, и вы увидите, что когда господин Мойзер скушает свиную котлету, он взревет от полного восторга: "Какая у вас сочная телятина"!
- Но ведь но закону свинину вообще…
Лазик прервал его:
- Если, по закону, у свиньи слишком мало пальцев на ноге, чтоб ее кушать, то вы их не считали. Зачем вам заниматься свиными пальцами? И потом, когда вы говорите с ученым раввином, вы можете не философствовать. Точка.
Тогда Шварцберг, не выдержав, всплакнул от умиления:
- Бог таки наградил меня за то, что я дал тому нищему сорок пфеннигов!.. Вы же не наблюдательный раввин, но одно сплошное благословение.
Неделю спустя Лазик вновь удостоился лестных похвал. Был канун поста Иом-Кипура, и господин Мойзер грустно вздыхал: как же он будет целые сутки голодать? Он пошел за советом к реби Лезеру.
- У меня ведь подагра. И потом, я не привык… Я могу умереть. Но по закону я не могу просить вас, чтобы вы меня освободили от поста. Тогда в книгу судеб мне впишут какое-нибудь несчастие, и все мои акции сразу упадут. Так уже случилось с Вайсманом.
Лазик важно сказал:
- Сейчас мы это устроим. Нужны, конечно, три раввина, но такой цадик, как я, легко сойду за троих. Наденьте ваш благородный цилиндр и вздыхайте. Я приказываю вам завтра кушать все. Отвечайте мне: "Я не хочу нарушить Иом-Кипур". Вот так… И вздыхайте. И я вам еще раз приказываю именем бога и по всему строжайшему закону завтра кушать. Потому что пост грозит вашему слабому сердцу безусловным концом. Вот и все. Теперь вы можете улыбаться. Завтра вы будете кушать курицу, и в книге судеб запишут, чтобы ваши акции поднялись на последний этаж.
Господин Мойзер, очарованный, спросил:
- А нельзя ли устроить то же самое моему брату? У него нет подагры. Но что-нибудь у него есть. У него например полип в носу. Он тоже может умереть от истощения.
- В два счета…
Лазик освободил от поста не только брата господина Мойзера, но еще свыше тридцати франкфуртских евреев. Он ходил из дома в дом и за скромное вознаграждение примирял еврейские желудки с еврейской совестью. После этого авторитет реби Лезера окончательно укрепился. Лазик благословлял в синагоге молящихся. Он не помнил толком, как это делается, но евреи честно закрывали глаза, и он мог хоть танцевать фокстрот. Он давал советы о семейной жизни. Он ел в ресторане Шварцберга сочные котлеты. Словом, он жил припеваючи.
Как-то, сытно пообедав, шел он вместе с господином Мойзером по одной из узеньких улиц старого Франкфурта. Господин Мойзер расспрашивал Лазика, нет ли в законе какого-нибудь разногласия касательно зонтиков.
- Я не понимаю, как это нельзя носить в субботу зонтика? Ведь дождь бывает и в субботу. Я иду в синагогу, и я мокну. Говорили ли вы об этом, например, с двинским цадиком?
- Еще бы, и мы с ним нашли замечательный выход. Когда идет дождь, начинается опасность. Дождь ничуть не лучше пулеметной пули, потому что от дождя можно простудиться и умереть. По закону можно, если на вас нападают, защищаться, тогда можно взять в субботу даже палку, а дождь на вас нападает, и вы защищаетесь. В поучениях реби…
Лазик не договорил: его схватил за руку какой-то огромный человек:
- Наконец-то я на тебя напал, мерзавец! Нахапал здесь и разоделся! Я тебе покажу, как окорок красть!..
Господин Мойзер попробовал вступиться за Лазика:
- Вы ошиблись. Это уважаемое всеми лицо. Это наш раввин.
