Да, многое я испробовал. Но что же делать, когда невозможно было разом найти свою сущность? И неужели оставаться и числиться, когда перестал уже верить? Нет, - бежать, и бежать немедленно… Мучителен только первый момент, только самое начало. Дальше будет легче… Может быть… Возможно, что дальше будет легче, но теперь - смертельно трудно. Я ведь только и думаю, что про <:вое распутье, ни на минуту оно нейдет из головы. Запутался я совершенно и не вижу выхода. Я один, не с кем посоветоваться, поговорить. Да и возможно ли вообще тут говорить и советоваться? Кто поймет, что у меня творится на душе? Я ведь и сам с трудом разбираюсь, - сумбур какой-то, борьба жестоких противоречий, оформление чего-то нового и отчаянное сопротивление старого. Порою мне отчетливо ясно, что правда у большевиков и что надо безраздельно уйти к ним. А потом охватывает раздумье, сомненье, снова и снова начинаю путаться, теряю всякое пониманье. Уйти к большевикам - значит уйти в другой, совершенно новый мир. Там новая марксистская идеология, апофеоз государственности, централизации, дисциплины. Там свои приемы борьбы, против которых борются анархисты. Я схожусь с большевиками во многом, но как, к примеру, быть с хлебной монополией, в которую не верю, которую не признаю? Защищать, не признавая? Но я ведь не могу так слепо повиноваться, я чту абсолютную свободу, я хочу и буду думать сам, а не по мыслям других. Знаю: уйти к ним - это значит во многом связать себя обетом покорности и подчинения. Хватит ли меня на это? Едва ли… И если не хватит, - снова уходить, снова мучиться в поисках новой пристани? Но тогда, по сути, и пристаней то уж не останется… кроме буржуазных. Даже подумать об этом трудно: очутиться безо всякой надежды на пристань, ни в близком, ни в далеком будущем. Что зовет меня к большевикам, - так это непоколебимая их твердость, непреклонность в достижении намеченных целей. Они создают пролетарское государство. Мы, анархисты, - против государства. Но, может быть, здесь речь идет только о слове? Конкретно, на работе, быть может, и мы вынуждены будем строить лишь то, что строят большевики? Ведь оно часто так получается: говорят как будто бы разное, а на самом деле - одно. Нет ли в этом споре такого рокового недоразумения? Ведь жизнь не дает итти поперек законов развития и непременно выпрямит свою линию по единственно возможному руслу созревшей, готовой суммы обстоятельств. Долой государство, - заявляем мы. А как будем строить новое общество? Да всего вероятнее так, как позволит жизнь, а не так, как сами захотим. Продвинуть, помочь, облегчить, разумеется, мы можем, но выкинуть какой-то артикул, скакнуть через жизнь невозможно, - запнешься, упадешь. Вот анархисты борются против марксизма, как будто это сплошная ложь и ошибка. Во имя преклонения перед идеалом анархизма - отбросить, забыть законы развития немыслимо. Я не тверд, я многого, может быть, не знаю и не понимаю, но все-таки забыть и глумиться над тем, во что верю, - я не могу со спокойной совестью, хотя бы и ради высокого конечного идеала. Я весь запутался в противоречиях, я не знаю, куда примкнуть. Может быть, не примыкать никуда, - остаться "независимым анархистом"? Но не оказалась бы эта "независимость" простой растерянностью, сумятицей, сплошной нелепостью. О, если бы я мог охватить разом и то и другое учение, разом увидеть все pro и contra!
Необходим сейчас мне твердый, каменный фундамент, а я чувствую себя словно в трясине. Выйдя из группы, я должен, ведь, сказать и сказать определенно, ясно: остаюсь я анархистом или нет. А знаю я это сам? Нет, не знаю. Моя душа рассечена на-двое, поровну отдана тому и другому учению. Будет ли перевес, и куда - это пока для меня такой же вопрос, как и для вас, спрашивающих.
Я, видимо, переутомился, страшно устал и не могу активно работать, как работал прежде. Апатия, лень, усталость, неопределенность. Ни за что не хочется браться. На текущей советской работе я еще могу остаться, но на творчество, на широкий размах уже не хватает сил. Это, разумеется, не разочарование, это не недовольство чем-либо и кем-либо, - это усталость, плод непрерывной напряженности.
3 июля 1918 г.
