Николка немедленно бежал по краю стада и заворачивал вправо, иногда удачно, иногда слишком круто передние олени, пробивающие снежный целик, заворачивали по кругу, и все стадо начинало закручиваться вслед за ними. Приходилось неистово кричать и много бегать, прежде чем стадо вновь выстраивалось клином и двигалось в нужном направлении. Часа через три один из оленей упал на брюхо. Николка, тщетно попытавшись его поднять, кликнул на помощь бригадира. Шумков подергал оленя за хвост. Олень продолжал лежать, тяжко вздыхая, испуганно тараща на людей влажные, с красноватыми прожилками, белки глаз.
- Может, он заболел? - высказал свою догадку Николка.
- Наверняка заболел. Сейчас я его вылечу, - пообещал Шумков, вытаскивая из чехла нож.
Повалив оленя на бок, пригнув ему голову, он ловким точным движением всадил нож в олений затылок. Олень крупно вздрогнул, взбрыкнул раза два копытами и затих.
- Вот так нужно, брат, лечить! Учись! - сказал Шумков изумленному Николке.
Под вечер, когда Николка уже охрип от крика, устал от беготни, он увидел, что упал на снег еще один олень. У него была белая морда и белые ноги. Очень редкий, красивый олень. Высоко ценится такой олень у пастухов. Зовут таких оленей Уныпа - значит белоногий.
Николка посмотрел в сторону Шумкова. Бригадир мелькал за деревьями, заворачивая стадо. Николка подергал оленя за хвост, легонько попинал его в бок, но олень продолжал лежать, шлепая розовыми губами, раздувая ноздри. Жалко, но придется убить. Николка пригнул оленю голову и, вобрав полную грудь воздуха, точно собирался окунуться в ледяную воду, с силой вонзил нож. Торопливо обтерев и спрятав его в ножны, он не оглядываясь побежал догонять ушедшее вперед стадо.
Николка впервые убил оленя. На душе у него было неприятно, но он убеждал себя, что рано или поздно должен был это сделать - выпачкать оленьей кровью лезвие своего ножа. "Не всем же есть котлеты, - размышлял он, - кто-то должен и убивать животных для тех, кто ест. А пастуху без этого все равно не обойтись".
Шумкову про оленя он не сказал - вначале не было случая, а потом забыл об этом.
На закате солнца, направив стадо в сопку кормиться, погонщики, выбрав удобное место для табора, стали поджидать кочевщиков.
Ждать пришлось недолго. Впереди каравана шел Аханя, сзади ехала на нарте Улита. За Улитой шли Костя и Фока Степанович. Каждый пастух вел свой аргиш, состоящий из шести доверху груженных нарт. Привязав повод своего передового оленя к дереву, Аханя тотчас подошел к Шумкову и принялся сердито его отчитывать за что-то, энергично жестикулируя руками.
Шумков слушал старика не перебивая, удивленно, и вдруг, обернувшись к Николке, вскричал:
- Ты зачем убил оленя?!
- Как зачем? - опешил Николка. - Он же упал… заболел… Ты же сам сказал: если упал - вот так лечи. Я и убил. А что, не так разве?
- Да это же мой личный олень! Мой личный, понимаешь ты это?! Он же не больной, он просто устал! Отдохнул бы и побежал. Понимаешь? А тот больной был. Мы давно его хотели забить. А этот устал просто! Устал! Понимаешь ты?! Тьфу! - Шумков с досадой плюнул, махнул рукой и пошел к той нарте, на которой лежал его Уныпа.
- Дурак ты, Васька! - крикнул ему вслед Аханя. - Зачем обманывал?
Вечером, поедая сочную сырую печенку Уныпы, пастухи, нарочито громко чавкая, посмеивались над Шумковым. Особенно усердствовал Фока Степанович:
- Ты чего это, Василий, грустный такой? Чего печенку не ешь? Ох и вкусная!.. Не грусти, паря. Улита из белого камуса торбаса тебе сошьет. Костя их бисером разукрасит. Приедешь в поселок - модничать будешь.
