- Мне шестьдесят пять лет. Нынешней осенью исполнилось сорок лет, как я владею этой книгой. Тот год, когда я приобрел ее, назывался годом холода. Я, как и все годы, был тогда пастухом и, конечно, понятия не имел о том, что такое книги, только слышал о них. А дело было так. Обзавелся я семьей, кибиткой, потом купил верблюдицу. Поскольку стал я в ряд с людьми, решил запасти зерна на зиму и собрался с этой целью ехать в Аркач. Нагрузил шерсти, нажег угля из саксаула и поехал. Знакомых в Аркаче не было, и я остановился у человека, который купил у меня шерсть и уголь. Это был богатый человек. Я остался у него ночевать. К вечеру в дом стал собираться народ: старые и молодые мужчины из того аула. Я сразу отличил среди всех прочих одного человека - он был одет нарядно, борода у него была лопатой, а лицо красное и жирное. Люди, обращаясь к нему, говорили: "господин мулла".
Вот кто-то из гостей и попросил его: "Почтенный мулла, сделайте милость, почитайте нам".
Люди подали ему эту книгу. Мулла упрямился. "Ах, неразумные! - ворчал он. - Книга эта написана безумным шахиром, поправшим святую веру. Он набрался где-то суетных мыслей и через свою книгу проповедует злобу и порок. Я лучше прочту вам другое". И он вытащил из-под халата свою рукопись.
Но люди оказались упрямее муллы. Кто-то посулил ему подарок, и он уступил. Он читал до полуночи, потом до утра. А я слушал и слушал… Меня изумляла книга, я был вне себя, я долго не мог понять, что со мной происходит. Сидит человек, смотрит на бумагу и как бы рассказывает о своей жизни, а когда я напрягаю внимание и слух, получается, что он рассказывает обо мне самом. А какие душевные и попятные слова! Раньше я и не подозревал, что книга имеет такую разительную силу, что она может так мудро говорить о жизни и заставляет как-то по-новому понимать и переживать ее. И я подумал - вот как ты сегодня: наверно, нет на свете таких денег, чтобы купить эту вещь, подобные вещи, должно быть, вовсе не продаются. Душа моя загорелась, и я твердо решил: если у книги есть цена и если она будет мне под силу, то я обязательно куплю ее.
Утром, как только увидел хозяина, сразу спросил его: "Какова цена той книги, которую читал мулла?"
Он почему-то посмеялся и ответил: "Цены определенной нет. Книга - не женский платок и не мешок с углями. Ее нельзя так легко оценить". - "А все-таки сколько? Назовите цену!"
Хозяин опять засмеялся и, переглянувшись с гостем, бывшим в комнате, сказал: "Цена книги - верблюд, притом хороший верблюд".
Может быть, он шутил, но я поверил и обрадовался. Не колеблясь, я решил отдать свою верблюдицу, на которой приехал в Аркач.
"Моя верблюдица - прекрасная матка, притом стельная. Берите ее, а мне отдайте книгу". - "Что ж, оставляй матку, забирай книгу и отправляйся с богом", - сказал мне хозяин.
И вот взглянул я в последний раз на свою верблюдицу, спрятал под халат книгу и зашагал домой. Три дня шел, устал. Прихожу, встречает меня жена, с криком бросается ко мне: "Где наша верблюдица? Что ты сделал с нею?" - "Постой, - говорю ей, - не шуми. Ты должна радоваться, а не плакать. Наша породистая верблюдица дала добрый приплод. - И я вытащил из-за пазухи книгу. - Вот, говорю, здесь, под ситцевой обложкой, каждое слово стоит дороже самой породистой верблюдицы".
Жена взглянула на книгу, приоткрыла ее, приложила ко лбу, потом провела книгой по лицу, считая ее святой. Она долго стояла, не понимая, радоваться ей или плакать. Чувствую, верблюдица не выходит у нее из головы, - ведь эта верблюдица была опорой и надеждой нашего бедного хозяйства.
Я тут же рассказал жене о том, как мулла читал нам эту книгу, как люди внимали ему и как сам я не мог усидеть на месте. Я припомнил отдельные мысли, которые навсегда врезались в мою память. Вижу, у жены на глазах показались слезы.