Наше первое торжественное заседание было 1-го, в понедельник, второе - во вторник. Но на это второе я уже не пошел. Группа мне стала чужой, делать там больше мне было нечего. Остался дома: читал, писал, думал о том, о чем думаю теперь днем и ночью. Хотелось бы прочитать наскоро, как можно больше, чтобы лучше уяснить себе дело, но нет возможности. Кинешься к одному, к другому, третьему, но все, что читается наспех, тут же и забывается, не переварившись как следует. Может быть, начать читать большие труды? Нет, не хватит ни времени, ни терпения. А ведь прежде чем сказать окончательное слово, надо и узнать окончательно.
Вчера вечером снова стало ясно, что переход к коммунистам-большевикам необходим. Почему? - спросите. Во - первых, потому, что вообще больше думаю в эту сторону, а во-вторых, потому, что в № 2 журнала "Коммунист" прочел простую, прекрасную статью Н. Бухарина "Об анархизме и научном коммунизме". Своею ясностью она произвела на меня сильное, незабываемое впечатление. Это впечатление перешло в спокойное признание того факта, что все, сказанное здесь Бухариным, неоднократно мыслилось и говорилось мною (только, разумеется, не в такой ясной, отчетливой форме). Всею своею работой за полтора года революции я на деле проводил идею коммунизма, называясь то так, то эдак. И теперь вижу, что поистине вредно и опасно судить о революционности человека по тому флагу и лозунгам, под которыми он идет. Я ходил и под красными, ходил и под черными знаменами и все-таки оставался на деле коммунистом - большевиком, как от этого ни отмахивался. Поэтому вот и теперь эта статья Бухарина произвела на меня прекрасное, успокаивающее действие: я собрал в одно все мои сомнения, просто, кратко и ясно суммируя; сделал из них целый ряд простых и убедительных выводов, против которых мало что можно сказать. По крайней мере, в той анархической литературе, что я прочел, я не нашел, не помню там возражений, положений, которые разбивали бы, уничтожали стальные выводы коммуниста Бухарина. Сам собой встал вопрос: для чего же и как я попал к анархистам? Эта ошибка еще была бы простительна мало развитому рабочему, но мне, интеллигенту, простить этого легкомыслия нельзя. Каюсь, - именно легкомыслие было, и легкомыслие это питалось моим безудержно-торопливым характером, подчас губительной решимостью и стремительностью. Не продумал, не узнал, поверил на слово, настроение принял за убеждение, а мечтания - за программу действий. Мы, переходя всей группой в лагерь анархистов, руководствовались, разумеется, чистейшими помыслами, мы думали ускорить дело, что было совершено в Октябре. Думалось и верилось нам, что именно анархизм укажет те пути, которые приведут к желанной цели. Я поддался общему настроению, свихнулся сам, допустил непростительное легкомыслие и отдался этой работе. А раз отдавшись, стал затягиваться, начал даже и верить кое во что анархическое. Я все время своей кочевки по партиям не чувствовал твердой базы. Теперь же, при приближении к научному коммунизму, я чувствую дыхание этого могучего, мраморного базиса, - тут фундамент тверд, не заколеблется. Моя глубочайшая, непосредственнейшая симпатия к коммунизму обнаруживалась за все время революции, и этой симпатии, инстинктивному тяготению, следует придать особенное значение именно потому, что мною не было прочитано ни книг, ни брошюр порядочных, - я все узнавал лишь по текущей прессе. С другой стороны, постоянно читая книги, брошюры и газеты анархистов, поддаваясь порою их обаянию, - в минуты трезвого спокойного размышления я неизменно расценивал все прочитанное, как брехню, как доброе пожелание, как мечту. И никогда не верил всерьез тому, что там говорилось, не верил, но увлекался, в этом последнем каюсь.
