Корректность и уверенность, с которой держался начальник штаба дивизии и, кажется, не хотел признавать, что надуманными помехами помог полку скатиться чуть ли не до двойки, начала раздражать Амбаровского.
- В сущности, плохая. За тройку зацепился десятком пробоин.
- Чтобы дать верный ответ, разрешите мне проанализировать итоги стрельбы и доложить свой вывод несколько позже?
- Здесь не Генеральный штаб. Ответы надо давать немедленно, - упрекнул генерал, стрельнув в Сердича строгим взглядом. - Думаю, не по-военному работаете, разбрасываете силы: только взялись за морально-психологические вожжи и уже шумите о научной организации службы. - Усмехнувшись, генерал добавил: - И сокращение уже придумали: НОС. Как бы не остались с носом. На главное - контроль за ходом боевой подготовки у вас не хватило сил.
За Сердича вступился Горин:
- Вина в этом моя. О научной организации службы мы сделали лишь предложение. Если вас очень беспокоит результат… то со временем, когда люди привыкнут к помехам и опасности, он улучшится. Но для войны и такой надежнее.
- Этими самыми помехами, говорю еще раз, вы только создали условия для чрезвычайных происшествий, за которые спускают вниз по лестнице, и правильно делают. Вам доложили о ЧП?
- Нет.
- Двое ранены гранатой. Не бледнейте, живы.
- На фронте, товарищ генерал, такие раны считали царапинами, сами знаете, - осторожно возразил Знобин, чтобы не сердить Амбаровского. - Потерпевшие тоже. Об этом я хочу написать в газету.
- Вы понимаете, что говорите?
- Конечно.
- Тогда вы просто подыскиваете оправдание проявленной безответственности! Всего лишь случайность избавила вас от тяжелейшего происшествия - гибели людей. Об этом я вам еще скажу на разборе. Вы свободны.
Когда генерал стал читать замечания, написанные об учении Роговым, вслед за Знобиным и Сердичем ушел и Горин.
- Не задобрили они тебя здесь? - отодвинув в сторону тетрадь Рогова, спросил Амбаровский. - Расписал в стихах и красках.
- Всегда старался быть объективным, - ответил Рогов, догадываясь, что Горин, видимо, говорил о нем с генералом.
- В смысле добрым. Только на военной службе доброта не всегда добро. Добро то, что обеспечивает высокую боевую готовность. Запомни это…
14
Учение заканчивалось в жаркий полдень. Полки еще шли вперед, громили "противника", штабы писали последние донесения, а Горин с посредниками уже выехал на шоссе, ведущее к городу. После тряски по проселочной дороге наступила относительная тишина, и командир дивизии попытался теперь вникнуть в суть замечаний Амбаровского, которые тот не раз и порой гневно бросал в ходе учения. Даже Аркадьеву закатил одно, звонкое, но, как показалось Горину, в сущности, ободрительное. Выходит, не поверил в грехи и промахи своего однокашника. "Как же оценивать действия Аркадьева на учении?" - вспомнив разговор с генералом, задумался Горин. Но не смыкавшиеся в течение двух суток веки склеились, и он не смог их разодрать. Заметив это, шофер сбавил ход, голова полковника качнулась раз, другой и ткнулась небритым подбородком в грудь.
Пока штабы возвращались, чистились и обедали, командир дивизии готовил разбор. Он заслушал посредников, внес поправки, определил объем замечаний. Офицеры тут же засели за работу, а сам он с Сердичем занялся схемами и планом разбора.
Когда в зале все было развешано и проверено, комдив стал просматривать схемы, Сердич вдохнул воздух, чтобы попросить разрешения уйти в клуб на репетицию. И не решился. Ему показалось, упомяни он Ларису Константиновну, и Горин догадается о его неспокойном желании поскорее увидеть ее и побыть с ней. В глазах появится упрек: она замужем; потом - менять разбор на встречу… не в правилах военных. "Но он же сам настаивал на участии в концерте", - попытался убедить себя Сердич. Когда комдив оторвался от последней схемы, Георгий Иванович все же подтолкнул себя: "Тебя ждут и неудобно не держать данного слова".
