"Да, Горин, кажется, такой, - задумался Аркадьев. - За неудачи полка и встречи с Любой мог придавить, а дал время поправиться. Обойти его приказ - навсегда или очень надолго потерять его веру. Чуть споткнешься - уже не защитит и не поможет. А случится неладное сейчас, если действовать по указаниям Григория Никифоровича, его словами (Горин о задаче полка знает) не оправдаешься, новый приказ комдива получен только что. Так что останавливай полк и переходи к обороне немедля".
Аркадьев посмотрел вперед - подразделения полка, пока он раздумывал, так далеко ушли, что приказ комдива едва ли удастся выполнить. От навалившегося стыда и страха Аркадьев схватился руками за грудь, будто внутри у него натянулось что-то до нестерпимой боли и вот-вот должно было лопнуть.
- Геннадий Васильевич, что с вами? - увидев растерянность командира полка, обратился подполковник.
- Пока говорили, батальоны ушли вперед. Теперь не поздоровится.
- Если сейчас же их остановить, беды еще можно миновать.
Командир полка встряхнул себя, выпрямился, но единственное, что позволяло немедленно остановить полк, - отдать приказ открытым текстом, пусть с риском получить выговор на разборе учения за нарушение порядка переговоров, - не пришло ему в голову. Он затребовал таблицу сигналов, хотя своя лежала в планшете, и стал искать в ней нужное значение команд. Пока нашел и передал, машины передовых рот уже поднялись на высоты, стали расчленяться на взводные колонны. Аркадьев повременил, ожидая, что сигналы вот-вот дойдут до водителей бронетранспортеров и батальоны остановятся. Но, к его ужасу, те продолжали двигаться. Он рванул микрофон и раздраженно спросил: "Почему, почему… не выполняете приказ?!" Услышав ответ, опустил руки: его приказ "перейти к обороне" приняли за подтверждение прежнего - перейти к обороне на ранее указанном рубеже - он же рядом.
В это время у соседа справа в небо поползли дымные грибы. Потом еще два. А через пять минут и подразделения полка вздрогнули от мощных взрывов.
Открытая машина Знобина, разбрасывая по сторонам комья грязи, промчалась невдалеке от командного пункта Аркадьева, скрылась в кустарнике и вновь показалась уже вблизи колонн, которые все еще ползли вперед, дробились на более мелкие, стремясь дотянуться до намеченных рубежей, хотя это уже было бессмысленно - "взрывы" настолько близко легли от них, что в живых уже мало кто мог остаться и самое разумное было повиноваться мощному сигналу, поданному с пункта участкового посредника: "Восточным прекратить движение!"
В этом движении, видел Знобин, была растерянность, сознание постигшей неудачи. Отвратить ее, избежать жертв, тяжкой беды полка и дивизии - это сверлило ему голову, и он крикнул шоферу: "Быстрей, говорю, быстрей!"
Подшпоренная машина недовольно заурчала и выскочила на высоту, которую затягивали белые космы дымовой завесы. Пологий западный скат ее уже подминали под себя танки "противника". Они набирали скорость, силу удара, ярость, которая и на учении бывает опасной. А солдаты Аркадьева, не понимая этого, соскакивали с бронетранспортеров, кротами вкапывались в землю. Встав во весь рост, Знобин закричал во весь голос:
- По машинам! По машинам!!!
Ближние услышали, потянулись назад, к бронетранспортерам. А справа все еще ползли группы солдат и разбегались по гребню. "Козлик" устремился к ним. Едва машина замедлила ход, Знобин соскочил и, как это бывало на войне, побежал наперерез бронетранспортерам, начавшим спускаться по скату вниз, к надвигающемуся "противнику"…
Взвод старшего лейтенанта Светланова был в хвосте ротной колонны и потому несколько задержался с выходом на высоту. Когда Светланов увидел сигнал "прекратить движение", он с досадой стиснул зубы: "Опять будут упрекать: отстал, не успел вместе со всеми выйти на рубеж". И решив "под шумок" дотянуть до намеченной позиции, ускорил движение своих бронетранспортеров, но вдруг в густом белом дыму, совсем близко увидел полковника. Спотыкаясь, он бежал прямо под надвигающуюся на него машину. Светланов рванул с головы противогаз, прыгнул с бронетранспортера вперед и под самыми колесами успел подхватить падающего Знобина. А в следующее мгновение оба уже лежали на земле. Одна нога Светланова оказалась между тяжелыми черными колесами.
