- В третьем году, в эту же пору летом, пошел я за Чепкыр - болотце там есть, - троелистки нарвать на лекарство. Хорошая трава - сорок болезней излечивает. Прихожу. Лужица - так, небольшая, а троелистка жирная, сочная, потянешь ее из воды, как струна лопается. Хожу, шлепаюсь вокруг лужицы, все покрупнее троелистку выискиваю. А возле этой лужицы кочкарник, осока - во! - до плеча доходит. Прогалина неширокая - ельники с боков ее стиснули, пересечешь ближний ельничек, на бугорке в бору балаган, в нем я и переночевать задумал. Ну, рву троелистку. Вдруг натыкаюсь - след! Через кочкарник и прямо к лужице. На грязи копыта отпечатались: здоровенный сохатый ходит. И должно быть, часто погуливает - местами даже тропки протоптаны. Эх, думаю, жаль, нельзя стрелять в эту пору вашего брата. Да, по правде, я и пришел-то без ружьишка.
Поскребло у меня на душе, да ладно - нарвал травы, ушел в балаган. Время к вечеру. Чай поставил варить. От нечего делать березу срубил, снял бересту. Катюше туесок под варенье лажу. Посвистываю. Гляжу, подъезжает к балагану объездчик Иван Терентьевич. Поздоровались. Слез он с лошади, расседлал ее, стреножил: пусть, мол, попасется.
"Ну, ты что, Алеха?" - говорит.
"А что? Ничего. Пришел троелистки набрать. Ночь на вольном воздухе пересплю".
Сидим. Чай распиваем, про зверя разговариваем.
"Вот, говорю, в эту лужицу сохатый повадился ходить. Следы свежие. На ночь от гнуса ходит спасаться".
"Врешь?" - не верит Иван Терентьевич.
"Не вру. Пойдем посмотрим".
Убедился Иван Терентьевич.
"Я его, говорит, ночью свалю".
"Вот те на! - думаю. - Еще объездчик". Поспорил я с ним. Да куда! Он на своем: "свалю" да "свалю", мне, мол, можно. Так и ушел к болоту, а я спать улегся.
Ночь. Небо запасмурилось. В лесу темень. Костер горит. С елок мох над огнем сосулями свесился, от костра горячим воздухом тянет, мотает мох, как ветром бороду. Чудно. И не спится мне, все про зверя думаю: вот он из ельника выходит, головой трясет - комара отмахивает, вот бредет по кочкарнику, осока шевелится; вот подходит к лужице, бух в нее! Вода всплеснулась, зверь фыркает, сопит, голова над водой что бочонок торчит… Эх, на прицел взять!.. Темень, да ничего, не промахнулся бы… Вдруг слышу: бах! - выпалил Иван Терентьевич.
Вскочил я, а сердце так и мечется. Думаю: "Эх, поди, напугал только зверя. Стрельнул мимо".
Подходит Иван Терентьевич. Со штанов вода течет, на голяшки трава намоталась - берег топкий, он на корточках сидел, до пояса его в грязь и засосало.
"Слава богу, слава богу!" - говорит.
"Свалил?" - спрашиваю.
"Свалил, - говорит. - Слава богу, слава богу!"
Отдохнул, обсох у огня.
"Я тебе, говорит, Алешка, четвертую часть и печенку должен. Ты мне на зверя указал. Рассветает - пойдем свежевать".
Я ему: "Не по закону ты сделал, и доли твоей мне не надо".
Он: "Разрешение я оформлю. Вот тебе честное слово! Знаю сам. Помоги вытащить".
Рассветало. Приходим к лужице. Ясное море, он, оказывается, сослепу своего коня понужнул. Угодил ему прямо под лопатку…
- Ну, я отправился, не то опоздаю, - прервал свой рассказ Алексей.
Я вышел на крыльцо вместе с ним. Он взял меня за руку и, оглянувшись на дверь, сказал:
- Вот что, милый, Катюша-то на тебя обижается.
- За что? - встревожился я. - Чем я мог обидеть ее?
- Мы с тобой друзья, живем попросту, - притянул он меня к себе поближе, - а Катюша вроде как в стороне. Ты ее даже на "вы" называешь: ей это обидно.
- Алеша! Что ж в этом обидного? "Вы" - уважение к женщине.
