Содержание:
ПОЗДНИЕ ХЛОПОТЫ - Повесть 1
ЗАЧЕМ ЕМУ ЖИТЬ БЕЗ НЕЕ? - Рассказ 28
ДОК И ДОКА - Повесть 31
В ПОИСКАХ СИНЕКУРЫ - Повесть 40
ГОВОРУШКИ-ГОВОРКИ - Рассказ 46
ДЕД АВДЕЙ И АЛИНА - Рассказ 48
ПОЖАР - Повесть 51
Примечания 79
В поисках синекуры
Герои новой книги писателя Анатолия Ткаченко, известного своими дальневосточными повестями, - наши современники, в основном жители средней полосы России. Все они - бывший капитан рыболовного траулера, вернувшийся в родную деревню, бродяга-романтик, обошедший всю страну и ощутивший вдруг тягу к творчеству, и нелегкому писательскому труду, деревенский парень, решивший "приобщиться к культуре" и приехавший работать в подмосковный городок, - вызывают у читателя чувство дружеского участия, желание помочь этим людям в их стремлении к нравственной чистоте, к истинной духовности.
ПОЗДНИЕ ХЛОПОТЫ
Повесть
ЗДРАВСТВУЙ, ДОМ!
Хозяин дома оказался интеллигентным старичком, с профессорской острой бородкой, коричневой от загара лысиной, в толстых роговых очках; он внимательно, чуть склонив сухонькую голову, выслушал Ивантьева, подумал о чем-то, глядя в низенькое окошко, за которым красно полыхала тяжелыми гроздьями старая рябина, голубел штакетник, виднелся желтый песок глухого переулка, затем переспросил, удивленно и цепко оглядев Ивантьева карими мокрыми глазами:
- Значит, это ваш дом? Я правильно понял?
Ивантьев только пожал плечами, не находя, что прибавить к уже сказанному. А сказал он, ему казалось, много, вразумительно, хоть и, может быть, слишком поспешно от волнения: он родился в этом доме, в голодном тридцатом году отец завербовался рыбаком на Каспий, вывез семейство перетерпеть трудное время, да задержался на легких хлебах, а потом ушел воевать и погиб в первое лето. Он, Ивантьев Евсей Иванович, тоже был рыбаком и на Каспии, и на северных морях, всю жизнь проплавал, вышел на пенсию, вернулся в родную деревню, отыскал свой дом, прослезился пред его живыми окнами - не сгорел, не развалился, не погиб за долгие сорок с лишним лет! - и вот познакомился с его теперешним хозяином и просит продать ему дом, построенный еще дедом.
- Дилемма, - проговорил, потупившись, старичок, шагнул к письменному столу, набил трубку мшистым табаком, окурил себя сладким дымом. - Ваш отец просто бросил дом, двор... Вы купить хотите. Несправедливость какая-то...
- Да ведь когда было? Куплю. Деньги припас. Последние лет десять из души не выходило: вернусь, вернусь... Если дома нет, на том месте новый построю. Не продадут - участок рядом выхлопочу. Тяга, понимаете?
- Ага. А я каждое лето здесь жил эти десять лет. Именно лет - зимой-то столичный воздух сношу. Что же мне, дачу строить? Теперь тут и завалюхи не купишь: все скуплено, все занято жаждущими природы. А еще не так давно дома пустовали - любой хоть задаром бери. Припоздали вы, милый странник, вернувшийся к отчему порогу.
- Понимаю, - едва не перебил медлительную речь старичка Ивантьев, уже надумав, что ответить. - Я куплю, а вы приезжайте, берите полдома, мне места хватит. Просто хочу дожить в родительском доме, на земле... - Он вздрогнул, ощутив вдруг припомнившийся ему холод северных пространств. - Намерзся, отсырел, укачался на волнах.
- Вам сколько?
- Пятьдесят седьмой. Там раньше пенсия.