В конце января начались частые снегопады. Олени теперь уже не разбредались на многие километры, как прежде, а стояли плотно на одном месте, непрерывно разгребая копытами снег, с трудом дотягиваясь до спасительного ягеля. Глубина снега местами достигала полутора метров. Животные быстро худели. Пастухи тревожились. Наконец, при обходе стада Фока Степанович обнаружил первого сдохшего от голода оленя. Его синее, без единой жиринки, мясо отказались есть даже собаки.
После ужина пастухи до полуночи что-то обсуждали, о чем-то спорили. Утром Николку с Костей отправили в стадо с заданием подогнать оленей к палатке.
По пути к стаду Костя сообщил о намерении пастухов немедленно кочевать в горы:
- Бригадир хотел гнать стадо к Малкачанской тундре, но старик переспорил. В тундре мало ягеля и снег там крепкий, а в горах с морской стороны весь снег ветром сдувает и ягеля там навалом. Старик знает каждую сопку, где сколько ягеля, где какой снег бывает, - он у нас профессор. Ходить по горам будет трудно, но, главное, чтобы олени сыты были.
Зато баранов там насмотришься - все сопки истоптаны их следами! Из бараньих шкур самый теплый кукуль - теплей оленьего.
При подходе к стаду пастухи заметили кружащихся над лесом ворон.
- Наверно, еще один олешка пропал, - высказал предположение Костя.
Костино предположение оправдалось. У сдохшего оленя вороны успели выклевать глаза и через ребра вытащить часть внутренностей. Рядом с издохшим оленем невозмутимо копытил ягель худющий евхан - движения его были вялыми, он то и дело вылезал из снежной ямы, тоскливо озирался, видно было, что жить ему осталось недолго.
Стадо подогнали к палатке часам к десяти. Оставшиеся на таборе пастухи не теряли времени даром - нарты были составлены в аргиши, груз увязан, оставалось поймать ездовых да свернуть палатку. Нелегкое дело - поймать ездовых, особенно молодых. Когда стадо успокоилось, Аханя принялся осторожно сгонять старых ездовых в одно место. Он старался не делать резких движений, но громко чмокал губами, подгоняя ездовика к месту. Если ездовик опять убегал в стадо, старик не преследовал его, чтобы не поднимать переполоха и не рассеять остальных, уже собранных в табунок.
Таким образом ему удалось собрать десятка три. Посчитав, что этого достаточно, Аханя кивнул ожидающим в стороне пастухам, и те, окружив ездовых, начали осторожно приближаться к ним. И чем ближе подходили пастухи к ездовикам, тем теснее сбивались они в кучу, причем самые дикие старались втиснуться в середину. Не дойдя до ездовых метра три, пастухи окружили их маутом, держа его на высоте пояса. Оба конца маута, сомкнув, привязали к дереву - получилась своеобразная изгородь. Если кто-либо из ездовиков оборачивался к изгороди с намерением прорваться сквозь нее к стаду, пастухи тотчас же успокаивающе посвистывали и предостерегающе пошевеливали маутом. Стоит лишь одному ездовому ринуться через маут, как все ездовые хлынут за ним - не удержать.
Но вот олени успокоились. Аханя, войдя вовнутрь изгороди, начал осторожно надевать уздечки на крайних ездовых, связывая их друг с другом и таким образом создавая вторую изгородь, внутри которой оставались наиболее дикие ездовики. Когда крайние олени были связаны друг с другом, на помощь мужу пришла Улита. Протиснувшись в середину табунка, она, не обращая внимания на дыбившихся дикарей и на мельтешившие перед ее лицом острые рога, ловко накидывала уздечки.