- Не в этом сила, - перебил меня Алексей, - может, не так я сказал, может, не обидно ей, а горько, что ли…
Теперь я понял, и мне стало самому горько и стыдно.
Я вытаскивал пули из патронов, Катюша прибиралась на кухне, видимо куда-то очень спеша. Никогда она так не гремела посудой, как в этот раз. Наконец шум стих, и Катя появилась в горнице, на ходу вытирая полотенцем руки. Она что-то хотела мне сказать, да засовестилась и отвернулась.
- Катя, ты чего испугалась? - подтрунил я. - Первый раз, что ли, меня увидела?
Но как-то неуверенно выговаривалось первое "ты".
То же самое получалось и у Катюши. Кое-как она решилась.
- Попить захочешь, - неуверенно сказала она, - возьмите на кухне молоко. Я кринку в ведро с водой поставила. Сама неподалечку схожу.
- Ты надолго, Катя? Не то я снова спать на сеновал уйду.
- А чего тебе на сеновал? Сейчас и в избе прохладно. Ложись на кровать и спи.
И, радуясь, что твердо выговорила "тебе", она убежала.
Меня одолевала скука. Пули из патронов я вынул, и больше делать было нечего. Я вышел на крылечко, сел на ступеньку.
Возле меня, на песке, широко раскинув лапы, лежал мохнатый серый кот. Проплутав где-то всю ночь, он теперь нежился на пригреве. Я покликал:
- Васька, Васька! Кис, кис, кис!
Васька быстро поднял голову, вытаращил круглые желтые глаза, но, сообразив, что кличут его от нечего делать, откинулся снова на песок, вывернулся вверх животом и прикрыл лапкой нос. Дескать, идите лучше спать и другим не мешайте.
Так я и поступил.
Проснулся я после полудня, когда вернулась Катюша. Она тотчас принялась готовить обед. Все у нее было припасено с утра, оставалось только расставить на столе посуду да сварить на таганке уху из налимов. Я взялся ей помогать, стал чистить картошку. Катюша на шестке между двух кирпичей, поставленных на ребро, разводила огонь. Когда щепки разгорелись и пламя дружно охватило котелок, Катюша села рядом со мной на скамью.
- Чего я тебя спрошу, - начала она, по-ребячьи побалтывая ногами, - да не знаю, как начать. Только, чур, про наш разговор никому не рассказывать. Такая у меня затея: вздумала я потихоньку от Лешки грамоте выучиться…
- Грамоте? Вот умница. А почему потихоньку? Неужели Алеша препятствует?
Катюша сокрушенно смотрела на меня: "Ничего-то вы не поняли".
- В том и затея, - объяснила она, - чтобы он пока не догадывался. Вот я второй месяц тайком и бегаю. Лешка - на работу, я уберусь - и к подружке. Хорошо она грамотная. Началось-то ради смеха, а теперь твердит мне одно: "Не оставляй свою затею". Так вот, как вы думаете?
- Катенька, - серьезно сказал я, - да за такую затею тебя расцеловать следует.
Катя расхохоталась.
- Ну, это-то чего! Нет, вы скажите… скажи, - поправилась она, - на чем мне надо будет остановиться?
- То есть как остановиться? - не понял я.
- Да ведь нельзя же мне без конца учиться! Я тебя и задумала спросить.
- А ты учись, Катя. Учись без конца. Коли взялась, так зачем же тебе останавливаться?
- Ну-у, - разочарованно протянула Катюша, - так-то мне все говорят. Что толку из этого? Это не совет. Никакой из меня доктор или инженер не получится. Да и не хочу я инженером быть. А ты бы мне сказал, сколько самое большее для дома надо грамоты.
Переспорить ее было трудно. И я пошел в обход:
- Смотря чему ты уже научилась.
Катюша с готовностью побежала на кухню, где-то на полке погремела посудой и принесла тетрадку, бережно обернутую газетой.
Раскрыв тетрадь, я увидел крупные буквы, чуть ли не в медный пятак величиной, со всех сторон измятые, как утильные консервные банки. Они тесно лепились в строчку, иногда даже взбираясь друг другу на плечи. Разрывов между словами почти не было. Писала Катя так, как говорила, - сплошь и рядом встречались сибирские словечки и обороты речи, орфографические ошибки…
И все-таки все это было здорово!