- Мне семьдесят шестой. Разница есть. Но думаю, договоримся - зрелые люди. Так вот, поселяйтесь и живите. Никакой купли-продажи. Гляньте в окошко. - Из-за леса вздымалась серо-синяя туча, взметнувшийся ветер длинно поволок по переулку желтую тополиную листву, стекла покрылись зябкой дождевой рябью. - Завтра уезжаю. Хорошо, что застали меня здесь, не то пришлось бы искать в столице. Ну, как говорят теперь, вас это устраивает?
Ивантьев вскочил, протянул руку, чтобы выразить свое согласие, поблагодарить хозяина дома за понимание и душевность, но старичок, погрузив сухонькую ладошку в его широкую пятерню, заговорил сам:
- Правильно, надо познакомиться. Виталий Васильевич Защокин. А вас?.. Хорошо. Евсей - особенно приятно: утраченное имя. Ну, попьем чайку за знакомство или по рюмочке примем? Как на морях - небось горячительным сырость из себя выгоняете?
Чемодан Ивантьева стоял у порога, он заспешил к нему, смущенно наговаривая, что есть у него, на всякий случай, коньяк, водка "пшеничная", - и опять был остановлен спокойным, мягко повелевающим голосом Защокина:
- Нехорошо, Евсей Иванович, в отчем доме пить коньяки да водки. Угощу вас родименькой - рябиновой. Заметили, как она ягодами отяжелела? Соседка говорит: примета - зима будет холодная. Верите в приметы?
- В природные. Шел мимо ельника - все елки в шишках, тоже подумал: холодам быть, природа птицам, зверькам еды наготовила. Не то вычитал где про эту примету, не то от детства осталась...
- Верьте: осталось. Все остается, да мы забываем. У вас теперь время пойдет в двух направлениях - вперед медленно, назад быстро, с каждым днем ускоряясь. Ведь вы вернулись?
- Да, - недоуменно подтвердил Ивантьев.
- Чтобы вернуться. Так?
- Да, да! - закивал Ивантьев. - Понял вас: мало вернуться, надо вернуться душой, жизнью, работой!
- Вот и откушаем местной, горькой.
Защокин поджарил на плитке яичницу с колбасой, достал из стеклянных банок соленых огурцов, груздей, к двум тарелочкам культурно положил вилочки и столовые ножи, вынул из холодильника пузатую, оплетенную бутылку из-под "Гамзы", наполнил стаканчики розоватой настойкой. Кивнул, легко осушил свою посудинку, словно бы подавая пример, закусил огурчиком, грибком, сказав, что горькую надо крепеньким, насоленным, наперченным заедать, похвалил Ивантьева за "моряцкое" умение одним глотком принимать спиртное и начал настойчиво кормить его, говоря, что сам недавно пообедал да и нельзя ему переедать - пищу портить и себе вредить, - а вот Ивантьеву, такому кряжистому ("Верю, вы родом из тутошних сосняков и ельников!"), молодому и сильному, следует надежно питаться, ибо он, Защокин, хоть и догадывается, как нелегка рыбацкая работа, но должен напомнить вернувшемуся в крестьянство Ивантьеву: труднее сельской пока не сыскать.
- Вы ведь не дачником жить хотите?
Ивантьев положил руки на стол ладонями вверх; они были у него широки, захватисты, с неразгибающимися пальцами, багровы, точно с мороза. Защокин похмыкал, покивал довольно и сказал:
- Понимаю. Душа ваша в руки переместилась, через них к земле прикоснуться хочет.
Ивантьев удивленно и чуть испуганно оглядел очкастого лысенького мыслителя: угадал, объяснил его, Ивантьева, состояние, внутрь вроде бы заглянул карими мокрыми глазами. Спросил осторожно, заикаясь:
- Вы... вы кем работали?
- Не угадали бы - филолог, доктор филологических наук, - Защокин с усмешкой постучал согнутым указательным пальцем по коричневой лысине. - Здесь почти вся мировая литература, да еще своих работ полсотни. Не пахал, не сеял, моря не бороздил, золота ни черного, ни желтого не добывал, но про все понемногу знаю. А характеров, образов, человеческих душ здесь... - он звучно ударил в лысину кулачком, - тысячи. Поищу, примерю, угадаю. Вот, например, вижу: вы не простым рыбаком были, у вас характер немного похож на мой: мы оба привыкли командовать. Я за долгие годы преподавания, вы?..