Статья Бухарина, как некогда молебен в Лежневе, - явилась поворотным пунктом, сыграла решающее значение в истории моих сомнений и мытарств по пристаням революционных учений. Эти два учения - анархическое и марксистское- образно отразились в своих славных вождях - Бакунине и Марксе. Две львиные головы, два огромные ума. Один - бунтарь, разрушитель, неспособный органически на созидательную работу в ее простом, конкретном смысле. Другой - холодно-умный, осторожный аналитик исторических процессов. Его выводы непреложны и убийственны для каждого противопоставления. Там - бунт, здесь - борьба. И я, по природе своей склонный к бунтарству, поверил, что можно прожить одним этим качеством, одною своею нервозностью, одним устремлением к разрушению. Впрочем, здравый рассудок все время одергивал, а факты, нужды живой действительности ставили в тупик на каждом шагу и задавали убийственные, сокрушительные вопросы. Я старался примирить непримиримое: будучи анархистом, признавал на деле и власть, и насилие и угнетение наших классовых врагов. Это не вязалось с анархизмом, но иначе поступать я не мог. Я еще не созрел до того, чтобы стряхнуть с себя анархические иллюзии, я все еще верил, что это учение можно каким-либо образом приложить к жизни. Все оказалось плодом доверчивости моей мягкой души. Серьезного тут не было и вполне понятно, что я сразу впал в противоречие. Говорил, учил одному, а на деле выходило другое. Этому противоречию, этой невыносимой двойственности рано или поздно надо было положить конец. Этот конец теперь, видимо, положен. И положен невозвратно, решительно.
* * *
Когда Ярчук на собрании группы поставил прямо вопрос: "Так в чем же вы расходитесь, где линия, которая рассекла на две части дотоле единую группу? Есть ли нужда в расколе? - Когда вопрос был поставлен таким образом, - я почувствовал громадное затруднение, я не знал, что сказать. Да и что было говорить? Про свою близость, про свой контакт с большевиками? Но, ведь, линия раздела между синдикалистами и чистыми коммунистами проходит совсем по иному месту, по иной группе признаков. Я затруднялся отвечать, ибо, отвечая полностью, в открытую, чистоганом, я должен был отвергать не только форму, но и сущность учения, против которого инстинктивно уже протестовал. Я ухватился было за "Анархобольшевизм", как окрестил мои убеждения т. Черняков, но, по размышлении, увидел, что это слово не имеет права гражданства. Один из товарищей взялся рассказать то, что произошло. Начал он издалека: "Дмитрий Андреевич был нашим вождем" Мы ему верили, считались с ним, как ни с кем другим, и пользовались его помощью. Он нам читал, разъяснял, указывал… Все шло хорошо. Потом в Москве расстреляли, разгромили анархистов. Он был там в эти дни, а по приезде - сделал два публичных доклада. Там он пытался как бы оправдывать большевиков. С того времени мы ему перестали верить и стали относиться к нему без прежнего внимания. В группе что-то треснуло. Мы остались как бы одни, потому что ему больше уже не доверяли. Александр Яковлевич вышел, а сами разобраться мы не умели. Дм. Ан. во всем и всегда старался благожелательно относиться к большевикам. Мы этого не признавали. Он мало говорил про анархо-синдикализм и мы спервоначалу верили, что этому именно и учат анархо-синдикалисты. Но что же это за ученье? Поразмыслили мы и решили отойти от него. Отошли и стали считать себя анархистами-коммунистами, которые в газете "Анархия" смело боролись с большевиками. Теперь же, после ваших слов, мы видим, что и анархо-синдикализм против большевизма, а потому мы снова будем синдикалистами…"
Товарищ на этом кончил. Стали каждого опрашивать - кто он. Мы с Зильбертом вышли. Муравчиков и Сидоров воздержались, остальные, человек двадцать, оказались анархо-синдикалистами-коммунистами. Едва ли они разобрались в этом.
* * *
Все тверже и тверже вступая на платформу марксизма, я уже не только не жалею о том, что был одно время в рядах анархистов, но, наоборот, радуюсь этому, с известной точки зрения. Я, видимо, навсегда уже стряхнул с себя обаяние всяких увлекательных теорий. Они меня уже не увлекут, не собьют. Желания останутся у меня в мечтах, в помыслах, а бороться, работать буду с фактами в руках, а не с иллюзиями и благопожеланиями.
Я побывал в рядах мечтателей, пожил с ними, поварился в их соку и вырвался оттуда, как ошалелый, чертыхаясь и проклиная. Когда оглянешься назад, - немножко смешно, немножко стыдно, а в общем, чувствуешь, что польза была. Хороший урок получил я от этих скитаний по партиям и группам. Интеллигент без классовой базы. Шараханье из стороны в сторону. Теперь прибило к мраморному, могучему берегу - скале. На нем построю я свою твердыню убеждений. Только теперь начинается сознательная моя работа, определенно классовая, твердая, уверенная, нещадная борьба с врагом. До сих пор она являлась плодом настроений и темперамента; отселе она будет еще, - и главнейшим образом, - плодом научно-обоснованной, смелой теории.