Солдаты быстро обступили упавших. Они видели первые в своей жизни жертвы военных действий и испуганно жались друг к другу. Еще не совсем веря в происшедшее, Светланов поднялся на руках, попытался высвободить ногу, но острая боль прорезала все тело, и он прилег грудью на землю. Знобин не шевелился. В его глазницах, на лбу стали наливаться крупные, как горох, капли холодного пота. Дышал он мелко и часто.
Подбежавший командир роты с двумя солдатами осторожно вытащил Светланова из-под машины, положил рядом со Знобиным, развернул бронетранспортер так, чтобы он на всякий случай прикрыл пострадавших своим корпусом, и отрывисто приказал:
- Всем по машинам!
Но опасности уже не было - танковая лавина остановилась в двухстах метрах от места происшествия.
Подъехал подполковник Желтиков, за ним участковый посредник. Осмотрев пострадавших, генерал тут те вызвал по радио врача и вертолет.
Наконец прибыл Аркадьев.
Генерал-посредник стал расспрашивать не о самом происшествии, а о том, какое и когда полк получил распоряжение, когда Аркадьев поставил задачи, почему не остановились подразделения после ядерного удара и по какой причине на высоте оказался заместитель командира дивизии.
От вида жертв и неизбежных теперь суровых взысканий, вплоть до снятия с полка, Аркадьев совсем потерялся и не нашел ничего умнее, как принять позу, которая обычно производила на начальников нужное впечатление - строго уставную и в то же время слегка непринужденную. Однако на посредника она не подействовала: с прежней судейской беспристрастностью он задавал вопрос за вопросом. И Аркадьев совсем сдал, стал отвечать сбивчиво, невпопад, забывая о том, что говорил минуту назад.
В небе застрекотал вертолет. Прилетевший врач после осмотра пострадавших сделал Знобину укол и велел обоих перенести в вертолет. Машина осторожно оторвалась от земли и улетела в сторону показавшегося между тучами солнца.
Посредник проводил вертолет взглядом до самого леса и, перед тем как принять решение, задумался, положив свои сухие морщинистые руки на широко расставленные острые колени. Решалась судьба людей, и он постарался проверить еще раз, на что способны командир полка и батальона.
- Ваши решения на дальнейшие действия?
Первым доложил Аркадьев: собрать все, что можно, и ликвидировать последствия ядерного удара противника.
- Что думаете вы? - обратился генерал к Желтикову.
От прихлынувшего волнения губы у Желтикова дрогнули и смяли первое слово. Он сжал их, перевел дыхание и, будто предварительно выравнивая слова, заговорил разрубленными фразами:
- В сложившейся обстановке… третий батальон, который не попал под ядерный удар… лучше развернуть за рекой и не допустить быстрого выхода танков противника в глубину боевого порядка дивизии.
- А как же с первым и вашим батальонами?
- От них осталось немного. "Погибших" лучше собрать в группы и усадить на машины. Чтобы они не попали случайно под танки. Оставшихся в живых - около десяти танков, трех взводов пехоты - целесообразно использовать в засадах, и тем помочь третьему батальону занять оборону за рекой.
Желтиков остановился. Генерал поднял любопытный взгляд: думает здраво, а волнуется, как лейтенант. Подступившая робость вновь овладела Желтиковым, и он поспешил оправдаться:
- Если мои расчеты ошибочны, батальон погиб весь, разрешите хотя бы в учебных целях создать небольшой отряд. Мне кажется, его действиями можно показать молодым офицерам, сержантам и солдатам… что и после ядерного удара можно… и нужно продолжать бой.