- Если сразу после разбора я вам не буду нужен, разрешите мне уйти? На репетицию.
- Пожалуйста, - чуть задержав взгляд на лице Сердича, ответил комдив и прошел к столу. Выпил стакан крепкого кофе, сел за стол, чтобы просмотреть записи посредников и сделать в своем плане необходимые пометки.
Разбор командир дивизии начал необычно - включил магнитофон и воспроизвел наиболее характерные моменты в работе командиров. Офицеры услышали спокойную деловитость Берчука, стремительность молодого командира танкового резерва и хмуро-значительные реплики и указания Аркадьева.
- Итак, три командира - три стиля работы, - начал Горин. - Если у первых двух много сходного, хорошего, то в штабе полковника Аркадьева, как все убедились, метод работы вызывает огорчение. Если бы отношение командира к штабу было иное, уверен, многих ошибок, вызванных тем, что в какую-то минуту его мозг не выдал нужных данных или не смог оценить их значение, можно было бы избежать - выручили бы подчиненные.
Для подтверждения своей мысли Горин рассказал эпизод, когда в основу задачи полка Аркадьева легло решение майора Савченко, и подвел первый итог:
- Спроси командир полка вовремя мнение своего начальника штаба, поправь по нему свое решение, и не произошла бы неприятная ошибка.
Сделав паузу, Горин взял указку и пошел вдоль развешанных схем. Сжатая оценка обстановки, сути решений, разбор их достоинств, ошибок, причин, следствий. Вначале неважно выглядели двое - начальник штаба полковника Берчука и Аркадьев. Больше замечаний выпало на долю начальника штаба, и Аркадьеву было не столь горько слушать о своих ошибках. Но вот в действиях штаба полка Берчука произошли заметные улучшения, и Аркадьев оказался в одиночестве. Всем бросилась в глаза его капризная неумелость. Чтобы убедить всех в объективности своих замечаний, комдив привел нелестные слова генерала об Аркадьеве.
Амбаровский потемнел - его словами высекли того, кого в своем разборе он собирался несколько обелить, ибо считал: хотя Аркадьев и допустил на учении немало ошибок, дела в его полку нисколько не хуже, чем у других, и потому нападать на него круто - вредить делу. И тут же скользнула догадка: не костит ли комдив Аркадьева за ЧП в полку? Но, во-первых, оно не имеет отношения к учению, а во-вторых, кто от них застрахован? Вернее же всего, Горин бьет его своими и моими кулаками, чтобы не назначили к нему в заместители. Не слишком ли?!
Поостыв, генерал задумался о том, как ему поправить впечатление об Аркадьеве. Опровергнуть доводы Горина в своем разборе? Нет, нельзя: он все же командир дивизии, а не штабной писарь. Потом об Аркадьеве он, Амбаровский, действительно, сказал несколько наперченных словечек. Аркадьев-то понял что к чему и не обиделся, а вот Горин не захотел понять. Одно другого не лучше. Но сейчас ведь не скажешь: меня неправильно поняли. Горин привел слова точно, и смысл их офицеры могли увидеть только один - воюешь, Аркадьев, плохо, а ведь смекалистый был офицер.
Горин кончил, объявили перерыв на двадцать минут. Генерал ушел в отведенный для него кабинет и еще раз пробежал доклад, написанный ему офицерами штаба. Умелый, местами острый, он все же, как казалось генералу, был недостаточно внушительным, чтобы убедить офицеров дивизии в серьезности вскрытых недостатков и заставить их в оставшееся до инспекции время забыть все, кроме одного - надо как можно лучше отчитаться перед инспекцией, перед государством. Амбаровский стал ходить по кабинету, подыскивая тон, который бы придал весомость разбору. Но тон, как казалось ему, не спасал положения, и для большей убедительности генерал решил прокомментировать ряд мест.
Сделав пометки в тексте, он вышел из кабинета и поднялся на трибуну.
Окинув строгим взглядом зал, генерал начал свой разбор. Первые замечания прозвучали в меру спокойно и убедительно. Когда же генерал перешел к анализу результатов стрельбы, в зал полетел шквал резких, как разрывы бризантных гранат, обвинений. Особенно досталось Сердичу и Берчуку.