"Признайся лучше, - говорит она, - что ты попусту отдал верблюдицу. Рухнули теперь наши надежды…"
И тут вдруг я пожалел, что купил эту книгу. Но что ж было делать? Посоветовали мне сходить к человеку, которого у нас считали мудрецом. Я признался ему, что у меня есть книга, и попросил указать грамотея, который мог бы прочитать ее. Удивленный моими словами, он спросил: "Каким образом она попала к тебе?" - "Купил по дешевке", - ответил я.
Глядя на меня, он улыбнулся, пожал плечами и с состраданием сказал: "Ай, и неразумный же ты парень! Даже если бы даром тебе отдали книгу - какая тебе от нее польза? Кто тебе будет читать ее?"
Чем дальше, тем труднее мне становилось. Жена ворчала день и ночь. Я сходил еще кое к кому за советом, побывал в других аулах, но грамотного человека нигде найти не мог. Люди обычно говорили мне: "Ты же пастух, бедняк из бедняков, а какую затею выдумал!" И я начал сдаваться… Как-то, вернувшись домой, взял я свое сокровище, положил его на самое дно чувала, а сверху забросал всяким хламом. "Пусть глаза мои не видят тебя, говорю, пусть сердце отдохнет от досады". Так она лежала год, два года, семь лет. А жена все семь лет причитала: "А какая породистая была верблюдица! Стельная была верблюдица! Она бы нам три раза приплод дала. Жили бы мы богато, душа бы не болела у нас!.." А потом вдруг приставать начала: "Как бы нам книгу нашу послушать?"
Однажды сидим мы с ней за чаем, а она и говорит: "Только муллы да ишаны грамотные, только они книги читать умеют. Не отдать ли нам сыночка Муратджана к такому разумному человеку? Возле него он научится и будет нам книгу читать. Вот, например, Акчи-ишан, он, говорят, большой учености человек… Отдадим ему сына, а сами как-нибудь и одни управимся в хозяйстве. Лет за пять он, глядишь, научится грамоте".
Меня обрадовали слова жены. Я был готов на все, лишь бы прочитать книгу. Так мы и решили. Взял я мальчишку, - ему тогда лет восемь было, - и повел его к Акши-ишану.
"Из дальних мест прибыл к вам с нижайшей просьбой, - сказал я Акчи-ишану. - Не возьметесь ли обучить моего сына грамоте? Пока он будет при вас, то, как полагается, тело его - ваше, кости - мои. Побить его - побейте, дело сделать надо - заставьте. Только научите грамоте".
Ишан обнадежил меня.
"Похвально ты поступил, говорит, что сына привел. Кто вкушал мою соль, тот не остался пустым человеком. Увидишь, что выйдет из твоего сына, если я возьмусь за него. Приходи через четыре года, и ты его не узнаешь".
Поверил я и полетел домой на крыльях радости. Являюсь к жене. "Не тужи, жена. Четыре года потерпим - и увидишь, что будет. Тогда сама скажешь, ошибся ли я с покупкой".
Прошло три с лишним года. Наверно, думаю про себя, Муратджан кое-чему уже научился. Отправился снова к ишану. И что же я увидел там?
Сын целый день работает - и не только грамоте не научился, но от непосильных трудов чуть природного ума не лишился. Он со слезами просит и молит: "Не оставляй меня здесь, отец, забери скорее. Измучил меня ишан работой, уморил голодом. Акчи-ишан - человек темный, он и понятия не имеет, что такое грамота…" Я рот зажимаю сыну - грешно про ишана такие слова говорить… Муратджан не сдается, еще громче кричит: "Если не возьмешь с собой, отец, убегу, а здесь не останусь!"
Озадачил меня сын. Я совсем расстроился, решил проверить его слова. Заглянул к одному из соседей Акчи-ишана. Так, мол, и так, объясняю ему. "Как вы полагаете: научит ишан моего сына грамоте или не научит?" Оказалось, что насчет грамоты Мурат-джан был целиком прав: ишан не умел ни читать, ни писать. Почему же он был сильнее многих образованных мулл? Сила Акчи-ишана заключалась в могуществе его рода, владевшего какой-то тайной. Весь аул со страхом произносил имена его предков, никто не смел дурно говорить о них… А что же это была за тайна?
