3
Зариф Гаязов закурил папиросу и помахал рукой, гася спичку. Но она не гасла. Замерев на полувзмахе, Гаязов следил за упрямо ползущим огоньком. Спичка догорела почти до конца, но не сломалась. Гаязов бросил ее, когда уже огонь начал обжигать кончики пальцев. Нагнулся, поднял обуглившуюся спичку с пола и положил в пепельницу.
"Муртазин в Казани… Значит, и Ильшат скоро приедет", - думал он без волнения, спокойно, но откуда-то из глубины души поднималась, колыхаясь, как вечерний туман, тихая грусть. "Юность. Невозвратная юность!.."
Зазвенел телефон. Гаязов не спеша взял трубку. Послушал и, не повышая голоса, стал отчитывать невидимого собеседника:
- И у секретаря парткома должны быть часы отдыха, товарищ Калюков. Где вы днем были?.. Что?.. Не успели? А надо успевать! Пора бы научиться считаться с временем других, да и со своим тоже. Только за этим вы и звонили? Послушайте, Пантелей Лукьянович, кандидатуру Якуповой я не поддерживаю. Вы же это знаете. Да и тема эта не для телефонного разговора. Что?.. Макаров? Слушайте, Пантелей Лукьянович, нам же с вами виднее. У Макарова целый район, он не может каждого… Да чего вы так торопитесь? Знаю, что по профсоюзной линии… Учиться лучше послать кого-нибудь из молодежи. До свидания. Так можно всю ночь проговорить, а вопроса мы с вами сейчас все равно не решим.
Гаязов положил трубку, потянулся к шкафу, достал том Бальзака и начал перелистывать книгу, пробегая глазами отдельные фразы. Эта привычка осталась у него еще с детства. Он всегда так делал, выбирая книгу в библиотеке.
Увлекшись, Гаязов опустился на диван и, закинув ногу на ногу, отдался чтению. Читал он очень быстро. Посторонний мог бы подумать, что Гаязов не читает, а лишь перелистывает книгу.
Бальзак был любимым его писателем. Но сегодня даже чудодейственная сила бальзаковского таланта не могла увлечь его. Неясная тоска росла, все сильнее завладевая им.
Гаязов бросил книгу, встал и прошелся по комнате. В стеклах шкафов, выстроившихся вдоль стены, мелькало неясное отражение его узкого с выпуклыми глазами лица и темно-зеленого кителя с орденскими планками.
Зариф Гаязов родился в Заречной слободе, в семье кузнеца. Отец его погиб в германскую, мать умерла от тифа, и его вместе с маленькой сестренкой пристроили в детский дом. Через некоторое время сестренка умерла, и маленький Зариф остался в большом мире один-одинешенек. Потеря всех близких придавила ребенка, он затосковал, но постепенно рана в мальчишеском сердце зарубцевалась. Окончив железнодорожный техникум, Гаязов несколько лет работал в казанском депо. Там, среди молодежи, он как бы нашел свою вторую семью. Оттуда послали его на курсы партийных работников.
Зариф Гаязов ничем особенно не выделялся - ни складом характера, ни внешностью. Но карие, выпуклые, всегда влажные глаза его, напоминавшие омытые дождем крупные вишни, запоминались с первого взгляда. Казалось, сделай Гаязов малейшее неосторожное движение, покачай посильней головой - и выплеснутся, скатятся эти вишни из своих лунок вниз. А зрачки этих надолго запоминающихся глаз были так подвижны, словно окрашенная в черную краску ртуть.
В молодости из-за этих глаз Гаязов не раз попадал в самые нелепые и смешные положения. Стоило ему подольше поговорить с девушкой - и через несколько дней приходило полное нежных излияний письмо. У кого не хватало смелости писать письма, давали понять о своих чувствах песней, улыбкой, взглядом. А Зариф, молодой и застенчивый секретарь комсомольской организации, старался держаться как можно дальше от подобного рода объяснений.
Накликали ли беду на его ни в чем не повинную голову оставленные без взаимности девушки, или ему на роду было написано остаться неудачником в любви, как бы там ни было, но девушка, которую позже он сам полюбил, не ответила ему взаимностью и вышла замуж за другого. Так он и оставался холостяком до самой войны, несмотря на то что ему было уже за тридцать.