Сердич от стыда согнулся, побагровел, но, почувствовав на своей руке пальцы комдива, выпрямился и, будто окаменев, слушал разбор непроницаемо спокойно.
Мощная фигура Берчука долго держалась прямо. Лишь когда Амбаровский в третий раз грозно прошелся по его полку, в нем что-то согнулось или надломилось, и плечи его обвисли. Знобин повернулся к нему, заглянул в померкшие глаза, шепнул: "Алексей Васильевич, бывало хуже…" Берчук не отозвался. Разбор шел к концу. Зал отрешенно молчал, будто забронировался от снарядов. Теперь они рикошетировали и рвались где-то в высоте, осыпая людей потерявшими убойность осколками. Генерал, почувствовав неладное в настроении людей, платком обмахнул заблестевшее от пота гладкое лицо, отхлебнул из стакана чаю и перешел к последней странице - заключению. Вот перевернута и она, вся кипа бумаги недовольно отодвинута в сторону.
- Мои помогатели нашли у вас немало недостатков. Серьезных и опасных. Ваша дивизия всегда была хорошей, и я надеюсь, вы найдете в себе силы исправить недостатки. Вот так. На этом можно кончить.
Зал молчал. Горин уперся ладонями в колени, нагнулся и, когда пересилил сдавившую сердце обиду, встал. Вяло подошел к сцене, попросил разрешения сделать объявление.
- Да, да, пожалуйста, - ответил Амбаровский и сгреб листы разбора.
Командир дивизии поднялся на трибуну, чуть склонился, помолчал, словно обдумывал длинное выступление, а сказал одну фразу:
- Всем участникам учения в воскресенье и понедельник - отдых. - Сказал спокойно, с чуть-чуть пробившейся горечью. Затем подошел к генералу и спросил устало: - Вы когда уезжаете?
- Собственно, сейчас. Заеду только проститься с Ларисой Константиновной. Обещал быть.
- Разрешите в таком случае пожелать спокойного пути.
- Голову не вешать! - открыл в улыбке зубы Амбаровский.
- Попробуем. Если разрешите?..
- Ну.
- Берчука так не следовало бы… Если кто и виновен в неудаче полка, то только я и Сердич.
- Выдержит, такая глыба. А фантазии Сердича попридержи. На время, конечно.
Горин ничего не ответил.
Черная "Волга" тронулась, обдав Горина волной дыма. За ней шустро помчался зеленый "козлик" Аркадьева.
Когда машины свернули к Дому офицеров, "Волгу" чуть занесло. Она остановилась, обогнав шедшую к подъезду пару. Генерал вышел из машины. Черные глаза его с любопытством уставились на Сердича, с лица которого сошла мягкая улыбка. "Когда успел? - подумал Амбаровский. - И сколько холодной независимости. Генштабист знает себе цену. Что же, неплохо, если работа пойдет".
- Я к вам, Лариса Константиновна, а вы, наверное, в клуб?
- У нас репетиция.
- А… Если пригласите на концерт, с удовольствием приеду. А сейчас спешу домой.
Лариса Константиновна подала руку, он пожал ее и еще раз глазами пробежал по Сердичу - кажется, этот красавец не без причин поспешил на репетицию.
Когда Горин открыл дверь кабинета, в нем уже стоял Знобин, взъерошенный, злой. Глубоко вздохнув, чтобы немного успокоить себя, он проговорил:
- Знаю вас давно… Но сохранить невозмутимое спокойствие после всего только что услышанного… Не предполагал этого в вас.
В словах Павла Самойловича Горин услышал неодобрение тому, что он вежливо пожелал Амбаровскому спокойного пути. Возражая больше тоном, Горин ответил:
- Командир при всех обстоятельствах, тем более на виду у подчиненных, должен владеть собой. В трудную минуту это его последний и самый сильный резерв.
- А не учим ли мы такой выдержанностью равнодушию к нарушениям наших святых норм отношений между людьми?
- Думаю, нет. Свои допустимые возражения я высказал, он их выслушал.