Увы, Лазик не сомневался: перед ним стоял Отто Вормс. Ну да, от Майнца до Франкфурта рукой подать!.. Но он настолько вошел в свою новую роль, что начал кричать на разъяренного колбасника:
- Вы слышите, что я - раввин? Я не только раввин, я - каганит. Вы знаете, что такое каганит? Это самый благородный потомок. Я не имею даже права ходить на кладбище, чтобы не огорчаться, а вы ко мне лезете с вашим нечистым окороком…
Отто Вормс саркастически расхохотался:
- Ах, теперь он стал нечистым? А когда ты его жрал у меня на глазах, он что же - был чистеньким?.. Скотина! Простите, господин, я вас не знаю, но вы порядочный человек. Как же вы с этим негодяем знаетесь? Я его из жалости подобрал, а он меня разорить хотел. Я уж давно заметил, что он налегает тихонько на ливерную колбасу. Но у меня кроткое сердце, я молчал. Вот когда он прямо передо мной отхватил кусок ветчины, здесь я не выдержал. Тогда он улизнул, но теперь я уж отлуплю его этой дубинкой.
Лазик больше не отнекивался. Он только, виновато улыбаясь, сказал:
- Вы меня плохо кормили, господин Вормс, а ветчина была теплая, и каждый поймет, что я не мог удержаться.
Так как дело происходило не в субботу, у господина Мойзера был зонтик, и он опередил колбасника. Впрочем, Отто Вормс тоже не мешкал. Они били Лазика - один зонтиком, другой палкой, один слева, другой справа, пока тот не упал на мостовую.
28
Левка-парикмахер когда-то любил петь, залезая в ухо мыльной кисточкой: "Уй Париж, уй Париж! Это вам не голый шиш…", и, очутившись на площади Опера, Лазик вспомнил его песенку.
- Хорошо, я стою на этом углу. Но как мне перейти через улицу? Это же внезапное самоубийство. А рано или поздно мне придется перейти, нельзя ведь жить на постоянном углу. Один автомобиль, десять автомобилей, сто автомобилей, а где же проход для маленького Ройтшванеца?..
Лазик попробовал было спустить ногу с тротуара на мостовую, но тотчас же отдернул ее, как будто попал в кипяток.
- Это гораздо хуже, чем бешеная арабка!
Вдруг он увидел полицейского, на рукаве которого было написано: "Говорит по-немецки". Лазик робко подошел к нему:
- Господин ученый секретарь! Вам не кажется, что эти коляски немного задерживают движение? Мне, например, нужно почему-нибудь перейти на ту сторону, но я еще дорожу моей предпоследней жизнью.
- Обождите. Когда я махну палочкой, вспыхнут красные диски, раздастся сигнал. Тогда вы сможете перейти.
Лазик стал ждать. Действительно, через несколько минут все обещанное совершилось. Автомобили замерли как вкопанные. Площадь в мгновение опустела, и пешеходы перепуганным стадом понеслись с одного тротуара на другой. Лазику все это очень понравилось. Он несколько раз повторил увлекательную переправу, а потом, окончательно расстроенный, подошел к полицейскому:
- Можно пощупать вашу волшебную палочку? Нельзя? А вы, кстати, не Моисей ли парижского закона? Потому что такие штуки выкидывал Моисей, когда евреи переходили через море. Что? Я должен идти дальше? Хорошо, я пойду, но кивните еще раз этой палочкой, чтобы волны расступились передо мной.
Лазик задумался. Что же дальше? Конечно, здесь ученые секретари, и арабки, и бананы, и такая научная башня, что можно рассеять сразу весь опиум, она ведь до самого неба, и наверху, уже доказано, не какой-нибудь бог, а только телефонная трубка без проволоки. Но что здесь делать одинокому Ройтшванецу? Начнем с того, что здесь совсем другой разговор. Из всего гомельского обращения они понимают только одно "мерси", но ведь надо еще иметь за что благодарить.
Размышляя так, Лазик вдруг услышал русскую речь. Он не стал терять времени:
- Приятно среди арабок услышать этот могучий язык. Вы, может быть, тоже из Гомеля?
Рослый мужчина подозрительно осмотрел Лазика.
- Отстаньте! Не на такого напали!