Я несколько раз перелистал тетрадь. Катюша с тревогой наблюдала за выражением моего лица. Тогда, прикинувшись совершенно равнодушным, я сказал:
- На этом останавливаться рано. Даже для дома мало.
- А как же я совсем была неграмотной?
- Зачем же ты тогда вздумала учиться?
- А если письмо написать захочу? - защищалась Катюша.
- Ну и не напишешь. Гляди, у тебя сплошные ошибки.
Катюша недоверчиво повела бровями.
- Все слова получаются понятные.
- А написаны неправильно.
- Да как же неправильно, когда все понятно? Подружка каждый раз сама проверяет.
Я высказал Катюше свои сомнения в грамотности ее подружки и поинтересовался, почему бы ей, Катюше, не пойти учиться в школу для взрослых.
- Да я же тебе говорила! В том и затея, чтобы Лешка до поры не знал. А выучусь - так его разыграю, я уже придумала, какое письмо ему напишу!
Катюша бросилась к таганку: вода в котелке закипела, нужно было опускать рыбу.
- Письмо! Что ж письмо, - убеждал я Катюшу, - а разве больше ничего и знать не надо? Арифметику, географию, историю, физику - мало ли чего!
- Да ведь это ученым знать надо, всякие эти штуки, - серьезно ответила Катюша, бросая в котелок щепоть соли, - а мне, по хозяйству, зачем?
- Будешь знать, и ты будешь ученая.
- Я думала по душам с вами поговорить, посоветоваться, - поморщилась Катюша, - а вы все в шуточки повернули. Пустой разговор вышел. Зря я начала.
И молча стала мешать ложкой в котелке. Я понял, что Катюша очень обиделась, ежели снова вернулась к обращению на "вы", и я перевел разговор на другое.
- Пора бы Алеше прийти.
- Придет. Он всегда вовремя приходит. А тут в тайгу с вами торопится (значит, обида еще не прошла!) - рысью домой прибежит.
Уха сварилась и остывала на шестке. Катюша беспокойно поглядывала на дверь.
- Чего это он? - с досадой сказала она. - Картошка совсем разомлеет, ложкой не поймать, и остынет. Свеженькую похлебать вкуснее!
Прошло еще полчаса. Разговор не вязался. Опоздание Алексея грозило испортить Катюше налимью уху, а нам с Алексеем - охоту.
Наконец Катюша не вытерпела, схватила платок.
- Побегу за угол, посмотрю. Оттуда далеко по улице видно.
Вернулась она всерьез расстроенная.
- Угодил где-нибудь иод пилу…
- Что ты, Катюша, - попытался я успокоить, - Алеша не такой ротозей.
- Ну, бревном пришибло. Завод - не тайга, не заметишь, откуда прилетит. Кругом железо.
- Катенька, да ведь не первый год он на заводе работает!
- В том-то и дело, что не первый, и никогда так не опаздывал. А сегодня - нате! Нет, что-нибудь не так. Пойду-ка я на завод, узнаю. Налью тебе ухи, пока совсем не простыла, а сама схожу. Ты тут кушай, без стеснения.
Я вышел вслед за ней на крыльцо.
- Ничего с Алексеем не случилось, Катя, а на завод давай сходим вместе.
Дорога шла берегом. Три дня назад за поворотом мы ловили хариусов, бежали с Алексеем по широкой россыпи; галька скрипела и раздвигалась под ногами; в воде, на большой глубине, сквозь сумерки летней ночи отчетливо выделялись валуны белого кварца; тихонько шелестели мелкие перекаты. Я удивился, - теперь было совсем не то: река вздулась и, желтая, взъяренная, раздвинулась, уперлась в берега; кусты затопило, забило щепками, мусором, разным хламом.
Прибой трепал, ломал кусты, бросая в них с размаху плавник-бурелом. Из-за излучины вереницей выплывали черные коряги, таращась над водой рогатыми корнями. Проплыла полузатопленная лодка, вслед за ней, приплясывая на волнах, пронесся двудонный бочонок, еще немного погодя - телега. Как мачты, торчали поднятые кверху оглобли. Потом опять потянулись драницы, бревна, жерди, целые изгороди.
- Коренная вода, - объяснила Катюша, - в хребтах снега растаяли, вот и поднялась. А может, еще и дожди в верховьях прошли. Так и накатывает валом.