На ней была праздничная национальная одежда, искусно расшитая цветным бисером и кусочками цветного меха. Особенно красив был кожаный длинный и узкий фартук, на нем кроме бисерного орнамента висело множество гравированных выпуклых монист и серебряных полтинников, которые при каждом ее движении тихонько позванивали. Такой праздничный наряд надевала Улита только во время кочевок - все остальное время Николка видел чумработницу сидящей в палатке в грязном ситцевом платье, в торбасах с засаленными кожаными голяшками, на которых она сучила оленьи жилы или куда ставила узкую дощечку для раскройки камуса, кож. С утра до вечера Улита что-нибудь шила, кроила, скоблила, выходя из палатки лишь за тем, чтобы принести для еды мяса или наполнить кастрюли зернистым снегом, если рядом не было воды. Вот и получилось так, что кочевка для чумработницы превратилась в праздничную церемонию, во время которой только и можно ей было покрасоваться и похвастаться своими нарядами.
Но вот и связаны все ездовики.
Пообедав, сняв и увязав палатку, пастухи тронулись в путь. Впереди каравана шел Аханя, он вел за собой четырех попарно связанных оленей. За Аханей вел свой аргиш Шумков. Передняя нарта Шумкова нагружена только кукулями да шкурами, вторая нарта тяжелей первой. Третья - тяжелей второй, а самая последняя уже тяжко скрипит под грузом. За Шумковым ведет аргиш Фока Степанович. Замыкает караван Улита. Улита сидит на легкой высокой нарте, в которую запряжены самые смирные ездовики. Во время кочевок только чумработница имеет право сидеть на нарте - это право слабых и детей, мужчины такой привилегией пользуются в исключительных случаях. Обычно же пастух ведет аргиш в поводу, то и дело оглядываясь назад - не перевернулась ли нарта, не зацепилась ли за выворотень, не запутался ли в постромках ездовой, не перекрутился ли на его плече алык. Вот и приходится пастуху то и дело останавливать аргиш, поправлять алык или подтягивать ослабленную веревку, скрепляющую груз. Особенно трудно впереди идущему. Он выбирает удобный путь для всего каравана, он должен хорошо знать местность, дабы не завести караван в тупик. Он пробивает лыжами снежный целик и все время вынужден тянуть неохотно идущих по глубокому снегу передовых ездовиков.
Несмотря на свой возраст, Аханя справлялся с этой задачей успешно. Караван, извиваясь среди деревьев, медленно, но уверенно двигался вперед, оставляя на снегу глубокий нартовый след. По этому следу, длинно вытянувшись, брело стадо, подгоняемое Костей и Николкой. Останавливался караван, останавливалось и стадо. Вскоре легкие камусные лыжи казались Николке уже тяжелыми дубовыми плахами. Устал он кричать на оленей и бегать по глубокому снегу. Но солнце еще высоко, и конца-краю пути не видно. Хочется пить. Николка хватает на ходу снег, жадно его ест.
- Нельзя кушать снег! Совсем ослабнешь, - предупреждает Костя. - Терпеть надо!
Николка терпит. Он все стерпит, лишь бы поскорей стать настоящим пастухом.
Под вечер упали сразу два оленя.
- Пусть лежат, может, оживут, - неуверенно сказал Костя. - Все равно толку от них нет: если забить их - мясо худое, шкура в личинках.
Так и остались лежать на шахме упавшие олени, расклюют их вороны, растерзают их белые горностаи и темные соболи.
Быстро надвигались сумерки. Палатки поставили в глубоком распадке.
Чтобы ездовые олени не соединялись со стадом, Фока Степанович угнал их на вершину распадка. Самым ненадежным и диким из них на шеи повесили тяжелые деревянные болванки и рогатки. Если олень побежит, колодка, раскачавшись, начнет бить его по ногам, значит, далеко ему не убежать.
Стадо Аханя посоветовал угнать километра на два вперед и на стыке двух ключей оставить.
- Там на левой стороне ягеля много.
Вернулись погонщики на стоянку уже при лунном свете.