- Капитаном был. Правда, СРТ, небольшого судна.
- Все равно. И жаргоном моряцким не балуетесь?
- Этого я всегда боялся. Жаргон для бичей, сезонных всяких - вроде форса.
- Ну, еще по рябиновой? Как она?
- Стану хвалить - все равно слов нужных не найду. Через этот стаканчик я уже к родине прильнул - горькой, терпкой, сладкой до слез. Спасибо.
И Евсей Иванович рассказал доктору Защокину Виталию Васильевичу о своей долгой рыбацкой жизни, такой рыбацкой, что, кроме рыбы, ничего не знал, ни о чем не думал, даже на войну не взяли - фронту нужна была рыба. Палуба, соленая вода, сети, тралы... В отпуск погреется на крымском или кавказском песке - и опять план, тонны, одной трески переловил... если ссыпать в единую кучу - гора Казбек получится. В море по три, четыре, шесть месяцев... Не заметил, как выросли сын и дочь, - жена нянчила, воспитывала, дневники проверяла... и осталась нянчить внуков. Отговорилась, не поехала в Россию (так северяне называют среднюю полосу, Подмосковье): мол, потом, когда устроишься, проведаю. Из рыбачек, не знает "тяги земли". Но держать особенно не стала: "Поезжай, потяпай свою землю, к морю небось шибче потянет". В Архангельске все. Дочь учительница, сын штурман на торговом судне, за границу ходит. Затею отца высмеивали, провожали, жалея: мол, свихнулся слегка старик, пусть поблажит - делать-то ему нечего, хобби не приобрел, бражничать с дружками не научился, раньше странствовал по морям - теперь путешествовать по земле будет.
- А я увидел дом, вошел - и осел.
- Понимаю.
- И так посчастливилось, что вы, именно вы оказались в моем доме! Как бы я с другими?.. Можете не опасаться: приберу, подлажу все во дворе, дом подремонтирую.
- Смешной вы, право. Счастливый и смешной. - Легонько вскочив, доктор филологии Защокин раскурил трубку, отошел к письменному столу, улыбчиво оглядел Ивантьева. - Еще неизвестно, кому больше повезло: вы же мне дачу сохраните, и соседке тридцатку совать не стану, чтобы приглядывала за моей халупой. Ясно вам?
- Ясно, - проговорил отрешенно Ивантьев, уставясь в широкие, потертые, когда-то крашенные доски пола; доски были теми, давними, и косяки дверные, и потолок, и мощная матица от стены до стены, она лишь чуть-чуть прогнулась, навек закостенев.
Спать легли поздно, вдоволь наговорившись. Несколько минут, совсем уж по-родственному, Ивантьев посидел на краешке кровати Защокина, а потом улегся, постелив кое-что, прямо посреди пола; от скрипучей гостевой раскладушки он отказался.