Сторож лесозавода, еще издали заметив Катюшу, замахал руками, закричал:
- Ты чего, девка, прибегла? За мужиком, поди? Некогда ему. Вода задурила, лес подняло, все спасать пошли, эвон там, в запани, работают, повыше завода. И Алеха твой там.
Мы пошли вдоль забора. На заводской площадке царила тишина, высокая труба не дымилась, машины не стучали, - видимо, даже от рамы рабочие ушли спасать лес. Над плотным тесовым забором поднимались желтые штабеля досок. Доносился кисловато-острый запах опилок.
Тропинки возле забора не было. Мы шли, раздвигая кусты, на ходу обламывали ветки и отмахивались ими от назойливой мошкары. Ветки помогали плохо: мошкара набивалась в нос, в уши, попадала в глаза, забиралась под рубашку. Я оглянулся на Катюшу. Что же это такое? Она улыбалась.
- Каждое лето бывает так. Ничего, подойдем к реке - отстанет.
И в самом деле, у реки мошки стало меньше. На берегу, в воде, в лодках, на связках бревен - везде копошились рабочие, укрепляя запань. Вода поднялась так внезапно, что не выкатанные на берег плоты пообрывали причальные снасти и сплыли в конец запани. Связанная стальными тросами обоновка - плавучая преграда из бревен по четыре в ряд, рассчитанная только на "размолеванный", рассыпной лес, - выдерживала теперь невероятное давление. Рабочие проверяли крепления и в подозрительных местах протягивали дополнительные тросы. Любо было смотреть, как они бегали по боне - плавучей бревенчатой дорожке, соединявшей берег с островом, - как они хладнокровно рассматривали железные узлы, постукивали обухами топоров.
Работа подходила к концу.
Большой тяжелый плот, оборвавший на причалах толстые, в руку толщиной, смоленые канаты, удалось надежно захлестнуть металлическим тросом. С реки подали сигнал, а за забором откликнулись, и тотчас зафыркал, застучал трактор, загремела лебедка, и трос, поблескивая на солнце, постепенно натянулся. Самая серьезная угроза была устранена: плот больше не давил на обоновку запани, и рабочие радостно закричали: "Ура!"
Инженер, руководивший работами, сложил рупором ладони и раздельно, по слогам, объявил:
- Эй, ут-рен-ня-я сме-на, кон-чай. Вто-ра-я - на сво-и мес-та.
- Ого-го! - донеслось с воды. - Айда, ребята!
Рабочие, - одни подъезжая в лодках, другие вприпрыжку перескакивая по бревнам, - мокрые, должно быть крепко проголодавшиеся, но довольные (как же: лес не упустили!), выпрыгивали на берег и поднимались по косогору.
Кто-то, выскакивая из лодки, поскользнулся и ухнул в реку вниз головой. Здесь, у самого берега, было глубоко, и некоторое время, разбрызгивая воду, неудачник отчаянно болтал ногами, будто пытался убежать, потом ноги его исчезли, и на поверхности показалась голова. В волосы набились черные прутья и осыпавшиеся с бревен тонкие пластинки сосновой коры. Держа в кулаках по пучку такого же донного мусора, человек двинулся к берегу, уже выбрел на совсем мелкое место и вдруг ни с того ни с сего закричал:
- Тону, помогите!
Это всех развеселило. Теперь можно было и посмеяться. Мокрого неудачника выволокли на сухое место, подхватили на руки и понесли "откачивать".
В кругу рабочих Катюша увидела знакомого.
- Кеня, а где Лешка?
- Алеха? - переспросил Кеня, вытирая мокрую загорелую шею. - Алеха вон, на острове, плот выручает. - И вновь полез откачивать "утопленника".
У изголовья поросшего мелким кустарником острова, созле небольшого плота, маячила группа людей. На солнце поблескивали мокрые бревна, рядом с ними чернела лодочка. Вот она отделилась, сверкнули, опускаясь в воду, лопасти весел, и следом за лодочкой поплыла на буксире связка бревен.
Вода прибывала. Островок теперь оказался разделенным надвое: его наискось перерезала вновь образовавшаяся протока. Река, будто обрадовавшись этому короткому ходу, торопливо слизывала песчаные наносы у входа в него, вгибалась корытом, тяжелая, разбежавшаяся, и, как траву пригибая таловые кустики, неслась напрямик. Вот над током этой протоки, преодолев силу течения, и надо было пробраться лодочке со связкой бревен, а потом выпустить их в запань, устроенную в нижнем конце острова.