Николка вполз в палатку на четвереньках. Превозмогая неимоверную усталость, снял торбаса. Улита тотчас подхватила их, заботливо повесила на просушку. Николка с наслаждением лег на свою постель, расслабил мышцы.
Пахло лиственничными ветками, оленьими шкурами и свежезаваренным душистым чаем. Весело потрескивают в печи смолистые поленья. Огонек свечи - точно белый лепесток. Рядом с Николкой, закинув руки за голову и загородившись коленом от света, подремывает Шумков. Фока Степанович, выпятив губы, сосредоточенно перелистывает истрепанный, много раз читанный журнал "Огонек".
Костя медленно переобувается, чему-то улыбаясь, - похоже, что он совсем не устал. Или только вид у него такой?
Около Кости, скрестив под себя ноги, склонился над свечкой Аханя, прочищая спичкой мундштук. Он то и дело тихонько вздыхает.
Улита, придвинув к пастухам алуны, ставит на них миски с мясным бульоном. От лепешки каждому только по кусочку, зато мяса ешь сколько хочешь. И пастухи едят его сколько хотят и, наевшись, отваливаются от мисок. Полулежа на шкурах, ковыряют спичками в зубах, ждут, когда установит Улита чайный столик, а затем до обильного пота пьют крепкий горячий чай. Теперь и поспать не грех - завтра трудный день.
Девять дней пробивались пастухи к спасительному Маяканскому хребту. Девять раз еще вползал Николка в палатку обессиленный, лежал на шкуре, раскинув руки, потом наедался мяса, напивался чая, забирался в кукуль и проваливался в сон, точно в бездну падал. Тридцать семь оленей оставили пастухи на шахме, но добрались-таки до Маякана, добрались!
* * *
Северные склоны хребта, как и предполагал Аханя, оказались бесснежными - сильные северные ветры сдули тут снег местами до земли. Зато невероятно много было снегу на южных отрогах и особенно в распадках, но это тоже было на руку пастухам, - можно было лихо съезжать на лыжах без риска наскочить на камень и сломать себе шею.
Горы были очень высокие и крутые. Каждое утро пастухи начинали свой день с утомительного подъема в гольцы. Вначале шли на лыжах по лиственничной тайге, затем тайга отступала, подъем становился круче, снежный покров тоньше. Дальше идти на лыжах было нельзя - они не держали, сползали вниз. Взяв лыжи под мышки, пастухи шли пешком, ступая след в след, цепляясь за редкие корявые лиственницы, за выступы камней. Пронизывающий ледяной ветер обжигал лица, выдавливал из глаз слезинки. И чем выше, тем круче становился подъем.
Вот уже далеко внизу остались корявые лиственницы, а до вершины отрога еще полпути. Теплые струйки пота щекочут спину. Дышать тяжело, сердце в груди трепещет, точно птичка в кулаке. Пастухи идут гуськом, ритмично, изредка делая минутные передышки.
Николка, как обычно, тащится сзади, все его внимание сосредоточено на том, чтобы точно попадать носками своих торбасов в ямки чужих следов и не отставать от пастухов. Но как он ни старается, отстает все дальше и дальше. Он готов плакать от обиды из-за своего бессилия, и от этого еще больше устает. Временами его начинает подташнивать, и он переставляет дрожащие в коленях ноги лишь невероятным усилием воли. Не дай бог упадет, раскиснет - засмеют тогда его пастухи.
Но он скорей умрет, чем раскиснет. Не бывать этому!
Пастухи, привычные к ходьбе, во время передышек смотрели на мальчишку сочувственно, но работа есть работа, и, дождавшись Николку, они продолжали подъем. Он стал прибегать к маленькой хитрости: как только пастухи останавливались над ним для передышки, он тут же садился, трогались пастухи - поднимался и он.
Шумков, разгадав его хитрость, кричал:
- Ты чего там на отшибе сидишь? Иди к нам, отсюда дальше видно!
- А мне и тут неплохо, - нарочито бодрым голосом отвечал Николка, устало потирая колени.
