В ее словах прозвучало столько скрытой тоски, что Иштуган внимательно заглянул ей в глаза, словно желая убедиться, от Гульчиры ли он слышит это. Последнее время, всецело занятый мыслями о Марьям, Иштуган мало обращал внимания на то, что делается вокруг него. Только сейчас, в этот ясный и на редкость красивый вечер, разглядел он черные тучи, нависшие над головой Гульчиры. Он взял сестру под руку и спросил участливо:
- У тебя какое-нибудь горе, Гульчира? Ты словно цветок, прихваченный морозом. Уж не хвораешь ли?
Вопрос был настолько неожидан, что Гульчира вздрогнула.
- Нет, не хвораю… - прошептала она, не зная, что ответить.
Глаза Гульчиры затуманились, наливаясь слезами.
- Что случилось, Гульчира? Не скрывай, прошу тебя, - умолял обеспокоенный брат.
Гульчира только ниже опускала голову.
- Не береди сердце вопросами, абы… Не могу сказать. Да и к чему?..
Иштуган произнес как можно мягче, чтобы не обидеть сестру:
- До сих пор, Гульчира, и нашей семье не было секрета друг от друга.
Гульчира смутилась. Она знала, что брат любит ее и всегда рад прийти на помощь. И, мучаясь, не в силах открыть свою сердечную тайну, она, чуть не плача, сказала:
- Я не секретничаю, абы… Рада бы рассказать - не могу. Пойми… После, может… Когда вернется Марьям-апа.
На улице было полно народу. Гульчира чувствовала, что прохожие начинают обращать на нее внимание, и, чтобы не заметили ее налитых слезами глаз, повела брата по безлюдному саду.
На посыпанные песком аллеи падали редкие желтые листья. Они хрустели под ногами, словно разрываемый на мелкие кусочки шелк. Поднявшийся ветер порой уносил их, кружа, в дальний конец сада.
Солнце уже почти скрылось за домами новостройки. Из-за крыш чуть виднелся краешек багрового диска. Собравшиеся кучкой у забора сада ребятишки, задрав головы и разинув рты, глазели на высокий кран, за который зацепился их змей. Ветер силился сорвать его и не мог.
- Гульчира, - мельком глянув на змея, сказал Иштуган, - ты умная девушка, возьми себя в руки. Если стесняешься рассказать мне, поговори с Ильшат-апа… Она самая старшая у нас.
- Ничем она мне, абы, не поможет. Нет у меня желании говорить с ней. Вернется Марьям-апа, с ней поделюсь… Она по крайней море поймет меня…
Они дошли до дому. Сулейман ждал их на лестнице. Нурия успела и с него взять сюенче.
- Вот какие дела! - крикнул он сверху дочери и сыну. - Наконец и в наш дом заглянуло счастье, а?! Сразу двое джигитов! Ай, спасибо невестке! Тысячу раз спасибо. Знаючи, оказывается, сынок, дал я тебе имя Иштуган. Как чувствует себя невестка? Хорошо? А малыши?.. - Сулейман-абзы вдруг громко хлопнул тыльной стороной ладони о ладонь другой руки. - Времена! Двое джигитов, а? Ну и отпразднует же теперь родны двухголовый Сулейман!
Не поднимая головы, Гульчира прошла мимо отца в свою комнату. Сулейман подождал, пока за ней закроется дверь, и, потянув Иштугана за рукав, тихо спросил:
- Что с ней, сынок? Который день ходит как в воду опущенная.
- Должно быть, поссорилась меж собой молодежь. - Иштуган старался уверить отца, что ничего серьезного нет.
В семье знали, что Гульчира дружит с Азатом Назировым.
- А-а… Если только это - помирятся. Милые бранятся - только тешатся.
Успокоившись, Сулейман-абзы опять принялся расспрашивать о невестке:
- Значит, состояние у невестки хорошее, говоришь? Скорее бы выздоравливала… Коли кого жалует счастье, то уж жалует с избытком! Но если мы, сынок, только промеж себя будем радоваться, земля носить нас откажется. Нужно гостей созвать! Зятю, Матвею Яковличу, Артему Михайловичу заранее позвони. Всех друзей оповести, подруг невестки. Все пусть приходят поздравить продолжателей рабочей династии Уразметовых. Ах, спасибо, так спасибо невестке!.. Я не я буду, коли всю слободу на ноги по случаю роди´н не подниму!
3
Когда Аван Акчурин, поднимая мотоциклом тучи пыли, снова подлетел к заводским воротам, Идмас уже там не было. Вахтер Айнулла, пропускавший через тяжелые заводские ворота машину с грузом, с озабоченно-деловитым видом закрыл их и тогда только соблаговолил обратиться к Акчурину:
- Аван, дорогой, твой зеленый соловей на собственных ножках ускакал.