- Ага, я уже понял. Вы не из Гомеля, а наоборот. Но почему же сердиться? Я ведь московская душа-рубаха, и я еще не знаю здешних церемоний. Хотите, я вам сошью замечательные толстовки, так что вы будете в них, как два загробных графа? Хорошо, это не подходит. Точка. О кроликах я даже не заикаюсь. Я могу, между прочим, исполнить преступный фокстрот, раз здесь такая арабская жизнь. Почему вы кричите? Я не глухонемой. И напрасно вы думаете, что стоит вам побежать вприпрыжку, как я останусь здесь умирать: я вас все равно догоню. Что-что, а прыгать я умею. Вы спрашиваете меня, что я хочу? Очень просто - жить. Это, как говорили у нас на курсах политграмоты, программа-максимум, а пока что иностранные кредиты, то есть парижские пятьдесят копеек на порцию пошлых битков. Причем тут политграмота? При всем. Вы здесь уже база, а я хочу быть вашей надстройкой…
- Идите вы к вашим большевикам!..
- Этого я как раз не могу, потому что я уже оттуда. Я служил у Бориса Соломоновича, и когда за ним пришли, мне пришлось вылететь залпом. Вы думаете, я не был кандидатом? Смешно! Я мог бы сделаться роскошным комиссаром, но в дело вмешалась нога товарища Серебрякова, и меня мигом вычистили.
Русские теперь не убегали от Лазика. Нет, они даже замедлили шаги. Они начали расспрашивать его: давно ли он из России, долго ли пробыл в партии, какие должности занимал, кого там видел? Лазик врал наугад. Черт их знает, куда они загибают? Они или родственники Пуке, или что-нибудь посполитое.
Когда Лазик сказал, что он с товарищем Серебряковым на "ты", что он перевозил через границу пулеметные ленты, что в Москве его выбрали в ученые секретари Коммунистической Академии, но что все сорвалось от неожиданных чувств, так как он, Лазик, посидел, подумал, а потом ни с того ни с сего, ворвавшись ночью в Кремль, оскорбил там тысячу флагов, рослый мужчина шепнул своему спутнику:
- Этот болтливый жидок может пригодиться…
Почувствовав перемену, Лазик осмелел:
- Ну да, я и с Троцким говорил по душам об этой китайской головоломке… Но теперь я хочу вас спросить о другом: когда здесь, главным образом, обедают? Я обедал в последний раз ровно четыре дня тому назад. После этого были только прыжки через границу и новый горизонт. Кстати, из этого кафе идет откровенный запах. Знаете, чем это пахнет? Вы думаете, кофе или позорным лимонадом? Нет, я держу дерзкое пари, что это пахнет телячьей печенкой в сметане, и притом с луком.
- Слушайте, если вы действительно кающийся большевик, мы вам поможем восстановить ваше доброе имя.
- Я так умею каяться, как никто. Я уже начал каяться два года тому назад из-за пфейферовских брюк, и с тех пор я только и делаю, что каюсь. Насчет доброго имени вы тоже не беспокойтесь: в крайнем случае можно обрезать "Ройт", если здесь другая красочная мода. Я буду просто "Шванец" как таковой, без всякой партийной окраски.
- Вы сделаете публичный доклад. Это очень просто. Мы вам наметим о чем говорить. А сбор поступит в вашу пользу. Но раньше всего мы вас ознакомим с нашим национальным движением.
Здесь Лазик стал суровым и непримиримым:
- Нет, прежде всего вы ознакомите меня с этим запахом. Мы зайдем в кафе и там устроим ваше национальное передвижение.
- Что же, можно зайти выпить аперитив. Гарсон, три пикона!
Лазик взволновался:
- Пожалуйста, без арабских штучек! Вы хотите, чтобы я читал громовой реферат, а даете мне какие-то мокрые анекдоты.
Игнат Александрович Благоверов, рослый мужчина и редактор национального органа "Русский набат", снисходительно улыбнулся.
- Это здесь все пьют. Это - для аппетита.
Тогда Лазик вскочил, он начал неистово топать ногами:
- Для аппетита? Это для уголовного преступления! Если я и так готов зарезать живого человека, после этого я его, наверное, зарежу. Дайте мне моментально печенку в сметане или хотя бы большую булку, не то я выпью эту провокацию, и тогда я зарежу весь Париж!