Но вскоре он заметил, что не одному ему трудно в гольцах. Аханя, присаживаясь отдыхать, протяжно и тяжело вздыхал, иногда, морщась, восклицал: "Эны-ы-ый!" Этим словом выражалась боль. Трудно давались горы и Фоке Степановичу. С наслаждением присаживаясь на корточки, он шутливо объявлял:
- У-ююй! Однако немножко подохнуть надо.
Это слово "подохнуть" вместо "отдохнуть" смешило Николку.
Шумков ходил по сопкам сравнительно легко, но больше удивлял Николку Костя. Он мог подниматься в гору бегом и при этом во всю силу легких кричать на оленей, почти не задыхаясь и не испытывая острого желания отдохнуть.
Как-то перед сном Николка обратил внимание на голые Костины ноги и был поражен их видом - удивительные, почти страшные ноги - мышцы на них слоились одна на другую и при каждом движении вздрагивали и трепетали. Они были перевиты и перекручены выпуклыми жилами. Это были ноги ходока!
"Буду таким, как Костя", - решил Николка и на следующий день приступил к тренировке. Попросив у Фоки Степановича маленький рюкзак, он положил в него завернутый в тряпку камень килограммов на пять и начал таскать этот груз по сопкам, намериваясь прибавлять к нему еженедельно по килограмму. Пастухи подняли Николку на смех - не спятил ли он. Но Николка рассказал им о древнегреческом атлете, который каждое утро носил на своих плечах теленка. Теленок рос, вместе с ним росла и сила атлета, смогшего в конце концов носить на плечах быка. Пастухи махнули на Николку рукой: таскай, паря, таскай. Нам не жалко! И только Шумков, пренебрежительно усмехнувшись, сказал:
- Вся эта ересь от книжек, начитался, понимаешь, всякой чепухи. Ты книжки эти - брось! Лучше в свободное время маутом потренируйся. А то книжек полную мунгурку набрал - груз лишний, свечи жгешь…
- Ты, Васька, сам это брось! - резко одернул бригадира Фока Степанович. Пастухи осуждающе смотрели на Шумкова.
- Да вы чего, братцы? - притворно удивился Шумков. - Свечек мне, что ли, жалко? Глаза его жалею - пусть читает сколько хочет, но глаза ведь испортит…
Николка обиженно притих, забрался в угол палатки, вспомнился ему отчим… Не однажды у Николая появлялось нестерпимое желание выбросить камень. Но всякий раз он вспоминал Костины ноги. И, стиснув зубы, обливаясь потом, упрямо продолжал носить свой нелепый груз. Заметив его упорство, пастухи стали посматривать на него с некоторым уважением.
- С характером парень! - говорили они друг другу одобрительно. - Настырный - может, и добьется своего.
На новом пастбище олени быстро окрепли и уже не стояли подолгу на одном месте, как в первые дни, а, разбившись на малые группы, разбегались за одну ночь по всем окрестным отрожкам.
- Вот попробуй не походи к ним неделю, - говорил Костя Николке, - все стадо разбежится - за год не соберешь. Когда снег глубокий - они в кучу лезут, а как помельче - разбредаются. Такие черти. - Последние слова Костя, как показалось Николке, произнес ласково.
Несмотря на то что ежедневные походы по крутым сопкам отнимали много сил, пастухи были довольны. Осматривая оленей, Аханя удовлетворенно восклицал: "Окси! Какой жирный олешки! Хокан ая!" - и улыбался широко, показывая желтые неровные зубы. Лицо его, усыпанное мелкими капельками пота, которые на солнце серебрились, словно бы расцветало.
Больше недели сидели пастухи без мяса, ели юколу и строганину из мальмы. Рыба - пища легкая, легко от нее животу, тяжело ногам - не тянут ноги в сопку. Но Аханя не разрешал забить оленя.
- Рано еще олешек трогать, не нагуляли олешки жира, а без жира какое мясо? Давайте лучше на баранов поохотимся.