Когда он проснулся, солнце уже стояло высоко. Николка это понял сразу: золотистые лучи, проникая сквозь многочисленные дырочки в крыше чума, падали на стланиковую подстилку и на шкуры почти отвесно. Посреди чума на земле весело потрескивал небольшой костер, над ним пофыркивал большой медный чайник, подвешенный на проволоку. В чуме была только Улита, она что-то сосредоточенно кроила.
Николка с трудом приподнялся на локоть - тело болело еще сильней, чем вчера. Он посмотрел на часы. "Ого! Десять часов уже! Куда же ребята подевались? Наверно, на улицу вышли, может, умываются на озере…" Не торопясь, он выбрался из кукуля, так же не торопясь свернул его и бросил к стенке.
- Улита! А где ребята? Что-то не видно никого…
Улита, перестав кроить, укоризненно взглянула на Николку:
- Все ушли в стадо работать, ты один остался…
- Как ушли? - искренне изумился Николка, чувствуя, что краснеет.
- Все ушли работать, - повторила женщина, вновь склонившись над рукодельем. - Давно уже ушли. Маленьких телят клеймить будут.
- Что ж вы меня не разбудили?
- Зачем будить? Спи, спи. Ты, наверно, шибко устал… Мой старик тоже шибко устал… Все устали…
Ни о чем больше не спрашивая, стыдясь и негодуя, Николка выскочил из чума, схватил маут и побежал в тундру, где виднелось стадо. Оно непрерывно меняло свою форму: то вытягивалось бумерангом, то расплывалось кляксой, то раскалывалось на две половины, то рассыпалось горохом. Это пастухи работали в стаде - клеймили телят.
Появлению Николки никто не удивился, точно он не отсутствовал вовсе: так же ласково, по-отечески улыбался ему Аханя, так же заботливо смотрел на него Костя. Никто не сказал ему ни слова в упрек. Но он чувствовал этот упрек в глазах товарищей. Может быть, это просто казалось впечатлительному Николке, но именно с этого дня он стал относиться к себе строже, соразмеряя свои поступки с поступками старших своих товарищей.
Собачья тундра была куда богаче Варганчика: день и ночь кружились над бесчисленными озерами стаи гуменников и уток, множество разновидных куликов.
Невдалеке от чума, на одинокой корявой лиственнице виднелось большое орлиное гнездо. Каждый год в начале апреля прилетали к этому гнезду орланы-белохвосты и жили в нем до первых осенних заморозков. Время пощадило гнездо: ни зверь его не тронул, ни человек. Не смогли его разметать ни летние шквальные ветры, ни зимние вьюги, и стояло оно незыблемо посреди земли - на виду у всех, как жизненная веха, как символ гармонии…
- Эти гнезда всегда тут стояли! - сказал однажды Аханя Николке - голос его звучал восторженно. - Моя суксем маленький были, эти гнездо соровно помнили! Эти орел шибко умный птица - иво кругом летали, смотрели - все-е по-ни-мали!
С утра до вечера отлавливали пастухи телят и клеймили их. Попутно они кастрировали тех немногих корбов, которых не успели кастрировать зимой. У оленей-кастратов обрезали заодно концы мягких, покрытых темной бархатистой кожицей, рогов. Срезанные концы рогов складывали в кучу на земле, затем уносили на табор, обсмаливали их на костре, счищали паленую шерсть, вырезали из рогов полоски хрящей и, макая в нерпичий жир, с удовольствием ели. Называлось это лакомство - немыт.
Вечером, отпустив стадо, пастухи разбредались по тундре в поисках утиных яиц. Вареные яйца они поедали с особым удовольствием, почти с жадностью, словно наедались на весь год вперед. Особенно жадно ел яйца Худяков. Без усилий он съедал за один присест десяток гусиных яиц величиной с кулак. Во время еды он то и дело вытирал ладонью испачканные желтком жиденькие усы, блаженно улыбался и щурил и без того узкие глаза.
- Ну вот, немножко поели, - говорил он обычно, - теперь чаевничать немножко будем. - И выпивал после такого заявления полчайника чаю.
Но близилась пора, когда яйца, насиженные птицей, становились непригодными в пищу. Пастухи решили, прежде чем эта пора наступит, немного яиц заготовить впрок.