5 июля 1918 г.
Пришлось пару слов сказать Любимову. Он, конечно, обрадовался, когда узнал, что я перехожу к коммунистам. Я тотчас отправился в редакцию. К счастью мое заявление о выходе из группы анархистов не было еще отпечатано. Оно было такого содержания: "Заявляю о своем выходе из местной группы анархистов, так как не схожусь с группой по целому ряду крупнейших вопросов, главным образом, по вопросам об отношении к Советам и партии коммунистов-большевиков". Теперь, после того как мною было заявлено некоторым товарищам-большевикам о твердом желании войти в партию, не было нужды дальше таиться. Я воспользовался тем, что заявление еще не было отпечатано, и взамен ранее данного, дал новое, следующего содержания:
"Заявляю о своем выходе из группы анархистов и о вступлении в организацию коммунистов-большевиков".
Это заявление сегодня появится на страницах "Рабочего Края". Будут вопросы, насмешки, подозрения… все будет. Но раз твердо решившись, - я сделал свое. Были колебания, была неуверенность, но события, размышленья гнали меня неизбежно к берегу коммунизма. Не хватало только смелости заявить открыто. Теперь все кончено. Теперь Дм. Фурманов коммунист-большевик.
* * *
Чувствую еще некоторую растерянность, нетвердость, словно после оглушительного удара. Я еще не соображу всего разом, никак не взвешу, не обдумаю. Произошло ведь со мной событие колоссальной важности: я причастился того учения, которое не осмеливался назвать своим, выполняя его самым усердным образом в течение всей революции. Теперь я повеселел, сделалось легко, свободно. Войти с головой в новую среду я еще не могу, как-то робею. Я даже не смею еще назвать себя коммунистом-большевиком. Слишком ново, слишком торжественно, значительно.
Хочется работать, работать, работать. Откуда-то взялись новые силы, новая бодрость, огромное желание без устали трудиться.
8 июля 1918 г.
Вечером 6-го уехал в деревню, где был до утра 8-го. Но и там все мучили, терзали думы, - так ли, правильно ли сделал? Не ошибиться бы в чем… 8-го, тотчас же по приезде, пришлось проводить на фабрике митинг по поводу открытия детских столовых, на организацию которых необходимо было сделать с рабочих единовременное отчисление в размере полдневного заработка. Митинги по всем фабрикам были. Успех малый.
- Вы там сыты и руки греете около теплых-то мест, а нам только подавай, да подавай отчисления. Нет, уже, благодарим, мы и сами, без вас сумеем купить…
И море голов заволновалось. Женщины-пролетарки в большинстве своем голосовали за столовые. Вопрос был отвергнут. Между прочим, подали записку:
"Почему это вы перешли к большевикам? Подозрительно".
Что подозрительно? Видимо, товарищ думает, что я был в группе для шпионажа, что ли - не знаю. Вот они - горькие для меня вопросы и подозрения начинаются. Значит, загуторили, заговорили, судят-пересуждают. И, верно, не хвалят: очень уж стремительно, очень уж легкомысленно, как мальчишка, скакал из одной партии в другую. Непростительно это. Даже и на лицах большевиков, которые, несомненно, рады новому активному работнику в партии, мне чудится ироническая улыбка. Вот сегодня на митинге язык не повернулся сказать: "мы, коммунисты", даже слово "власть" еще не могу произносить легко, - так меня затянула осторожность и лавирование в период бытности в группе. На деле мы осуществили власть, а на словах боялись ее и даже слова самого чурались. Теперь обман окончен, но он еще имеет силу надо мною, его скоро не вытравишь.
- Смелее, смелее, - повторяю я себе непрестанно. - Много еще будет испытаний, - терпи. Ты ведь подошел к партии коммунистов не в медовый месяц ее октябрьско-ноябрьских побед, когда пол-России ушло за большевиками… Тогда не диво было, что к ней, победительнице, шли на поклонение, ее почитали за лучшую; тогда это было в порядке вещей. А ты подходишь, прикасаешься к ней, как раз в период тягчайших страданий, которые она переживает. Ты к ней подошел не как к торжественной победительнице, а как к мученице. Независимо от объективных условий, она взяла тебя и притянула к себе. Ты в ее власти, как это ни ново. Будь тверд, смел и спокоен.