- Выскажу и я. В политдонесении, копию которого пошлю в политуправление округа, я напишу о том, что дают проверки наскоком и разборы с пристрастием для людей, работавших не за страх, а за совесть.
Горин сказал, чтобы Знобин это сделал без ненужной спешки, но Знобин понял его иначе и продолжил с еще большей горячностью:
- Не подумайте, что я недоволен тройкой за былые заслуги! Нет. Пусть была бы двойка, но вдумчивая и обстоятельная.
- Надеюсь, ваше донесение не будет написано в таком тоне?
- Постараюсь.
Быстро вошел Амирджанов. Он с трудом сдерживал руки, которые от волнения метались во все стороны.
- С Алексеем Васильевичем плохо.
- Где он? - вскочил Горин.
- У меня в кабинете.
Горин вошел первым. Берчук лежал па диване, грудь его колебалась неровно, с перебоями.
- Лежите. Врача вызвали?
- Не нужно. Просто устал. - Командир полка опустил на пол ноги, потер мокрый лоб. - Уже прошло.
Полковники взяли стулья и подсели к нему. Помолчали.
- Да, разгром оказался неожиданным и тяжелым. Как вы смотрите, если завтра выехать в полки? - обратился ко всем Горин. - Надо не дать людям опустить головы.
- А может, устроить импровизированный праздник: спортивные соревнования, футбол, а вечером концерт? - предложил Знобин.
- Дополнение принимается. Я поеду к вам, Алексей Васильевич. Вашему полку досталось больше всех. Ашот Лазаревич - к своим артиллеристам. Здесь останетесь вы, Павел Самойлович, и Георгий Иванович.
15
Поток солнечного света ворвался через окно, отразился от стены и упал на Горина. Он открыл глаза, но налитые тяжестью веки снова закрылись - усталость не прошла, хотелось спать. Подремав еще минут пять, осторожно откинул зеленое одеяло из мягкой верблюжьей шерсти и спустил ноги на коврик. В это время коротко прозвенел будильник.
Проснулась Мила. Жалость и сожаление дрогнули на ее ресницах. Но возвращаться к вечернему разговору она не хотела: Михаил все равно поедет куда ему нужно, будь он разбитый, больной - лишь бы передвигались ноги. Отговаривать его было все равно, что упрекать за службу, без которой он не мыслил своей жизни. Именно таким она его и любила. А вчера посоветовала отложить поездку лишь потому, что видела, насколько он устал за время учения.
У машины Мила поцеловала мужа, он благодарно прикрыл глаза ресницами и, сев в машину, видимо, тут же задумался о том, что будет делать в полку - даже не оглянулся, не поднял руку.
Мила вернулась в квартиру. У нее уже пропало желание снова лечь в постель - ее беспокоила мысль о дочери. Галя вчера вернулась домой далеко за полночь. Мила услышала, как в ванной она стукнула тазом. Потом уловила осторожные шаги ее босых ног. И все надолго смолкло - видимо, Галя стояла у окна, думала. О чем? О будущем или о случившемся?
Тихо вошла в комнату дочери. Галя, свернувшись в клубочек, лежала лицом к спинке дивана - даже не разложила его. В ее позе было что-то жалкое, смятое. Склонилась над дочерью, чутко прислушалась к ее неровному дыханию - спит или не спит? "Спит", - заключила, когда дочь, сделав глубокий вдох, перевернулась на спину. Мать увидела ее бледно-розовые, чуть изломанные сухой корочкой губы, первые тонкие морщинки, протянувшиеся от ноздрей к углам рта. "Их не было, - отметила Мила. - Не слишком ли много их собирается с годами? Не все мужья понимают их нелегкую цену. Поймет ли Вадим? Много ли у него терпения, будет ли ждать, когда она уедет в Москву?"
Галя вздрогнула, черные ресницы распахнулись, и тут же она потянула на себя одеяло, впервые застыдившись матери. Ошеломленная недобрым предположением, Мила затаила дыхание.
- Что случилось? - спросила Галя сдавленным голосом.