Погас в простеньком матовом плафоне электросвет, дом наполнился тьмой, вроде бы хлынувшей снаружи, и оттого там стало светлее, окна засинели прояснившимся к ночи небом; тьмой, наружной синью обернулась понемногу назревавшая и наконец овладевшая всем живым и мертвым тишина; лишь шумел протяжно, глухо древний ельник за огородами у реки. Шум этот слился постепенно с шелестом волн, которые плавно закачали пол, и Ивантьев только удивлялся, почему он лежит на жесткой палубе, а не у себя на диване, привинченном к перегородке каюты, "Ничего, - сказал он себе, - это палуба моего родного дома, привыкнуть надо, она тоже качается от каких-то штормов... На судне пол был деревянный, здесь палуба из сосновых плах. Дом-корабль, корабль-дом... Но этот, мой дом, будет на крепком якоре..." И почувствовал Ивантьев - кто-то тянет, тянет с него одеяло. Он вцепился в край обеими руками и не может удержать... Кто-то маленький, Цепкий, хихикающий пыхтит, тужится, волочит одеяло к порогу... "Домовой! - догадывается Ивантьев. - Шалит, пугает, не хочет меня принять... Позабыл? Или тот, давний, умер, а этот не знает меня? Ничего, поладим, - уговаривает он домового, который почему-то стал очень похож на доктора Защокина: и очками посверкивает, и трубочка в зубах. Тьфу, не слышал, чтобы домовые курили! - Ладно, говорю - не обижу, чего привязался? Будем дружно-мирно жить. Понимаю: без домового какой дом? И другое понятно мне: домовой похож на хозяина... оттого ты и в образе доктора-филолога..." Одеяло сползло к ногам, не удержал Ивантьев, а затем его обдало сырым холодом, аж душа занемела от жути. Он очнулся, сел на постели, зорко озираясь и уже стыдясь своего сна: в распахнувшуюся форточку дул последождевой ветер, холодил горницу, Ивантьев замерз под тоненьким дорожным своим одеяльцем, вот ему и намерещилось. Он встал, закрыл форточку, поверх одеяла набросил демисезонное пальто, снова лег. Но вскоре ему стало душно, а домовой, опять прикинувшись Защокиным, начал наваливать на него всевозможные одежды: плащи, полушубки, ватные одеяла, пиджаки... Когда наволок поверх всего старую ковровую дорожку, Ивантьев не выдержал, проснулся. Было душно в доме. Открыл форточку, остыл немного. Снова ложась, попросил домового: "Ну, признаю: напугал, заявил о себе, буду помнить, любить тебя, дом отстрою, крышу починю. В каком углу ни поселишься - везде тебе будет тепло, уютно. Ну, прими, я навсегда приехал, нам ведь жить долго вместе". И легко, беспамятно уснул Ивантьев.
Поднялся он поздно, дом был залит огненным светом, и этот свет, казалось, исходил от красных, мокрых, тяжелых рябиновых гроздьев. Рассмеялся, оглядев свою постель: поверх одеяла и пальто лежали еще полушубок, плащ, старый пиджак... Вероятно, хозяин перед рассветом накрыл мерзнущего гостя. Ивантьев крикнул, полагая, что Защокин на кухне:
- Виталий Васильевич! Благодарю за нежную заботу! Ну и ночка была в родительском доме. В вашем образе меня домовой охаживал...
Глянул на письменный стол, увидел лист белой нелинованной бумаги, исписанный крупно, прочел:
"Дорогой Евсей Иванович!
Вы так крепко спали, что я не решился будить Вас. Подумалось: захотите проводить меня, а Вы и сами устали с дороги. К тому же ноша моя на сей раз оказалась легкой, дом-то будет жилым, и все в нем сохранится. Пользуйтесь холодильником, плиткой, утюгом и т. д. О Вас я скажу соседке, чтобы не подумала чего-нибудь плохого, с остальными жителями нашего хуторка познакомитесь сами. Всего Вам доброго, поселянин! Зимой, возможно, проведаю Вас. На всякий случай оставляю свой московский адрес...
В. Защокин
P. S. Пляшите от печки!"
Так, понятно: интеллигентный хозяин вежливо удалился. Немножко жаль - не пожал руки, не простился с ним, но ведь... Ивантьев рассмеялся: ведь тут его заместитель будет следить за мной! Он погрозил "заместителю" в чулан за печкой, потом опустился на колени посреди горницы и поклонился в тот угол, где, он помнил, висели иконы и куда крестились дед и бабка. Нет, не из веры вовсе - для выражения памяти, почтения предкам. Вскочил легко, освобожденно, сказал себе:
- Ну, начнем, товарищ капитан, жить на суше!
В майке, спортивных брюках, взяв полотенце и мыло, Ивантьев вышел во двор. Минуту стоял, дыша пронзительной прохладой, оглядывая двор: сруб давнего сарая покосился, углом осел в землю, от сенника даже столбов не осталось, огород зарос бурьяном, мелким березником, лишь палисад огорожен голубыми штакетинами, в нем стояла могучая рябина и росли четыре молодые яблони, понизу виднелись завядшие огуречная, морковная, луковая грядки. Печальна картина крестьянского двора, ставшего дачей горожанина... Но и это мало огорчило Ивантьева: что тут мог, что умел старый ученый человек? И зачем ему? Сохранил кое-что - спасибо!