На середине лимана возвышался плоский, как стол, остров с высокими скалистыми берегами. Во время полного отлива пастухи подошли к острову по обнаженному илистому дну. Но возле самого острова, словно ров, заполненный водой перед крепостью, путь пастухам преградила полоса воды, которую пришлось переходить бродом, держа над головой одежду и сапоги. Остров казался неприступным, но пастухи знали отлогий подъем, которым неоднократно пользовались в былые годы. Над островом, заслоняя солнце, с криком кружились тучи серых чаек, внизу над водой стремительно летали гаги, шилохвосты, гагары, нырки. Всюду на склонах сидели черные красноклювые топорки.
Яйца гаг лежали прямо на земле в небольших углублениях, засыпанных необыкновенно мягким пухом, яйца чаек лежали тоже на земле, но без пуха. Пастухи быстро, словно картошку с поля, собирали яйца и складывали их в ведра, кастрюли и в чайники. Через несколько минут вся свободная тара была заполнена.
- Давайте-ка, ребята, к дому поворачивать, - тревожно сказал Фока Степанович, - как бы нас прилив не прихватил.
Обратно через ров перебрались с трудом - мешал груз.
Появилось и течение с моря - начался прилив. Берег виднелся километрах в двух. Зеленовато-черный жирный ил, терпко пахнущий гнилой морской капустой и водорослями, всасывал сапоги и неохотно отпускал их, злорадно чмокая и шипя, точно сожалея о чем-то…
- Лет десять тому назад, - рассказывал на ходу Фока Степанович, - Кузьмичева вот так же чуть прилив не захватил. Но тогда уже шуга была, а холоднее соленой воды с шугой нет на свете ничего! Так вот, с Брохово по отливу он решил в Ямск доехать. Да замешкался по дороге, перестал коня понукать, чего, думает, спешить: берег уже недалеко - успею. А прилив-то какой! Было сухо, глазом моргнул - вот уж и вода. Оглянулся он вскоре, глядь - прилив догоняет. Пришпорил коня и галопом к берегу - да разве по лайде разбежишься? Устала лошадь, пена хлопьями сыплется, а шагу нет, бредет, качается. Бросил он тогда лошадь, скинул с себя шубу - и бегом! Бежит, а вода его уже обходит. Метров сто пришлось ему брести по шуге вначале по пояс, потом по грудь. Выбрался, однако, на берег. Тут бы и замерз, да ребята недалеко нерпу промышляли, увидели… Потом он говорил, что соленая шуга вполне годится для пыток грешника в аду. Однако, ребятушки, как бы и нам не пришлось купаться, - полушутя-полусерьезно прервал рассказ Фока Степанович. - Давайте-ка рысцой пробежим.
Пастухи попытались бежать, шлепая сапогами по вязкому, как тесто, илу. "Да, действительно, здесь не разбежишься", - подумал Николка.
Прилив все-таки догнал пастухов, пришлось раскатать голенища сапог и брести к берегу по колена в воде. Весь лиман был залит водой, темной и страшной. Она несла на себе мелкие сухие веточки, всякий древесный мусор и хлопья пены.
- Видал, брат? - выбравшись на берег, многозначительно спросил Шумков, обращаясь к Николке. - Прозеваешь - и могила готова…
- Даже яму копать не надо, - поддакнул Худяков, нервно хихикая.
- Напрасно ты смеешься, Худяков, - оборвал его Хабаров. - Николка умеет плавать, он, может, и доплыл бы, а ты ведь плавать не умеешь, в первую очередь пошел бы ко дну…
На следующий день, выбрав момент, когда никого из пастухов рядом не было, Николка попросил Костю рассказать о том, как Аханя убил медведя ножом.