Генерал снова посмотрел на Желтикова.
- Давно командуете батальоном?
- Только на учении. Я - замполит полка.
- Что ж, командуйте дальше.
Когда бронетранспортеры были собраны в группы, движение танков "западных" возобновилось. На полной скорости они перемахнули через высоты и устремились к реке и лесу за нею. Однако по дорогам им пробиться не удалось - их уже оборонял отошедший мотострелковый батальон, танковый резерв командира дивизии и артиллерия. А через два часа танки "западных" начали отход - в их глубоком тылу оказались главные силы дивизии Горина.
22
Беда есть беда, никто от нее не избавлен. Но не у каждого хватает мужества взять свою долю вины на себя.
Сразу после конца учения Амбаровский вызвал к себе Аркадьева. Полковник готов был выслушать любые упреки, даже грубые, оскорбительные - не в его нынешнем положении обижаться. На учении действовал так, что, в сущности, подвел всех. Ко всему этому, пока шло учение, в полку случилось чрезвычайное происшествие - рядовой Губанов, уйдя в самоволку, сел в чужую машину и сбил школьника.
Амбаровский стоял в углу, у радиоприемника, когда Аркадьев переступил порог. Смуглое лицо генерала было злое, пальцы правой руки отбивали такты грозного марша.
- Доложи толком, как твои подчиненные чуть не задавили Знобина.
- Знобин промчался мимо меня, - обреченно заговорил Аркадьев, - когда я только закончил отдавать распоряжения во исполнение приказа командира дивизии - не двигаться…
- Как не двигаться? Куда не двигаться? - удивленно поднял брови Амбаровский.
- Когда я перешел реку и начал движение к высотам, Горин отдал приказ: перейти к обороне на месте…
- Почему же ты полез на высоты?
- Я выполнял ваши указания и промедлил…
- Но ты обязан был выполнять последний приказ, приказ командира дивизии, - резко возразил Амбаровский. - Это элементарное положение устава. Тогда бы за все отвечал Горин. И за невыполнение моего приказа и за ЧП. Теперь будешь отдуваться ты.
Генерал с укором посмотрел на понуро стоявшего Аркадьева, отошел к столу и оттуда сказал мягче:
- Постараюсь помочь, но в таких ситуациях возможности мои не безграничны. Расскажи, чтоб мне было ясно, почему произошла вся эта путаница на высоте? Сигнал "прекратить движение" вам подали, а вы все ползли куда-то к черту на рога.
- Командир первого батальона и замполит неправильно поняли мой приказ.
- При чем тут замполит?
- Он командовал вторым батальоном.
- Поч-чему?!
- Приказ командира дивизии.
- Зачем?
- Решил дать ему покомандовать, приобрести опыт, твердость.
- Нашел время. Дорого обойдется вам эта учеба. Ладно, иди.
Тревога за происшествие на учении сопровождала Горина на всем пути возвращения дивизии домой. Она виделась на уставших лицах солдат, чувствовалась в предупредительно-сдержанных командах офицеров и даже в собранности колонн, обычно растянутых после закончившихся проверок и учений. Еще более острую тревогу он увидел в глазах женщин, когда проезжал мимо доков, где жили семьи офицеров. И притихшая было боль от потери Знобина снова разлилась по всему телу.
Большой своей вины в происшествии Горин не видел, если не считать того, что он послал Знобина в самое опасное место. Но после разговора с кипящим от негодования Амирджановым и с Сердичем, потемневшим от возмущения, пришлось насторожиться. Они рассказали содержание объяснительной записки Амбаровского, о которой доверительно сообщил Сердичу товарищ, приезжавший по заданию Лукина к Знобину. Оказывается, Горин обвиняется в невыполнении приказа на переход к обороне, в командовании подразделениями полка своими представителями через голову командира полка, в необдуманном назначении командиром батальона человека, совершенно неподготовленного к управлению в сложных условиях, в результате чего, собственно, и произошел несчастный случай.