Женился Гаязов на фронте. Марфуга была врачом. Зариф и сам толком не разобрался, женился ли он по любви или принял за любовь свое безграничное уважение к этой скромной миловидной девушке. А если бы и так, думалось ему, для сердца, которое однажды уже перегорело и погасло, и этого много. Но позже он понял, что жестоко ошибся, - сердце его не перегорело, оказывается, чувство не угасло. Едва он вернулся с фронта, судьба снова свела его с Надеждой Ясновой, его первой и единственной, как он теперь понял, любовью. Надежда была одинока, ее муж пропал без вести.
После первой встречи с Ясновой Зариф потерял покой. Стало тяжело возвращаться домой. Теперь он уже раскаивался в душе, что женился, но в то же время далек был и от мысли любить воровски, потаенно.
Но судьба очень скоро разрубила этот узел. Полученные на фронте раны безнадежно подорвали здоровье Марфуги. Напрасно Зариф с присущей ему настойчивостью делал все, что было в его силах, чтобы сохранить ее угасавшую жизнь.
Перед смертью Марфуга, положив свою худенькую горячую руку на руку мужа, сказала:
- Одно мне обидно, что не смогла дать тебе счастья. Прости… - Затем попросила привести дочь, погладила ее по головке и тихо, без мук, замерла навек.
Друзья Гаязова думали, что, оставшись с трехлетним ребенком, он не сможет долго прожить вдовцом. Забудется немного горе, и он приведет в дом новую хозяйку. Но время шло. Наиле, оставшейся после матери трехлетней, пошел шестой год, а Гаязов все не женился.
Ребенок, не понимавший, что мать ушла навсегда, часто спрашивал:
- Папочка, когда же вернется мама?
В такие раздирающие душу минуты Гаязов крепко прижимал к себе дочь: "Вернется, доченька, вернется", - но и сам не знал, появится ли когда в их доме "мама"…
И думал при этом о Надежде Николаевне. А она то обнадеживала, то вновь отдалялась, избегала его. Зариф разумом понимал, что ей трудно забыть своего Харраса, а может быть, она даже втайне надеется на его возвращение, ведь он не погиб, а пропал без вести. Но сердце не рассуждало, оно терзалось одиночеством. Когда Зариф узнал, что скоро в Казань вернется Ильшат (в молодости она была влюблена в Гаязова), это чувство одиночества стало еще мучительнее. Да, Ильшат с полным правом может сказать: "Зачем ты так сделал, гордец, все равно не нашел счастья".
Когда вошел Матвей Яковлевич, Гаязов уже опять разговаривал с кем-то по телефону, одной рукой перелистывая книгу. Услышав осторожное покашливание, он обернулся. В дверях первой комнаты стоял сосед со спящей девочкой на руках.
- Вот… уснула ведь Наиля, - проговорил Матвей Яковлевич, как бы извиняясь.
- И когда девчурка успела убежать к вам? - искренне удивился Гаязов.
Усы Матвея Яковлевича дрогнули. Еще спрашивает когда! Наиля, прежде чем уснуть, не меньше двух часов резвилась, щебетала у них.
Теща хворала, и Гаязову пришлось самому укладывать ребенка в кроватку. Освободившись, он взял Матвея Яковлевича под руку и повел к себе в кабинет. Они любили, когда у Гаязова случалась свободная минута, посидеть, потолковать.
- Надоедает, верно, вам моя Наиля, Матвей Яковлевич, - сказал Гаязов, подводя старика к дивану. - Ума не приложу, что и делать. Вернусь с работы, только займусь ей, а тут либо телефон проклятый зазвонит, либо книгой увлечешься, а то газеты просматриваешь, журнал… Ну и забудешься. Она, бедная, сядет, притихнет возле тебя, как мышка, а потом уныло так и протянет: "Папочка, мне скучно". Вот, честное слово, так прямо и говорит: "Папочка, мне скучно". Я вообще-то на нервы не жалуюсь, но в такие минуты чуть с ума не схожу… вся душа переворачивается. - Гаязов, сжав обеими руками голову, посидел немного молча и тихо добавил: - Не чадолюбив я, что ли…
- Не потому, Зариф Фатыхович, а просто мужчина есть мужчина, - мягко и осторожно начал Матвей Яковлевич. - Нет в мужчинах той нежности, что в женщинах. Почему дитя всегда больше тянется к матери? Потому что у матери душа нежнее, она лучше понимает ребенка.