Съев бутерброд, Лазик деликатно заметил:
- Вам придется разориться, потому что аппетит продолжается. Если бы у меня не было аппетита, разве я стал бы с вами разговаривать? Я бы лучше переходил с утра до ночи ту замечательную площадь. Сосиски? Очень хорошо. Теперь вы уже можете передвигаться.
Игнат Александрович многозначительно откашлялся:
- Прежде всего, пусть вас не смущает… Как бы это сказать?.. Ну, происхождение. В нашей организации уже состоит один еврей. Когда он увидел, что из этих "свобод" вышло, он первый пришел к нам с повинной. Он рыдал: "Я дрожу, как Иуда. Евреи продали нашу матушку Россию. Где мощи святителя Питирима? Где звон сорока сороков…" Мы его простили. Он в нашей газете теперь работает по сбору объявлений. Так что вы не горюйте. Мы к вам отнесемся, как к счастливому исключению. Наше мощное движение возглавляет его императорское…
Здесь Лазик прервал Игната Александровича:
- Надо обязательно подобрать живот или достаточно мысленно? Потому что после всех сосисок это мне не так-то легко…
Но Игнат Александрович не слушал его. С пафосом повторял он последнюю статью "Русского набата".
- "Трепещите же милюковские палачи в застенках! С нами весь цивилизованный мир и сорок веков русской истории. Романовы создали Россию, и вся наша православная страна, притаив дыхание, ждет державной поступи августейшего хозяина". Так или не так?
- Конечно, так. Пфейфер, тот не может дождаться. Целый день глядит в окно. И насчет дыханья вы тоже удивительно подметили. Кто же станет там нахально дышать, когда здесь уже раздается эта августейшая поступь?
Выпив еще два пикона, Игнат Александрович потрепал Лазика по плечу:
- Приятный жидок! Хорошо, что ты сразу попал к нам, а не в "Свободный голос". Там ведь одни чекисты сидят. Жид жида погоняет. И платят пятачок за строку. А у нас тебе лафа будет. Завтра же пущу интервью. Василий Андреевич, набросайте. Крупным шрифтом: "Покаяние чекиста". Начните так: "Вчера в помещение редакции, обливаясь слезами, ворвался палач…" Как вас?.. "…палач Шванец. Он кричал: "Я прошу прощения у невинных вдов и сирот. Вся подневольная Русь слышит удар вашего "Набата". В Каргополе выведенная из терпения толпа буквально растерзала еврейского комиссара"". Ну, а дальше вы сами… Не забудьте только про "Свободный голос": "В Пензе все возмущены провокацией Милюкова". Валяйте вовсю! Слушай, жидок, я тебе завтра и за интервью заплачу. Двадцать франков дам, честное слово!
Здесь молчаливый компаньон Игната Александровича вдруг заговорил:
- Мне, Игнат Александрович, второй месяц жалованья не платят. Зима на носу, а я еще в летнем пальто щеголяю…
- Об этом, брат, после поговорим. Сейчас у нас государственные дела. Так вот что, Шванец, ты за доклад сотню-другую получишь, но это ведь нечто единовременное. Сам понимаешь, нельзя каждый день доклады устраивать. А ты можешь хорошую деньгу заработать. У тебя связи там, а нам повсюду нужны верные люди. Займись-ка организаций.
- Что же, это я могу. Я уже размножал в Туле мертвых кроликов, и я из вас сделаю самый замечательный урожай. Скажем, нас сейчас двое, не считая этой поступи. Остается взять карандашик. К осени будущего года нас может быть 612 тысяч 438 голов. Это же дважды два и месячное жалованье.
После четвертого пикона Игнат Александрович отяжелел. Расстроенный, он бормотал:
- Молодчина ты, Шванец! Хоть жид, а любишь матушку-Россию. Я тебя выведу в люди. В "Набате" - построчные. За организацию - фикс, подъемные, суточные, разъездные. Потом я тебя с румынами познакомлю. Славные ребята! Принимают вежливо, не как англичане в передних выдерживают, нет, эти за ручку здороваются, папиросами угощают. И платят аккуратно, долларами. Ты им о Каргополе расскажи. Ну, и насчет пулеметов. А если о Бессарабии начнут спрашивать, улыбайся. Я их чем взял? Улыбкой! "На что, - говорю, - нам ваша Бессарабия? У меня было именьице в Калужской, так я день и ночь плачу - почему вы до Калуги не дошли". Понимаешь? Мы здесь дипломатами стали. Я да вот Василий Андреевич, это корпус наш, ха-ха! Деньги на бочку!..