От всего услышанного невероятно уставший за учение Горин грудью навалился на стол, на котором лежали вдруг обессилевшие его руки. Пригнуло его не возможное наказание за несчастье со Знобиным и старшим лейтенантом Светлановым. Он сам раскаивался, что послал замполита к Аркадьеву. Воздержись он, и Павел Самойлович, возможно, избежал бы инфаркта, свалившего его под колеса бронетранспортера. Глубоко обидели, оскорбили его надуманные кем-то обвинения. Но сейчас Горину не хотелось ни говорить о них, ни тем более опровергать их и оправдывать свои поступки, свое понимание сути воинской службы, методов управления войсками в бою и операции - все это, в сущности, написано в уставах, и он только следовал им.
Впервые за три года совместной службы Амирджанов увидел командира дивизии согнутым тяжестью невзгод и весь закипел от негодования:
- Эти объяснения, Михаил Сергеевич, нельзя, невозможно не опровергать!
- На основании чего, Ашот Лазаревич? На основании того, что сказал товарищ Георгия Ивановича?
- Да.
- Он вам дал согласие вмешаться в эту возню? - вяло спросил Горин.
- Не было разговора, - виновато ответил Сердич, искренне жалея о том, что не спросил товарища об этом. - Но если я его попрошу, Михаил Сергеевич, он сделает все, что сможет.
Горин молчал, не зная, как ответить на слишком щедрую помощь Георгия Ивановича. Тогда снова загудел Амирджанов.
- Гром грянул, товарищ полковник, мы не пай-мальчики, чтоб прятаться от грозы. Как я буду вам смотреть в глаза, если не сделаю все, чтобы защитить вас от несправедливости? Я буду себя чувствовать старым ишаком, место которому - на живодерне, вот как я буду себя чувствовать!
- Спокойнее, Ашот Лазаревич. У нас есть старшие. Они, думаю, разберутся, кто в чем виноват.
- Но у них только объяснение Амбаровского!
- А за нас посредник, человек, по-моему, объективный и справедливый.
- И все же разрешите нам выехать на разбор раньше?
- Пожалуйста, - неохотно согласился Горин. Как всякой честной натуре, ему было неприятно не только самому защищаться от несправедливости, но даже воспользоваться предложенной помощью.
Горин остался один. Потянулся было к телефону, но звонить раздумал. Врач уже несколько раз уверял его, что Светланов операцию перенес великолепно, а Павлу Самойловичу значительно лучше. Но Горину все еще казалось, что Знобин доживает свои последние часы.
Павел Самойлович приходил в себя долго. Первое слово, которое он услышал, было "мезотрон". Потом снова впал в забытье, и ему представился какой-то летающий над ним птерозавр, черный, с длинной голой шеей и хищным орлиным носом. Потом услышал жестяной голос человека, который холодно смотрел ему в глаза и твердил одно и то же слово: "строфантин, строфантин". И только минуту или час спустя в тумане вырисовались белые фигуры, лица, и Знобин догадался, где находится. Хотел спросить, как это его сюда угораздило, но не смог пошевелить губами - такие они были тяжелые. А вскоре устал даже думать. Лишь к следующему утру сознание его прояснилось, и по гаснущему в груди жару вспомнил, как тот припек его сердце, а потом кипятком разошелся по всей груди, перехватил дыхание и свалил на землю.
Что было дальше, вспомнить не мог. Попробовал лечь удобнее, тут же услышал голос сестры:
- Нельзя! Нельзя шевелиться! Сейчас придет врач.