- Возможно, что и так, - вздохнул Гаязов. Он понял намек Матвея Яковлевича. Чуткий старик, чтобы не бередить раны, никогда не говорил прямо, что выход тут один - женитьба. Но при каждом удобном случае намекал на это.
- Трудное дело - вырастить ребенка. Особенно одинокому. Сейчас она, - Матвей Яковлевич кивнул в сторону комнаты, где спала Наиля, - еще маленькая и требования у нее совсем небольшие, а подрастет - и забот больше будет.
- Это так…
Гаязов не замечал, что курит папиросу за папиросой. И лишь когда комната наполнилась дымом, он спохватился и открыл окно. В лицо ему пахнул ночной прохладный воздух. На черном бархатном небе, будто кто-то их разбросал щедрыми пригоршнями, сверкали яркие звезды.
Гаязов подсел к Матвею Яковлевичу и уже совсем другим, деловым тоном заговорил о том, что слишком часто меняются на "Казмаше" директора, что это не может не сказываться на производственных возможностях завода.
- Замечательный человек Мироныч, но любил старик ходить по проторенной дорожке. А я, Яковлич, знаете, больше уважаю альпинистов.
- Кто на скалы карабкается?
- Ага, - улыбнулся Гаязов. - Другой, того и гляди, разобьется в лепешку, а взбирается все выше. Хорошо!
- Хасан Шакирович, думаете, из породы альпинистов? - насторожился Погорельцев.
- А вы слышали, что говорилось о нем на заводе до его приезда?
- По одежде, Зариф Фатыхович, встречают, по уму провожают. Но что правда, то правда - надоело уже встречать и провожать. Эдак и совсем запутаться можно.
В глазах Гаязова вспыхнули озорные искорки.
- Ну, уж на этот раз, Матвей Яковлич, как хотите, а обижаться вам придется на самого себя. Муртазин вам свой человек, все в один голос говорят.
Матвей Яковлевич смутился.
- Да как сказать… В молодости жил у нас немного, вот как сейчас живет Баламир… Квартирантом, - сказал он сдержанно. - После того, Зариф Фатыхович, сколько воды утекло, сколько годков отстукало. В те поры волосы-то у меня еще не были снежком запорошены, как сейчас.
И он, не очень, правда, охотно (с такими просьбами к старухам надо обращаться!), рассказал историю Хасана. Когда Погорельцев кончил, Гаязов спросил немного удивленно:
- И после этого ни разу не бывал? Даже проездом не заглянул?
- Нет… Не приходилось, - ответил Матвей Яковлевич коротко.
Нетерпеливо поднявшись, Гаязов подошел к окну. Ночь была сырая и тихая. А звезд, казалось, стало еще больше, чем давеча. Зариф вздохнул: "Знает ли Муртазин, рассказала ли ему Ильшат о своей первой отвергнутой любви? Ничего себе будут отношения у парторга с директором".
Матвей Яковлевич встал и, словно по секрету, шепотом признался:
- Завтра ждем его в гости. Не званым, а так, запросто… Званым после… Ольга Александровна уже хлопочет, угощение готовит. Пойду и я, помогу ей немного. До свидания, Зариф Фатыхович. Спокойной ночи.
- Спасибо, Матвей Яковлич, уж простите, пожалуйста, что Наиля побеспокоила.
- Какое ж тут беспокойство. С ребенком в дом приходит радость. А Наиля для нас все равно что родная дочь.
И старик, пройдя на носках мимо спящего ребенка, неслышно закрыл за собой дверь.
4
Пока Матвей Яковлевич проводил время у Гаязова за неторопливой беседой, задержавшийся на собрании Сулейман Уразметов на всех парах мчался домой.