"Однажды сотворилось такое чудо, - рассказывал мне сосед ишана. - Крестьянин украл у предка этого Акчи-ишана, - тот тоже был ишаном, - вязанку сена. Придя домой, он никак не мог снять вязанку со спины. Позвал сына, и тот ничего не мог сделать. Вор, горюя и раскаиваясь, потащил сено обратно, чтобы оставить его на том месте, где взял. Но и там ничего не вышло. Целую ночь мыкался он с этим грузом по аулу и не знал, как избавиться от несчастья. Надо было идти к хозяину, просить прощения. Пришел и говорит: "Ишан-ага, я совершил недостойный поступок и вот целую ночь носил свой грех на плечах. Душа моя истерзалась раскаянием. Дай прощение душе, добрый ишан-ага. Сними сено с моей спины". Ишан простил вину, послал вора туда, где было украдено сено, и там по его слову плечи вора освободились от ноши. Этот предок Акчи-ишана был колдуном. Акчи-ишан тоже могучий колдун. Он действует через соль. Если он подует на соль и совершит наговор, то у бездетных рождаются дети, а больные исцеляются от болезни".
- Услышав все это, - продолжал Вельмурат-ага, - я не стал раздумывать: мне не требовалось, чтобы Муратджан научился дуть на соль. Взял я его от ишана и отдал в подпаски.
Так проходил месяц за месяцем, год за годом. Весной мы откочевывали на новые пастбища, осенью снова возвращались в эту долину. А книга все лежала в чувале. Иногда, тоскуя, я доставал ее и без пользы тихо перелистывал страницы. Я садился наподобие муллы, держал книгу так же, как и он, прикасался к ней со всех сторон, но у меня ничего не выходило: книга молчала. И только жена опять напоминала: "Как бы мы жили богато, если бы не было этой книги. Был бы у нас теперь целый табун породистых верблюдов…"
- Но вот наступил светлый день, - продолжал Вельмурат-ага, - в аулы и кочевья пришла советская власть. Явились учителя, принесли с собой книги. В нашем ауле тоже появился учитель, начал собирать детей и взрослых, которые хотели научиться читать. Я с первого дня привязался к нему, рассказал про книгу. Он велел принести ее, подержал день-другой и возвратил мне.
"Не прогадал, говорит, ты, Вельмурат-ага: это одна из самых ценнейших туркменских рукописей. Пошли сына в школу ко мне, он научится грамоте. У меня он не будет собирать саксаул и носить воду, батрака мне не надо. Мальчик походит в школу положенный срок, а потом сядет вот здесь и будет читать отцу с матерью эту книгу".
И я отправился в степь, разыскал отары, где Муратджан ходил подпаском, объяснил ему, что снова хочу отдать его учиться. "Когда, говорю, научишься, прочитаешь нам с матерью драгоценную книгу, которую мы столько лет бережем". Муратджан выслушал меня, но идти домой отказался. "Не пойду, говорит, учиться, я муллу с ишаном даже видеть не хочу. Теперь, говорит, в городах и аулах советская власть, и жена Акчи-ишана больше не заставит меня воду носить". Я ему объяснил, что учитель - не мулла, что его новая власть послала в аул, чтобы обучать народ. Уговорил я Муратджана, и сын наш, помогая матери по дому, незаметно научился читать и писать. Теперь Муратджан заведует животноводческой фермой в соседнем районе.
Когда он постиг грамоту, я достал со дна чувала книгу, и сын прочитал ее от начала до конца. И тут я понял, что книги не на небесах создаются и что по смыслу они вполне доступны и для нашего ума. В книге оказались даже такие песни, какие мы, пастухи, иной раз сами пели в степи. А большая часть ее стихов говорила о добре и зле, о правде, об отваге и мужестве, с которыми люди защищают свое счастье. Оказалось, что, слушая когда-то муллу, я не понимал даже сотой доли смысла этой книги. А когда ее прочитал у родного очага наш сын, она раскрылась предо мною во всей своей красоте. После этого и жене моей, и всему аулу стало ясно, что Вельмурат не проиграл, выменяв эту книгу на верблюдицу.