- В позапрошлом году это было, - охотно начал рассказывать Костя. - Фока Степанович нашел берлогу в ноябре. Берлога была еще открытая. Вчетвером мы пошли. Только подошли к берлоге, не успели по своим местам стать, а медведь как выскочит! Аханя ближе всех к берлоге стоял, глазом моргнуть не успели, а старик под медведем уже. Пока мы в медведя целились, чтобы старика пулей не задеть, а старик медведю сердце проткнул и вылез из-под него. Вытер о медвежью шерсть нож, огляделся кругом и вдруг пошел мимо нас куда-то с ножом в руке. С ума он сошел от испугу, что ли? А он, оказывается, к Худякову направился. - Костя тихо засмеялся. - Худяков-то, оказывается, уже успел на маленькую лиственницу взобраться, а карабин внизу лежит. Обхватил он лиственницу руками и ногами, глаза закрыл, висит, как рябчик на талинке, лиственница тонкая, качается. Старик подошел к Худякову, хлопнул по торбасам и говорит: "Ты куда это, дурак, взобрался? Медведь же тебя отсюда легко стащит. Скорей, пока не поздно, полезай вон на ту толстую лиственницу, я помогу тебе…" - Костя опять засмеялся, обнажив крупные, как у бобра, зубы.
- Да как же он после этого в глаза-то вам смотрит?! - возмущенно вскричал Николка. - Надо было ему морду хотя бы набить!
- Зачем морду бить?
- Как зачем? Он же трус! Подвел товарищей!
- Ну да, он трус, лентяй и плохой товарищ, - охотно согласился Костя.
- Вот видишь. Значит, гнать надо таких людей в три шеи!
- Куда гнать? - укоризненно спросил Костя. - На тот свет его прогнать, что ли? Мы прогоним, другие прогонят, где жить ему? Убивать его, что ли? Пусть живет какой есть. Гнилой невод тоже рыбу ловит… Худые торбаса в дальнюю дорогу не годятся, а в палатке можно и в них сидеть.
Июнь выдался солнечным. Лишь иногда по утрам с моря наползал густой туман. Он медленно окутывал тундру, и тогда и бугры, и озера, и кусты, и даже трава - все увеличивалось и расплывалось до неузнаваемых очертаний, и нельзя было понять, вечер сейчас или утро, где юг и где север. Но пастухи уверенно ориентировались в тундре, быстро находили стадо, подгоняли его к табору. Взвивались мауты, захлестывая телячьи шеи. Пастухи клеймили телят. Чтобы не сбиться со счета, Аханя кусочек телячьего уха клал в большой кожаный кисет. Двести кусочков уже лежали в кисете.
В этот день кастрировали последних четырех мулханов.
- Все, ребята, план выполнили, четыреста корбов кастрировали! - сказал Фока Степанович, вытаскивая из чемоданчика документы, в которых он фиксировал количество прооперированных корбов, число заклейменных телят и килограммы съеденного пастухами оленьего мяса.
После ужина Николка бросил в костер пропитанную нерпичьим жиром бумагу. Бумага мгновенно вспыхнула, но Улита тотчас же выхватила ее и прихлопнула полотенцем, сердито вскричав:
- Зачем так делаешь? Олени пропадать будут!
Николка недоуменно посмотрел на пастухов: в уме ли Улита?
Усмехаясь, Хабаров объяснил:
- Нельзя жечь нерпичий жир на костре, если рядом бродит только что кастрированный олень. - Хабаров указал глазами на Аханю. - Старики доказывают, что от запаха горящего жира может погибнуть такой олень…
- Чего ты, паря, смеешься? - убежденно и даже с обидой в голосе перебил Хабарова Фока Степанович. - Однажды у нас сразу четырнадцать кастратов сдохло. Нечаянно вылили жир на костер, вонь пошла, оттого и сдохли они. Старики говорят то же самое - нельзя нерпичий жир жечь на костре…
Хабаров покачал головой, но спорить не стал. Вечером, укладываясь спать, он тихо сказал Николке:
- Кастрировали летом в самую жару, без дезинфекции, кругом мухи, гнус… Вот олени и сдохли от заражения крови. А теперь на жир все сваливают.
Первого июля в устье реки Собачьей пришел наконец-то долгожданный катер.
Высокий русоволосый моторист в черной кожаной куртке, поздоровавшись со всеми за руку, бесцеремонно вошел в чум, выбрал место поближе к столику и попросил мяса. Пастухи чинно расселись вокруг гостя, коротко задавали ему вопросы, но он и без вопросов говорил непрерывно и возбужденно и, прежде чем Улита поставила перед ним блюдо с мясом, успел рассказать половину поселковых новостей.
- Так ты, Михаил, один, что ли, к нам приехал? - спросил Фока Степанович.