Во дворе кто-то с силой хлопал палкой по чему-то мягкому, и Сулейман тотчас смекнул, что это младшая дочь Нурия выбивает пыль из дорожек. Он перевел дух. Значит, зять еще не приехал, можно не торопиться.
Медленно, отяжелевшим шагом вошел Сулейман в тускло освещенное парадное и стал подниматься на третий этаж. Его догнала запыхавшаяся Нурия со свернутым трубкой ковром на плече. Голова повязана вылинявшим стареньким платочком. В домашнем халатике, босоногая.
- Устал, папа? - весело сверкая глазами, спросила она, не замечая его недовольного взгляда.
- А что? - насторожился Сулейман.
- Ничего. Медленно что-то поднимаешься.
- Поживешь с мое, тогда посмотрим, как ты будешь ласточкой летать.
- Ой, папа, не сердись. А мы все вверх дном перевернули. Везде помыли, все уголки вычистили… Не то что Хасана-джизни, а впору самого-самого большого гостя… - Нурия запнулась, не находя нужного слова. И вдруг перескочила совсем на другое: - Папа, джизни видел?
- Нет.
- А я видела!
- Где, когда?.. - встрепенулся Сулейман.
- Час назад по Заводской на машине промчался.
- А-а… - разочарованно протянул Сулейман.
Свежевымытые полы влажно блестели под ярким светом. Гульчира, средняя дочь Сулеймана, только что кончив мыть коридор, скользнула на кухню с ведром в руке. Сулейман разделся и шумно потянул широким носом воздух: легкий запах жаренного на топленом масле мяса с луком сразу вызвал в нем аппетит.
- Га! - повеселел он. - Перемечи, учпочмаки!..
- Это для гостя! - сказала Нурия, сбросив ковровую дорожку на пол.
- А мне ничего? - шутливо огорчился Сулейман. - Так-то встречаешь ты, моя ласточка, отца. Не думал, не думал…
- Ждешь гостя - мясо жарь, не будет на столе мяса - сам изжаришься, - с лукавинкой повела черной бровью Нурия.
- Это тоже верно, дочка. А все же пошла бы ты привела себя в порядок. Да и дорожку давай постелем. А то вдруг…
- Пусть пол немного подсохнет, - с хозяйственным видом свела бровки Нурия и ласточкой метнулась в девичью комнату.
В большой семье Уразметовых, пожалуй, искреннее всех ждала гостя Нурия. Она ежегодно ездила в гости к зятю и сестре и была самого высокого мнения о Муртазине. По-видимому, он доставил своей юной свояченице немало приятных минут, и она теперь горела желанием хоть в малой мере отплатить ему за гостеприимство.
Сулейман стянул сапоги, надел мягкие туфли, которые ловко были брошены к его ногам успевшей снова появиться Нурией, и заглянул на кухню.
Гульчира и здесь уже домывала пол. Марьям, жена старшего сына Иштугана, вытирала полотенцем тарелки. Она была на сносях, и в доме поручали ей только легкую работу.
Старый Сулейман хмыкнул, чтобы обратить на себя внимание.
- Ждем, значит, гостя, га! - кивнул он головой на горку поджаренных пирожков на столе. - Дурак зять будет, коли не приедет. Эдакая груда добра. О, еще и пельмени!.. Ну, молодцы, молодцы! И мне, значит, кое-что перепадет. Эй, Нурия, где ты запропастилась?
- Папа, не гляди так жадно, - сказала Нурия. Она уже переменила свой старый халатик на праздничное платье. - Много есть вредно.
- От пищи не умирают, дочка.
- Но и добра что-то не наживают…
Все засмеялись, Гульчира выпрямилась, откинула кистью руки тяжелую косу за спину и сказала:
- Иди садись за стол, папа, сейчас накормим вас с Иштуганом, иначе, вижу, не будет нам покою.
- Ой, не срами, дочка, старика отца. Как тут успокоишься, когда в желудке гудит, как в пустом паровом котле.