- Парижское вам мерси! Конечно, в Румынию я не ездок. Довольно с меня польской музыки. Но здесь я с ними столкуюсь в одну минуту. Я же тоже из вашего корпуса, хотя мне ничего не кладут на бочку. Я уже подарил полякам Тулу. Почему же мне жалеть этим румынам Калугу?
Четыре пикона пробудили, наконец, в Игнате Александровиче аппетит, и он ушел обедать. Молчаливый Василий Андреевич повел Лазика в ресторан "Гарем де бояр". Вспомнив о летнем пальто, Лазик предусмотрительно спросил:
- Вы, может быть, как Архип Стойкий, то есть забываете бумажник дома? Так у меня в кармане дыра.
- Не бойтесь!
Василий Андреевич нежно похлопал себя по груди.
- Я с вами остался, чтобы предупредить вас. Этот Благоверов - хитрая бестия. Он выжмет из вас все и потом - за шиворот. Оп всегда так поступает. Его самого скоро выставят. Тогда я буду главным. Помилуйте, он только одним занят: нашел подставного жидка и через него продает большевикам какие-то удобрения. Хорош патриот! А насчет румын он тоже врет. Вы мне с первого взгляду понравились. Румыны эти - жулье. От них десяти франков не добьешься. Я вам другое предложу. Только давайте-ка сначала закусим.
- Я уже выбираю вас, а не этого калужского румына. Вы мне тоже понравились, если не с первого взгляда, так с первого слова. Сразу видно, что вы главный патриот, вы ведь начинаете не с чего-нибудь, а с закуски. Но что они несут сюда? Это же не снилось даже госпоже Дрекенкопф!..
- Да, кормят здесь неплохо. Вот попробуйте икорку - наша, родная, астраханская. Я сюда поставляю. Достаю через одного прохвоста у большевиков, а потом перепродаю. Надо чем-нибудь жить. Теперь поговорим с вами о деле. Одним "Набатом" не прокормишься. Я сведу вас с хорошими людьми. Не люди - золото. Чеки из Ревеля. Знаете Ревель?
Лазик задумался:
- Ревель? Это, кажется, кильки?
- Это, друг мой, не только кильки. Это английские фунты. Это целое государство. Вы им там три слова насчет Троцкого, а чек - в кармане. Идет? Водочки? За ваше здоровье! За наше национальное движение! За его…
- Пожалейте мой живот! Я его не в силах каждую минуту подбирать. Лучше уж выпьем за кильку.
- Ура!
Вначале Лазик крепился. Он пил водку, ел бефстроганов и вел с Василием Андреевичем дружескую беседу:
- Здесь же совсем как в "Венеции". Скажите мне, кстати, в какую дверь нужно будет бежать?
- Да, здесь уголок старой России. Великое дело - традиции народа. Знаете, кто подает нам? Полковник. Ей-ей! А дамы!.. Татьяна Ларина! "Я вас люблю, чего же боле…" Просто, как скипидар. Мы этого Благоверова по шапке!.. Вот знакомьтесь. Наш агент по сбору объявлений, господин Гриншток.
Лазик оживился:
- В Гомеле тоже есть Гриншток, он даже заведует показательными яслями. Вы не родственник ли?
Господин Гриншток негодующе отмахнулся от Лазика:
- У меня нет родственников среди кровавых палачей.
Нагнувшись к Лазику, он зашептал:
- А если это даже мой брат, то что за глупые разговоры? Я же собираю для них объявления. Сегодня я набрал целых три: два ночных бара и один венерический доктор. Я могу теперь даже поужинать.
Все труднее и труднее было Лазику думать, а Василий Андреевич приставал с вопросами:
- Продиктуйте мне хоть десять фамилий известных вам большевиков. Мы готовим списки, чтобы знать, кого истребить, когда настанет минута.