- Теперь ты видишь, добрый юноша, - сказал, заканчивая Вельмурат-ага, - сколько пришлось вытерпеть нам из-за этой книги! Кто же, узнав обо всех переживаниях нашей семьи, осмелится попросить у меня это сокровище? Вот она, книга, - читай в свое удовольствие, но мысль о том, чтобы меня разлучить с ней, оставь навсегда.
Было далеко за полночь, когда мой собеседник закончил рассказ. Дальнейшие уговоры были совершенно бесполезны. Он даже и слушать не стал бы, если бы я сказал, что в Ашхабаде мы сумеем размножить рукопись, что тогда каждый крестьянин в ауле мог бы получить такую книгу, что, наконец, взяв теперь у него рукопись, я вернул бы ее в полной сохранности через два-три месяца… Никакими уговорами и нельзя было подействовать на него, если в книге была заключена его собственная душа, если с этой книгой была связана вся его жизнь.
И все-таки, выбрав удобный момент, я опять сказал:
- Вельмурат-ага!
- Слушаю тебя, юноша.
- Не исполните ли вы одной моей просьбы?
- Какие будут просьбы, юноша?
- Продайте мне…
Он засмеялся и стал гладить бороду обеими руками. На этот раз он даже не рассердился, так как не принял всерьез мои слова.
- Нет, не продам, дорогой гость. На свете есть вещи, которые не продаются ни за какую цепу.
- Но вам ее продали…
- И проиграли!
И он опять засмеялся.
Мне хотелось внушить старику мысль, что я не могу уйти от него с пустыми руками. Мы говорили серьезно и долго, и он наконец сжалился надо мной.
- Добрый юноша и гость мой! - сказал он. - Если ты так полюбил мою книгу, сядь здесь и перепиши ее.
Две недели провел я у очага Вельмурат-ага, переписывая драгоценную рукопись. Он и сам почти все время находился со мною. Иногда диктовал по памяти или просто наблюдал за моей работой. "Читать малость научился, а писать, видно, так и не придется самому", - часто приговаривал он, пока я писал. Старуха угощала нас зеленым чаем, чуреком, иногда приносила пенистый хмельной чал. Мы стали друзьями.
Стихотворения, хранившиеся сорок лет у Вельмурат-ага, принадлежат перу знаменитого поэта, родоначальника туркменской классической литературы - Махтумкули.
1938
Нурмурад Сарыханов. "Книга".
Художник А. Лурье.
БОРИС ГОРБАТОВ
ЗДЕСЬ БУДУТ ШУМЕТЬ ГОРОДА…
Ветер - десять баллов. Шторм. Огромный человек стоит, широко расставив ноги. Его шатает, сшибает ветром, он упорствует.
О сапоги, о полы кухлянки яростно бьются волны снега; снежная пыль клокочет, как пена. Человек ссутулился и закрыл лицо обледеневшим шарфом.
Все бело, мутно, призрачно вокруг - ни ночь, ни день, ни земля, ни небо. Реального мира нет - все иссечено пургой, засыпано снегом. Ни линий, ни очертаний. Все взвихрено, вздыблено, подхвачено ветром и брошено в игру.
Один человек реален в своей синей кухлянке с капюшоном и кожаных сапогах.
Он один стоит, вокруг все в движении. Мимо него с грохотом проносятся камни, обломки льдин, сугробы снега, кочки, покрытые жалким мхом. Осатанелый поземок рвет снежный покров тундры; миллионы снежных песчинок приходят в движение: оголяются горы, бугры, скалы; все срывается с места и мчится, повинуясь ветру. Весь мир - мутный, косматый, колючий - со свистом проносится мимо человека.