Уразметовы уже знали, что семья старого директора не успела к приезду нового освободить квартиру, что Муртазину придется на эти несколько дней где-то устроиться, и не сомневались, что зять эти дни поживет у них. Сулейман не прочь был даже освободить для него свою комнату, а сам временно перейти в комнату второго своего сына, холостяка Ильмурзы. В семье никто и мысли не допускал, чтобы такой близкий родственник остановился в гостинице или где бы то ни было еще. Правда, втайне Сулейман лелеял великодушную мысль: хорошо, если бы зять прежде всего зашел к Погорельцевым, - Сулейман от всей души хотел такой чести своему старому, закадычному другу, - а потом уж пожаловал к Уразметовым. "Свои люди… в обиде не будем", - думал он.
Но хоть и очень ждал Сулейман зятя, а нельзя сказать, чтобы на душе у него было совсем спокойно. Чувствовал он за собой одни давний грешок. Было это лет шесть назад, а то и поболе, когда он гостил у зятя. Не утерпел он как-то и в горячке отчитал зятя за несколько высокомерный и властный тон. Сама простота и непосредственность, Сулейман в первый же день приезда подметил эти не понравившиеся ему замашки Муртазина. После-то уж каялся, - не надо бы так круто. Но ведь сделал он это с самыми лучшими намерениями и именно потому, что крепко уважал зятя за ум и знания. В конце концов старик утешился тем, что прошлого не воротишь. Что было, то быльем поросло, нечего старое ворошить. Недаром говорят, кто старое помянет, тому глаз вон. Однако, когда Сулейман узнал, что зять с вокзала проехал прямо в обком, сердце у него екнуло: неужели Хасан злопамятен?
Впрочем, о своем внутреннем беспокойстве он никому не заикнулся ни словом - не любил раньше времени языком молоть. Наоборот, поддерживал у своих самые радужные настроения. Смеялся сам, других смешил. И, конечно уж, заблаговременно позаботился о "горючем". Этого дела он никому не доверял. Нурия была школьницей, Гульчира комсомолкой, Марьям на сносях, а Иштуган с Ильмурзой хозяйственными делами вообще не занимались.
Гульчира, как и Иштуган, хотя и рада была, как всегда, принять дома гостя, особого расположения к своему зятю не питала. Сдержанность Гульчиры объяснялась не столько ее характером, сколько другими, одной ей известными причинами. Она всего лишь раз была у Муртазиных, и то проездом на курорт. Сколько ни допытывалась потом младшая сестра, как понравился ей Хасан-джизни, она толкового ответа от Гульчиры - ни хорошего, ни плохого - не добилась. Тогда Нурия выпалила:
- Значит, не имеешь собственного мнения, а еще техник, замсекретаря заводского комитета комсомола!.. - она пренебрежительно сморщила носик. - Зачем только тебя выбирали?..
- Затем, вероятно, что тебя там не было, - холодно бросила Гульчира.
- Ой, не сердись, апа. Когда ты сердишься, мне хочется выть семиголовым железным дивом.
- Дивы железные не бывают. И вообще… пора бы тебе перейти от сказок к жизни.
Нурия не любила, когда ей намекали на ее юный возраст. Десятиклассница уже. Пора бы и оставить эти намеки. Она, бедная, и так последние месяцы своей вольной жизни отживает.
- А свое мнение, апа, все-таки не мешало бы иметь! Технику-конструктору это особенно необходимо, - старалась побольнее кольнуть Гульчиру Нурия. Но та по-прежнему оставалась холодно-неприступной.
Марьям, та никогда не видела Муртазина в глаза, но наслышалась о нем в семье много. Из этих рассказов в ее воображении сложился постепенно образ большого, умного, волевого человека. И она заочно прониклась к нему уважением. Как женщина мягкого и доброго сердца, Марьям ждала гостя с тем тайным волнением, от которого как-то праздничнее и светлее делается гостю, и он забывает, что находится в чужом доме. Она только очень стеснялась своей беременности. Ее тонкая талия безобразно раздалась, кожа лица поблекла, потускнела, сошел свежий румянец, который придавал ей вид совсем юной девушки. Если она при госте и выйдет к столу, то с одним условием - что сядет, как дореволюционная татарская сноха, за самовар.
Для Ильмурзы, который жил в семье как чужой, приезд зятя ничего не значил. Бесконечные разговоры о Муртазине его не трогали и как бы совершенно не касались.