Поставив лодку наискось к течению реки, люди нажимисто гребли. Вбок лодка сдвигалась еле заметно, вниз же ее тащило полным ходом.
Все дальше и дальше выдвигается лодка к середине - ее обгоняет плывущий бурелом - и все сильнее притягивает к себе протока. Вот самый клин, разлив, водораздел… Куда: направо - в протоку - или влево - в запань?.. Струя подхватывает лодку и мчит на самый остров… В нетерпении я вытягиваю шею. Катюша цепляется мне за плечо… Ах, черт!.. Ну, еще! Еще чуть-чуть… Связку бревен затягивает в протоку, а лодку - в главное русло реки… Бечева натягивается, и к клину песчаной косы прижимается с одной стороны лодка, а с другой - бревна. Люди выходят на косу, вынимают из лодки стяги и, шаг за шагом поддевая стягами связку бревен, выталкивают ее против течения. Теперь можно развязать бечеву - бревна сами сплывут в запань.
Освободившись от груза, лодка поплыла опять вверх, к изголовью острова.
- Кого они посадили в корму, лодкой править? - гневно сказала Катюша. - Лешку надо, без горя протоку прошли бы.
- Сильное течение, - возразил я. - Кого хочешь унесет.
- Ну, Лешу не унесет, - гордо ответила Катюша. - А то сели какие-то суслики.
А лодка уже зачалила новую связку бревен и повторила свой путь. Только теперь "суслики", видимо учтя первый урок, зашли вдоль острова как можно выше, еще прилежнее налегли на весла и благополучно миновали протоку.
- Это им Лешка растолковал, - убежденно сказала Катюша, из-под ладони поглядывая на реку (лодка, освободившись от связки бревен, поплыла в очередной свой рейс).
Вдруг, приложив руку к щеке, Катюша жалобно проговорила:
- Лешка-то теперь го-о-лодный…
Закончив проверку и крепление обоновки, рабочие ушли. Остались только двое наблюдать за уровнем воды.
Воткнули в берег у самой воды сторожки - неширокие рейки - и сидели, благодушно покуривая. Волна рабочего шума отхлынула вместе с людьми за забор, и там тоненько, будто прокашливаясь, гуднул гудок; завод очнулся, заработал.
К вечеру, когда солнце приблизится к горизонту, звуки становятся слышнее, особенно над рекой. Где-нибудь далеко тюкнет человек топором по бревнышку - видно, как блеснет лезвие, - пройдет одна-две секунды, и отчетливый, будто умытый, такой чистый, послышится звук удара. Говорят, это к дождю.
На заводе, в дальнем углу биржи, складывали доски. Можно было не глядя определить их ширину. Одни ложились в штабель, издавая смачный, чавкающий звук, - тесины широкие, тонкие; другие дребезжали, подпрыгивали - дебелые плахи, бруски. Как будто вовсе рядом повизгивали вагонетки, на которых подвозили нераспиленные бревна к раме. Громыхала, разматываясь, цепь на лебедке.
Мое внимание привлекла стайка рыбешек. В окне между плотов они смело разгуливали взад и вперед, спинками почти касаясь поверхности воды. Иногда они, повиливая хвостами, опускались вниз и совсем скрывались из виду. Потом появлялись вновь и, завидев упавшую на воду букашку, толпой бросались за ней.
Увлеченный своими наблюдениями, я забыл о Катюше. А когда оглянулся, на берегу ее не было видно.
- Катя! Катя! - позвал я.
Она откликнулась где-то в березнике.
- Ты куда ушла?
- Гри-бы собира-ю-у… Иди помо-га-ать…
Березничек был невысокий, немного выше человеческого роста, но очень густой. Трава в нем тоже была густая. Я долго ходил, пробираясь сквозь плотные заросли, но не мог найти ни грибов, ни Катюши. Я аукнул, она, лукавая, не отозвалась. А тут опять напала мошкара…
Наконец я заметил обабок величиной чуть ли не с чайное блюдце. Однако стоило мне дернуть его за корешок, как шляпка упала на землю - настолько он оказался дряхлым и червивым. Это меня обозлило.