Не слезая с мотоцикла, Акчурин взглянул на ручные часы. Прошло всего-навсего четыре минуты. До дому пешком не менее пятнадцати-шестнадцати минут. Он еще нагонит Идмас в пути.
Мотоцикл вихрем понесся по широкой улице. Акчурин ехал и поглядывал по сторонам. Но в людском потоке, заполнившем тротуары с той и другой стороны улицы, жены в ее светло-зеленом пальто и такой же шляпке с белым султаном надо лбом не видно было.
Доехав до угла, Акчурин притормозил машину и еще раз взглянул на часы: прошло две с половиной минуты. "Верно, по другой улице пошла", - подумал он. Идмас, когда сердилась на мужа или хотела замести следы, имела привычку менять свой обычный маршрут. Акчурин тут же повернул машину на другую улицу. Но Идмас не оказалось и там.
Акчурин рассвирепел. Нарушая все правила уличного движения, он перемахнул на противоположную сторону улицы и, не разбирая ни ям, ни ухабов, на еще более бешеной скорости направился совсем в другую сторону - на окраину города.
За инженером Аваном Акчуриным водилась одна слабость. Как говорил дедушка Айнулла, в него вселился "мотоциклетный шайтан". Всему на свете он предпочитал скорость. Юношей он мечтал стать летчиком, но по состоянию здоровья его в летную школу не приняли: еще в детстве, участвуя в скачках на сабантуе, он упал с лошади и сломал правую ногу. Нога срослась, понемногу исчезла и хромота, но для строгой комиссии этого было достаточно. Не пропустили. В авиационный институт он не попал по конкурсу: подвел русский язык. После долгих раздумий он решил избрать своей специальностью холодную обработку металлов и… увлекся ездой на мотоцикле.
Он разбил на своем веку два мотоцикла, - правда, это было еще до войны, - вечно ходил в синяках, однажды сломал даже ребро и попал в больницу. Сколько раз он давал себе обет, что не сядет больше на эту горе-арбу. Но, вернувшись с войны, опять оседлал "трещотку", хотя и имел полную возможность купить "москвича" или "победу". Он не пропускал ни одного мотокросса - городского и республиканского, много раз получал призы, в газетах печатались его портреты.
- Люблю этого черта, - смущенно, точно оправдываясь, говорил он друзьям-инженерам.
На городских улицах не очень-то разъедешься на мотоцикле, поэтому Акчурина тянуло за город. На шоссе между Ягодной слободой и Лебяжьим озером - ни знаков автодора, ни светофоров, ни регулировщиков, готовых каждую минуту засвистеть тебе вслед, - несись, сколько твоей душеньке угодно, лишь бы мотор выдержал!
Аван Акчурин в бешеной гонке на мотоцикле находил своеобразное наслаждение. Словно в эти минуты не только тело его, но и душа устремлялась вперед, с неудержимой силой несясь по безграничному простору. Ему казалось, что езда на мотоцикле роднит его с ветром, хаотично бившиеся в голове мысли приходили в стройный порядок. С ветром отлетало, как мякина, все мрачное, тяжелое, давившее на душу. Оставались лишь светлые мысли, словно отсеянные из вороха песка золотинки.
Домчав до Лебяжьего озера, Акчурин повернул обратно, в Ягодную. Возле семнадцатого магазина обогнал полупустой троллейбус, а еще через несколько минут уже мелькнуло справа глубокое русло мелководной Казанки и за ней старое здание монастыря на Зелантовой горе. Позади остались корпуса знаменитого льнокомбината, горбатый мост…
Наконец мотоцикл остановился возле небольшого двухэтажного деревянного дома. Едва Акчурин въехал во двор, - сразу пропали, словно остались за воротами, все его гордые, светлые мысли, порывы фантазии, рожденные быстрой ездой. А перешагнув порог квартиры, он и вовсе стал совершенно другим человеком. Движения его были медленны, как будто он страшно устал и насилу добрался до дому.
Дверь открыла домработница, горбатенькая девушка, по имени Халиса.
- Идмас вернулась? - спросил Аван, поглядывая на вешалку.
- Нет еще, абы, - ответила Халиса.
Акчурин молча разделся. Затем спросил:
- А Тамара дома?
- Ушла в школу. Комсомольское собрание у них.
Тамара была дочерью Акчурина от его первой, рано умершей жены Зайнаб. Он потерял ее еще до войны. У Зайнаб был редкий характер, она никогда не повышала голоса. Аван не знал, что такое упреки и слезы, даже когда он, случалось, задерживался допоздна, - в молодости он любил посидеть с друзьями…
- Прости, Зайнаб… Больше без тебя никуда ни шагу… Клянусь, - скажет, бывало, Аван.
- Зарекался дятел дерево долбить… - улыбнется Зайнаб.