- Нет, председателя сельского Совета привез к вам.
- Где же ты его потерял?
- Сзади идет, почту вам несет. По кочкам-то уже отвык ходить, вот и отстал…
Залаяли собаки.
- Вот, кстати, и он подошел. Давай-ка, Улита, еще мяска подваливай.
Невысокий камчадал с умными черными глазами, хитровато улыбаясь, сняв шляпу, театрально поклонился костру:
- Здравствуй, священный огонь! Здравствуйте, оленные люди! - И, вытерев ладонью мокрые волосы, пожаловался: - Ну и магистраль тут у вас, все ноги о кочки вывернул.
- А сколько всех ног-то у тебя, Иван Павлович? - шутливо спросил Фока Степанович, приподнимаясь навстречу гостю.
- Две всего, Фока Степанович, к сожалению. Ну, здравствуйте, труженики тайги и тундры! Оленей еще не всех съели? Михаил, наверное, последнего доедает? - И он протянул руку Фоке Степановичу, энергично потряс ее. - А это и есть наш новый пастух? - посмотрел он на Николку. - Ну, здравствуй, здравствуй, молодое племя.
Николка сухо ответил на приветствие гостя, вяло пожал его узкую, холодную ладонь.
На следующий день пастухи, выбрав два углами сходящихся друг к другу озера, перегородили это место невысоким забором из стланиковых веток. В центре забора оставили узкий метровый проход-калитку, получился естественный загон - кораль, в который тотчас же и загнали стадо. Олени, если бы вздумали, могли легко смять ограду из ветвей, и, чтобы не допустить этого, пастухи принялись успокаивающе-монотонно посвистывать. Вскоре стадо успокоилось и легло, лишь телята продолжали бродить, звонко аукая.
Аханя тихонько вошел в стадо с четырьмя пойманными ранее ездовиками. Пройдя сквозь стадо, он провел ездовых через калитку и метрах в пятидесяти привязал их к кусту стланика. После этого, далеко обойдя лежащее стадо, к забору, с тыльной стороны его, тихонько подошли Фока Степанович, Михаил, Иван Павлович и Аханя. Спрятавшись в разных местах за забором, люди притихли, ожидая, когда поднимется стадо. Пастухи, караулившие стадо, не беспокоили его. Оленей сейчас никоим образом нельзя пугать, а напирать на них - тем более: сомнут изгородь или полезут в узкий проход-калитку так, что считать не успеешь.
Минут через двадцать несколько важенок встали, потянулись, смешно зевая. Вот одна из них, увидев за забором привязанных ездовых, осторожно, то и дело принюхиваясь, подошла к забору, постояла возле него, нерешительно приблизилась к узкому проходу. Проход был не прямоугольный, а зауженный внизу. Это делалось для того, чтобы олень перепрыгивал через калитку. Животные невольно задерживались перед прыжком, их легче было считать. Пастухи напряженно следили за важенкой; если она сейчас не перепрыгнет и вернется, то придется слегка потеснить стадо к проходу, а это рискованно.
- Вот молодчина! - невольно воскликнул Николка, увидев, что важенка перепрыгнула через калитку.
Вслед за ней перепрыгнул и теленок, и тотчас же к калитке потянулись другие олени. Стадо медленно таяло, вереница оленей неторопливо протягивалась на другую сторону. Николке казалось, что невидимые пальцы тянут из куска ткани шерстяную нить. Но чем меньше оставалось оленей в стаде, тем беспокойней они вели себя, теснились около калитки, ходили вдоль забора, искали лазейку.
- Давайте сядем, - предложил Костя стоящим пастухам, - а то они боятся нас.
Сели. Олени успокоились. Но вот осталось всего десять оленей, которые не желали подходить к калитке, панически метались вдоль изгороди.
Пастухи, не обращая внимания на мечущихся оленей, подошли к учетчикам. Аханя и Фока Степанович сидели на земле, отвернувшись друг от друга, и каждый пересчитывал свои спички, выкладывая их из фуражек на траву. Каждая спичка означала десяток телят. Иван Павлович и Михаил пересчитывали общее поголовье, которое они отмечали черточками в своих тетрадях.