- Не знаю…
Мать встала, шатким шагом подошла к радиоприемнику и, не понимая зачем, включила его. Голос диктора, совсем негромкий и добрый, оглушил ее, и она тут же щелкнула выключателем.
- Почему же ты плачешь? - пытаясь освободиться от душной скованности, проговорила Галя.
- Так…
- Где папа?
- Уехал.
- Вы поссорились?
- Нет. Он уехал в полк Берчука.
Паутинка надежды, что причина слез мамы не она, дочь, а что-то другое, порвалась. Как и в тот момент, когда открыла глаза, Галя опять почувствовала себя обнаженной, и мать, показалось ей, на ее губах и лице увидела следы от потных пальцев и поцелуй пьяного рта Вадима. Объяснить ей, как-то оправдаться, почему она пошла к нему, да еще ночью, в общежитие, Галя не решилась. Когда же представила, как на нее посмотрит отец, узнав, где она была, от острого стыда ей стало зябко. Пытаясь найти помощь и защиту у матери, Галя вскочила на ноги и обняла ее за полные плечи. Но мать вздрогнула, сжалась и даже вроде отстранилась от нее, будто она была холодная или нечистая.
Нежелание матери понять и помочь ей вызвало у Гали обиду и упрямство.
- Тогда я все объясню папе, он поймет меня.
- Думаю, этим разговором ты не доставишь радости Михаилу Сергеевичу!
Озадаченная, Галя села на постель: в первый раз она слышала, чтобы мама называла папу по имени и отчеству. Как чужого. Вероятно, для нее. И уверенность, что папа захочет понять ее, опрометчивое желание избавить Вадима от неприятности, когда ему станет известно, в каком состоянии она убежала из его комнаты, начала сменяться стыдом и растерянностью. Как она скажет об этом, если мама, мама, отстранилась от нее!
- Что же мне делать? - прошептала Галя.
Мила не знала, как объяснить дочери, насколько своим поступком она приблизила беду к семье. Сможет ли Михаил понять и простить ошибку Гали: сейчас ему очень трудно, а тут еще Лариса Константиновна… Не потянет ли его к ней, если в семье начался разлад. Собравшись немного с силами, мать прошептала:
- Михаил Сергеевич - отец только…
- Что?! - в испуге спросила Галя, почувствовав в недосказанных словах матери что-то страшное для себя.
Мила спохватилась. Не сказать дочери правду теперь было трудно, но без согласия Михаила она не решалась. Никто не знал об их прошлом. И даже дочери, когда ей исполнилось восемнадцать, он не захотел его раскрывать. Но предчувствие возможной перемены Михаила к дочери заставило Милу решиться сказать правду, чтобы к этой перемене Галя могла немного подготовиться.
- Да, папа - отец только Тимура!
- Нет! - вскочила Галя и бросилась к матери. - Нет! Скажи, мама, что это неправда! Неправда! - И хотя Галя отчетливо понимала, что неправда не могла быть сказана с такой нестерпимой болью, она тормошила оглушенную признанием мать и требовала сказать ей все, все. И когда правда осталась правдой, дочь в растерянности спросила:
- Что же мне делать?
Мать ничего не ответила.
- Я не хочу знать другого отца, того, кто за двадцать лет ни разу не напомнил о себе!
- Твой отец погиб на войне, Галя. Он друг Михаила Сергеевича.
Галя побледнела, лицо ее вытянулось, глаза в ужасе округлились и вот-вот были готовы залиться слезами. Она казалась себе человеком, оскорбившим людей, которые за ее жизнь отдали свои жизни, за ее молодость - свою молодость. Нервы ее не выдержали, и крупные слезы покатились по щекам. Они размягчили ком горя, стеснявший грудь матери. К Миле вернулась надежда, что, несмотря на большие перемены в характере дочери, в ней все же сохранилась любовь к добру. Она подошла к Гале, припала губами к ее темени, потом обняла за худенькие плечи и присела рядом. Так, согревая друг друга, они долго сидели молча.
Немного успокоившись, мать спросила:
- Ваше неладное… можно исправить?
- Ничего неладного не случилось. Но выходить за него замуж я не хочу! - объявила Галя и встала. - Он мне противен.