И когда муж снова нарушал данное слово, она только молча смотрела на него с укором.
- Пустишь, Зайнаб, обманщика?.. - шутил Аван, останавливаясь у порога…
С годами милый образ Зайнаб не потускнел в его душе, лишь отступил несколько назад. Но всякий раз, как Акчурину особенно доставалось от вздорного характера Идмас, образ Зайнаб выступал вперед. Он опять ощущал ее рядом с собою, утешался ее воображаемой лаской.
После смерти Зайнаб Аван всю любовь свою перенес на единственную дочь. Но, когда женился на Идмас, Тамара в его жизни отошла на второй план.
Теперь Тамара уже училась в десятом классе, у нее был свой мир, своя жизнь, не совсем понятные отцу. Когда в доме вспыхивали сцены, она бесшумно одевалась и уходила к подружке, либо бродила, пока не закоченеет, по улицам, а то шла в библиотеку. Аван понимал, как мучительны для дочери его семейные неурядицы, и горе еще сильнее грызло его от чувства вины перед дочерью.
Кроме Тамары, у Акчурина было еще двое детей - от Идмас: Айдару шел девятый год, а Ильдару недавно исполнилось пять.
- Как малыши, Халиса?
Дети, услышав голос отца, выбежали из комнаты и повисли у него на руках.
Пока Акчурин просматривал тетради старшего, младший успел оседлать отцову спину и, схватив его за уши и дрыгая ногами, закричал: "Но-о!" Миг - и чернильница Айдара оказалась на полу. Не успели побранить малыша за пролитые чернила, в коридоре раздался резкий, нетерпеливый звонок. Через приоткрытую дверь видно было, как тенью метнулась к двери перепуганная Халиса.
Затихли и дети. Малыш сполз с отцовской спины и спрятался за угол дивана.
В прихожей послышался раздраженный голос Идмас:
- Заснула, что ли, дуреха?.. Сколько времени заставляешь ждать под дверьми. Ноги, что ли, отсохли?
Халиса не ответила. Опустив голову, она шмыгнула на кухню.
Акчурин терзался, слыша ежедневно, как поносили эту несчастную девушку, и без того обойденную природой. Грубость жены была тем более тяжела Акчурину, что сам он никому и никогда грубого слова не сказал и считал надругательство над физическим недостатком величайшей низостью. Этот человек, умевший оставаться спокойным, выслушивая любые гадости в свой адрес, вздрагивал и терял самообладание от каждого обидного слова жены, пущенного вслед ни в чем не повинной Халисе. А Идмас, словно нарочно, чтобы сильнее досадить мужу, чаще всего начинала свой "концерт" с нападок на несчастную Халису.
- Погоди, куда бежишь как оглашенная!.. - закричала вслед Халисе Идмас. - Тот, другой горбун, вернулся?..
Пройдя в спальню, Идмас переоделась и, уже в халате, вышла к мужу. Ее красивое лицо было искажено гневом, ноздри маленького изящного носа трепетали, как у загнанного животного, в уголках рта оттого, что мелкие, острые зубы беспрестанно покусывали густо намазанные помадой губы, пузырилась красная пена.
- Ты… ты опять с ней… - прошипела она, задыхаясь. - Господи, как выдержать… - И, уткнувшись в дверной косяк, всхлипнула.
Аван отослал детей на кухню к Халисе и, остановившись посредине комнаты, глянул исподлобья на жену. Ее голые плечи бились мелкой, явно искусственной дрожью.
- Твой плач не годится даже для самой плохой мелодрамы, Идмас, - сказал он жене с глубоким укором, - а ты перед детьми так дурачишься… Хочется плакать - поплачь по-человечески, как все люди плачут, - на душе легче станет.
Прикрыв портьерой голую грудь, Идмас быстро обернулась.
- А-а!.. Ты еще хочешь заставить меня плакать? - Ее влажные глаза, в которых не было ни слезинки, злобно сверкнули. - Я знаю, тебе очень хотелось бы этого!
Даже в эту минуту в ней была какая-то колдовская сила, против которой трудно было устоять. И голос Авана дрогнул:
- Оставь, Идмас, свои выходки. Они годятся разве что для сцены, а в жизни разыгрывать такие комедии просто недостойно.
- Господи, и этот урод читает еще мне нотации! Да что ты понимаешь в приличиях, пятидесятилетний балда, бегающий за восемнадцатилетними девушками! Уж не мечтаешь ли стать зятем профессора, замухрышка ты этакий! Все знают, что эта профессорская дочка, - Идмас имела в виду дочь профессора Зеланского, - ходит за ним тенью по заводу, надеясь подцепить там себе жениха. А ты… без всякого стыда хихикаешь с ней… Со смеху помрешь, глядя на ваши хихи-михи.