Тропа к речке твердо протоптана, к рекам тропы не зарастают, их больше становится - из огромных и малых городов, из деревень и селений. Об этом Ивантьев думал, пробираясь меж росных стен бурьяна, обжигаясь ледяными каплями. Речка открылась за белым песчаным бугром, редкими престарелыми соснами, рябящей полосой чистой текучей воды. Она показалась Ивантьеву узенькой, обмелевшей, мало похожей на ту, что хранилась у него в памяти: невеликая, но этакая крутая нравом, и переплыть ее было непросто, и лодку могла закрутить в водовороте, опрокинуть на перекате... Усохла ли она или после огромных рек и морей увиделась Ивантьеву ничтожно маленькой? Но она была, текла, и вода в ней сияла светлейшей голубизной. И он сказал ей:
- Здравствуй, Жиздра! Я жив, здрав!
ПЛЯШИ ОТ ПЕЧКИ
Прав был мудрый филолог: надо начинать с печки, чтобы не замерзнуть зимой. А печка была та, древняя, сложенная еще дедом. Ее давно не топили, и, когда Ивантьев попробовал разжечь в ней березовые поленья, дым хлынул из всех заслонок, конфорок, щелей. Прочихался, решил идти к соседке: сельская жизнь в одиночку не живется. Так-то. Пляши от печки, но не забудь подружиться с соседями.
Принарядился в морскую форму, надел фуражку капитанскую, с крабом, чтобы произвести впечатление - все-таки женщина там, за забором, а форма многим из них нравится, - однако дверь открыть не успел - сама распахнулась, и через порог перешагнула тощая старуха в кирзовых сапогах, телогрейке, вязаной спортивной шапочке, делавшей ее горбоносое лицо злым и воинственным. Ивантьев отступил, пробормотал: "Прошу... Пожалуйста..." Старуха мельком, но придиристо ощупала его выпуклыми, красноватыми с уличного холода глазами, полувзмахнула рукой, хмыкнула, поджав губы: мол, буду я еще тебя спрашиваться, села на табуретку у кухонного стола, хрипло спросила:
- Чего вырядился-то? Свататься собрался?
- Да нет, к вам... - уже с любопытством, одолев смущение, ответил Ивантьев.
- Хи-хи!.. - Старуха широко раскрыла пустой рот, в котором позабытыми пеньками торчали два желтых клыка. - Опоздал маленько, годков на шешдешят. Для мене и дохтор Защока шибко молодой. А ты-то - красавчик, да ишо форменный. Военный, што ль?
- Рыбак морской. Капитан.
- Ага. "Капитан даеть команду: натяните паруса..." Это у нас Федька-тракторист напевает, когда веселой. А дале присказка - японский бог... А теперь ответь: почему долго не шел проведать?
- Хотелось немножко обжиться, привыкнуть к дому.
- Жить собрался?
- Да.
- Сдурел, знать. Мене Защока толковал - не поверила. Теперь вижу: сдурел. Аль пензия маленькая?
- Нет, хорошая. Северная.
Старуха оглядела его еще более придиристо, отшатнулась, явно испугавшись какой-то догадки, негромко спросила:
- Али нашкодил где? Скрываешься?
Ивантьев резко помотал головой.
- Так бегуть же в города!
- Пусть. А я не сбежал - вернулся.
Ничему не поверив, во всем усомнившись, старуха, вероятно, решила отложить дальнейший опрос непонятного соседа (поживется - увидится!) и заговорила о своих думах, заботах:
- Не приезжають, веришь? Мои москвичи, одры культурные. Сама картохи копаю, руки вот закочнели. Ждала, годила, земля нахолонула. Дала Федьке трояшник, вывернул плугом кусты, собираю теперь... Штоб их черт там захомутал, антиллигентов! Приедут - шиш покажу заместо картохи. Кажный год так. Обещают: мама, сажай, подмогем полоть, окучить, копать. Сама горб гну. И веришь, прошшаю: подарочки навезуть, внучат, винца сладкого, ласки, сказки... Да штоб и меня лихоман прибрал от такой жисти!