Уже трудно стоять на месте и сопротивляться движению. Надо прятаться, как спрятались птицы и звери, или идти. Но человеку кухлянке некуда идти и негде спрятаться: его машина уткнулась мотором в снег и замерзла, дырявый брезент над кузовом почти не защищает от ветра. Вокруг ни жилья, ни костра, ни дыма.
Человек в кухлянке вытягивает шею, словно хочет что-то увидеть впереди. Огромная ноша сутулит его спину. Это ветер. Ветер сидит на его плечах и злобно толкает вперед. Человек упорствует. Ветер крепок, но человек крепче.
Вокруг все охвачено стремительным, порывистым движением. Это не вихрь, не слепая пурга, не смерчи. Это - бег. Бег ураганной скорости. Непрерывный и целеустремленный бросок вперед.
В нем есть направление: на норд-вест, к морю. С гор срываются голые медно-зеленые камни и, грохоча, подпрыгивая, мчатся на норд-вест. В заливе с шумом валятся острые торосы, и обломки их, перекатываясь, ломаясь, крошась, несутся на норд-вест. Взлохмаченная ветром тундра дымится, по ней кочуют сугробы - на норд-вест, на норд-вест! Вздымая вороха снега, стремглав проносится поземок - на норд-вест, на норд-вест! И кажется, что вся тундра рванулась и понеслась, подгоняемая ветром, на норд-вест, к далекому морю.
Один только человек стоит на месте, лицом к северо-западу, и не делает вперед ни шагу. Шарф уже не защищает его лица, шарф сорвало ветром, он еще трепещется вокруг шеи, надувается и вдруг, развернувшись по ветру, бросается на норд-вест. Свистя и воя, проносится мимо косматый мир.
И тогда человек поворачивается против ветра. Он делает это медленно, очень медленно. Ему приходится преодолевать сопротивление страшной силы: плотную стену шторма. Он разворачивается по кругу, как самолет: сначала заносит правое плечо и вытягивает правую руку, потом делает полуоборот и принимает удар ветра в грудь, выдерживает его и остается на ногах, потом делает еще полуоборот и закрывает лицо руками.
Теперь он стоит против ветра. Яростный, колючий ливень хлещет ему в лицо, словно бьет тысячами хвойных веток. У человека выступают слезы на глазах, текут по щекам и замерзают. Лицо одеревенело, он не чувствует больше кожи. Судорожным усилием открывает он рот, чтобы вздохнуть, и пугается, что кожа на щеках лопнет, потрескается.
Слишком много ветра: человек задыхается, вот с шумом лопнут легкие.
И тогда он начинает кричать.
- Э-гей! Ты! Дурак! - Его голос тонет в вое пурги, но он упрямо и зло кричит ветру: - Ты! Дурак! Ну? Иду. Слышь? Иду. Ну? Гей, ты!
Ему кажется, что, когда кричишь, легче идти. Он начинает даже петь - зло, остервенело. Но на песню не хватает дыхания. Можно только кричать, судорожно, отрывисто: "О-о! А-а! Геей!" - или выть, как воет волк.
Каждый шаг дается с бою. Было бы легче ползти, но человек упрямо держится на ногах, падает и подымается. Идет, разрывая руками плотную завесу ветра. Задыхается, сопит, сплевывает густую слизь, но идет.
И вот наконец из белесой мглы выступают мутные очертания чего-то темного и бесформенного. Наконец-то! Он торжествующе машет кулаком вьюге, приподымает брезент и влезает в машину, и - "дома".
Он трет снегом замерзшие щеки.
- Игнат, ты? - слышит он голос товарища.
- Да, я.
- Ну?
- Что - ну?
- Разведал?
- Разведал.
- Ну? Тише стало? Скоро поедем?
Игнат угадывает в голосе товарища надежду, но отвечает безжалостно и насмешливо.
- Стихло, Костик, спи. Десять баллов. - И зло, невесело смеется.
…Проходит много часов, сколько - неизвестно: никто не смотрит на часы. Времени нет, есть ветер; и люди прислушиваются к ветру. Иногда им кажется, что шторм стихает. Они подымают головы и чутко прислушиваются.
- Ты слышишь? - перекликаются они. - Слышишь?