Акчурин, прохаживаясь по мягкому ковру, заставил себя спокойно ответить:
- Ты, Идмас, повторяешь это уже в тысячу первый раз. По крайней мере, придумай что-нибудь поновее.
- Ах, так? Старое тебе приелось, поновее требуется?.. А кого увез на своем двухколесном козле? Рассчитываешь, - не получится с профессорской дочкой, годится и дочка двухголового Сулеймана?
Идмас, подбоченясь, встала перед мужем. Глаза ее зло поблескивали, маленькие руки были сжаты в кулаки.
Акчурин улыбнулся.
- Смеешься надо мной? - зашипела Идмас. - Сегодня же уйду… сейчас же… Заберу обоих ребят и… Нет, лучше я на тебя напишу в обком. Да, да… Сказала, напишу - и напишу. Напишу, напишу!.. - яростно выкрикивала она.
- Вот на столе бумага и ручка, садись и пиши. Может, с их помощью скорее решусь на то, на что сам решиться не в силах.
Идмас потянулась за ручкой, но, испачкав палец в чернилах, разлитых Ильдаром, еще больше, вскипела:
- Вот как!.. Удирать собираешься, оставить меня одну с двумя детьми? То-то и подбиваешь: пиши, пиши!.. Ну нет, торопишься больно. Пусть отсохнет моя рука, если я напишу хоть слово. Я покажу этой профессорской дочке… и Гульчире… как завлекать женатых мужчин. Перед всем заводом осрамлю. Вот увидишь!..
На некрасивом, в глубоких складках, лице Акчурина появилось выражение боли. Сознание, что ее слова задевают мужа за живое, еще больше распаляло Идмас.
Но и на этот раз Аван нашел в себе силы ответить спокойно:
- К золоту грязь не пристает, Идмас, тебе бы следовало помнить об этом.
- Это Гульчира-то - золото? Профессорская дочка - золото? - всплеснула руками Идмас.
- Да! - твердо ответил Акчурин, глядя ей прямо в лицо.
Идмас попятилась. Злоба душила ее.
- Господи, да, никак, он считает меня хуже этих девчонок! О, какой же яд выпить мне?
Но в голосе ее не было прежней уверенности в своем неотразимом могуществе. Акчурин почувствовал это.
- Никакой яд не требуется. Он бесполезен. Губит тебя слепая ревность. С чего эти девушки будут смотреть на меня, когда у них все будущее впереди, когда вокруг сколько угодно молодых людей…
В воображении Идмас возникла фигура Азата Назирова. Вот кого она ревновала. Из-за того и на мужа накинулась, и тех двух девушек растерзать была готова. Идмас вдруг страшно стало, что муж догадается об ее истинных мыслях.
"У них все будущее впереди…" А у Идмас? Почему она должна довольствоваться этим тюфяком? Неужели для нее будущее закрыто?.. Ах, какая она несчастная. Неужели и вправду погасла уже ее звезда?.. Нет… Идмас еще будет бороться. Она ведь красивее и опытнее этих девушек. А муж? Ну, его в любой момент можно попросту столкнуть с дороги…
- Кого же ты возил на своей трещотке? - спросила она.
Акчурин сказал. Идмас, поняв, что очутилась, по меньшей мере, в смешном положении, долго стояла молча. Затем, присмирев, протянула со слезами досады:
- Раз есть красивая сестра, - отвез… конечно.
- Неправда. Ты прекрасно знаешь, как я уважаю Иштугана.
- Знаю, уважаю!.. - передразнила мужа Идмас. - Разве пристало тебе, инженеру, заискивать перед каким-то рабочим. На заводе все смеются над тобой. Ты работаешь, а слава, премии - Иштугану с его сумасшедшим отцом. Они новаторы, они изобретатели…
- А тебе ничего не перепадает… Так?
Злая ирония, прозвучавшая в голосе мужа, впервые вызвала у Идмас неподдельные слезы.
- Всю жизнь мне отравил… Ни одного светлого дня. Ни разу ни в театр, ни в кино не сходили. Если и захочу сходить, не во что одеться… Ни одного платья последнего фасона, ни модной шляпки. Я в девушках и то одевалась так, что люди заглядывались. А теперь… Зачем же я замуж выходила? У иных инженеров жены на "победах" разъезжают, а я - верхом на двухколесном ишаке, как клоун в цирке.
Акчурин беззлобно усмехнулся. Буря прошла…
- Ученые находят истину в спорах, а мы ее нашли в ссоре. Надо было сразу сказать: "Мне нужны модное платье, фасонистая шляпка, непохожая на все другие… Хочу ездить на "победе".
Раньше после таких "бурь" Аван подсаживался к жене и, прижимая к груди, говорил: "Эх ты, дурочка моя". Сегодняшний день был первым, когда Акчурин не подсел к ней, не приласкал, а продолжал ходить по комнате.