Всего оказалось шестьсот сорок два теленка. Общее поголовье всех оленей - две тысячи девятьсот голов. Быстро что-то высчитав карандашом на бумаге, Иван Павлович торжественно сказал:
- Поздравляю вас, ребята, с хорошими показателями. На сто важенок у вас восемьдесят девять телят. Молодцы! И сохранность общего поголовья у вас стопроцентная. Молодцы! Молодцы, ребята!
В этот же вечер с наступлением прилива гости уплыли в Ямск.
"Хоть бы книжек привезли да журналов побольше разных, а то один "Огонек" только, и того половины номеров не хватает", - сердито думал Николка. Скверное настроение было у него - нерадостное письмо получил он из дому. Письмо было написано не рукой отчима. "Наверное, соседка писала", - решил Николка. Мать сообщала: "Отчим часто выпивает, скандалит. Сама я болею желудком, и мне предлагали сделать операцию, вырезать полжелудка. Но лучше я буду лечиться чагой, цветком алоэ и всякими травами. А еще говорят, что хорошее лекарство от желудка - медвежья желчь. Не сможешь ли ты, сынок, купить у охотников-орочей, с кем работаешь, медвежью желчь? На этом письмо заканчиваю. У нас уже картошку садят, а у вас еще, наверно, холодно. Не простужайся, сыночек, ты ведь один у меня. Тяжелого ничего не подымай, не надсажайся - ты же вьюноша еще, организм у тебя детский. Я тайком от старика купила тебе две пары нижнего белья, свитер теплый с рисунком, и кожаную шапку хромовую к зиме. До свиданья, сыночек. Не болей, не простужайся".
Николка передал медвежью желчь с мотористом, который обещал переслать ее к матери в Олу.
После отъезда гостей пастухи стали готовиться к кочевкам.
- Скоро здесь комарья появится много - кругом ведь болота, - объяснил торопливые сборы Костя. - Будем к морю кочевать, на ту сторону полуострова Пягина. Возле моря прохладней и комаров меньше. Горы там есть очень высокие, снег наверху.
- А бараны на тех горах есть?
- Баранов мало. Зато вдоль речек медвежьи тропы глубиной в колено, и тарбаганы живут в двух местах.
- Тарбаганы? Это что за звери?
- Ну, зверьки такие, живут в норах небольшими семействами. Похожи они на большущих сусликов, только гораздо больше. Очень жирные они осенью, как пончики. Жир у них лекарственный. И ружье этим жиром смазывать хорошо. Осторожные они.
- А как на них охотятся, расскажи…
- Да что рассказывать? Вот придет время, сам увидишь.
- Скорей бы!
Николка с нетерпением ожидал того дня, когда начнется Кочевка. И этот день вскоре наступил - хлопотливый, но желанный день. Не любил Николка жить долго на одном месте, его всегда тянуло идти куда-то в неведомое. Потому и смотрел с восхищением на то, как ловко и сноровисто увязывал Костя вьюки. Пожалуй, только Улита могла спорить с ним в мастерстве увязыванья вьюков.
Но вот олени навьючены. Улита, опершись правой рукой на посох, закинув левую ногу на расшитое бисером седло, подпрыгивает и легко оказывается в седле. Слегка ударив пятками по бокам оленя, она направила свой аргиш следом за аргишем мужа.
Татьяна менее ловка - караван Улиты уже ушел далеко вперед, а она все еще не может закинуть ногу на седло, олень вертится, пугаясь ее неловких резких движений.
- Вот баба! - добродушно ругается Фока Степанович, помогая жене взобраться на седло. - Засиделась в поселке, задницу от земли оторвать не можешь. - И когда она отъехала, неуверенно пообещал: - Ничего, скоро ты кедровкой взлетать на оленя будешь… В поселке, ей, видите ли, жить понравилось.
Через два дня кочевщики вышли к неширокой речушке, густо заросшей тальником и ольхой. По ту сторону, речушки виднелся темно-зеленый склон высокой горы, похожей своими очертаниями на притаившегося динозавра - ветер колышет стланик, точно шерсть, небольшие полянки в стланике - словно плешины, а речка внизу - как серебристая змейка, которую стережет чудовище. На берегу речки поставили один чум.
- Завтра будем кочевать через эту сопку, - сообщил Костя, кивая на гору.
- Там сплошной стланик, как же мы пройдем сквозь него?