Врач пришел через несколько минут. Знобин попросил его:
- Запишите, что я вам скажу и передайте генералу армии Лукину. В полном сознании удостоверяю: попал под машину в результате приступа… Напишите по-медицински. Никого в моем несчастье не винить. Доктор, очень важно, прошу. - Передохнув, попросил: - Если придет полковник Горин, пропустите…
Горин надел халат и, думая, как бы меньше утомить Павла Самойловича, вошел в палату. Ресницы Знобина дрогнули, уголки рта сдвинулись в улыбке. Михаил Сергеевич взял стул, осторожно, не стукнув ножками о пол, поставил его рядом с кроватью, присел и двумя ладонями, будто собираясь согреть, взял руку Знобина.
- Молчать! - мягко приказал он своему заместителю, видя, что тот пытается говорить. - С дивизией все в порядке. Учение закончили хорошо, не беспокойся…
- У тебя неприятности, не скрывай, вижу.
- Пустяк. Лишь бы ты…
- Не пустяк. Твоя судьба - не только твоя. Во многом она судьба многих… многих тысяч людей, солдат… - Знобин умолк, чтобы собраться с силами. - Не дай обиде подточить твой талант. Его надо не только оберегать, по и защищать.
- Ладно, обещаю. Будет все, как нужно. Я верю, верь и ты.
- И еще: поддержи, пока меня не будет, Желтикова. В нем есть божья искра. Беды, боюсь, погасят ее.
- Все сделаю.
- Что с Аркадьевым?
- Подавлен.
- Как с ним?
- Если генерал Лукин не решит его участь, надо помочь.
- Всю дивизию подвел.
- К учению не успел выздороветь.
- Как Люба?
- Уехала.
- Куда?
- К родным в Алма-Ата.
- Ни к кому не зашла?
- Была у Милы.
- Ну и?.. - Павел Самойлович с надеждой повернул к Горину глаза.
- К мужу ни в какую.
- Бес-баба.
- Может быть, к лучшему?
- Степанов засохнет там без нее.
- А вместе - оба. Или выкинет такой номер - стыда не оберется.
- Ты все же напиши ему письмо, - не хотел верить в неудачу Знобин. - Чтоб сплетням не верил, набрался терпения, хорошо дослужил…
От Знобина Михаил Сергеевич зашел к Светланову. После встречи ночью, у дома, перемена в Вадиме была заметная. В глазах, ушедших глубоко в себя, виделась до боли тревожная мысль, наверное о своем будущем, но она не нарушала обретенной им внутренней устойчивости, о чем говорила спокойная поза, в которой он лежал, аккуратная прическа и даже книга, сама собой соскользнувшая с одеяла на пол. Повернулся на звук - бледные щеки залил негустой румянец, а в глазах метнулась растерянность, будто Горин догадался, о чем он мог думать перед его приходом.
Горин не ожидал, что молодой офицер, спасший жизнь человеку, так разволнуется. И лишь когда подсел к нему, пришла догадка, что Вадим думал о будущем - будет ли оно: ведь нога раздроблена.
- Как себя чувствуете? - участливо спросил Горин, поднимая упавшую книгу.
- Врачи говорят - хорошо.
- А вы им верите?
- Хочется, - помедлив, ответил Светланов.
- Надо и можно верить. В полевых условиях, на фронте, хирурги делали очень многое, спасали не только жизнь, но и красоту. А сейчас они кудесники.
- Вероятно, не все.
- Очень многие. И наш Петр Степанович не хуже исцелителя Брумеля.
- Сколько раз вы были ранены? - спросил Светланов, желая обрести в ответе комдива уверенность.
- Четыре раза. Один раз очень тяжело, сразу пятью осколками. Жив остался чудом. Но слепили, зашили и - почти никаких последствий.
Вадим не отозвался. Он думал о том, что четырежды раненный Горин мог поступить в академию - у него ведь не только четыре ранения, но и четыре ряда орденов и медалей. Да и кто тогда шел в академию без ран? А вот как теперь ему, Светланову, когда и здоровых, из числа желающих, во много раз больше, чем могут принять в академии?
- Что, Вадим, вас беспокоит?