У Белого Яра - Степан Сухачевский 4 стр.


- Батька твой давеча заходил, Рыжка в поскотине ловил, так сказывал, что ему от богатых мужиков житья не стало. Угрожать начали: "Скоро, мол, твой Митрий откомиссарит! За все, дескать, ответишь, безбожник!".

Пичугин молча вскочил на коня, пустил его вскачь. Никандр, проводив всадника любящим взглядом, заскреб в затылке: "Ладно ли сделал я? Как бы беды не случилось... Горяч больно!".

Бесхитростный рассказ сторожа разбередил в душе Дмитрия сомнения, неотступно преследовавшие его в последнее время: все ли сделано, чтобы обезвредить врага? В самом Кургане и по всему уезду остались еще буржуи - владельцы сельскохозяйственных заимок, торгаши, мельники, скотопромышленники. Они, лишенные былого могущества, затаили злобу на большевиков, на рабочих и деревенскую бедноту.

Старик не назвал тех, кто в Моревском клеветал на комиссаров, кто, оправившись от первого страха, начинал вновь запугивать крестьян. Дмитрий знал этих людей!..

У самой дороги, по которой ехал Дмитрий, виднелся старый заброшенный кирпичный сарай, когда-то принадлежавший Савве Попову. Здесь работала вся деревенская голытьба. Каждое лето, пока их не призвали в солдаты, на этом заводе работал и Дмитрий с братом Андреем. То был тяжелый, изнурительный труд: глину копали в карьере лопатами, таскали ее на ручных носилках, месили ногами. Воду брали из "мирского" колодца. Савва выстроил каменный магазин с двумя складами, поставил дом на каменном фундаменте, а потом стал выгодно сбывать кирпич курганским купцам, строившим в уезде хлебные амбары.

Савва часто разъезжал по торговым делам, в магазине хозяйничала его жена Варвара. Все знали скверную повадку этой сухопарой женщины: самую малость Варвара не отпустит без того, чтобы не оставить на весах один пряник или конфету; даже при продаже каленых семечек обязательно возьмет себе горстку.

Под стать Савве был в Моревском и другой мироед - Иван Марьянинов, державший волостную ямщину. Сытых и быстрых лошадей Марьянинова, с ременной сбруей, кожаными кистями и набором фигурных медных блях, с колокольчиками под расписными дугами, можно было видеть на любом тракте в Моревское - из Сычева и Марайской, Арлагуля и Лебяжья. В обычные поездки отправлялись ямщики, которых круглый год нанимал Марьянинов, но когда случалось отвезти какого-нибудь начальника из уезда, на козлы садился сам хозяин - грузный, с красным, словно обожженным, лицом, с крупным мясистым носом в сизоватых прожилках от беспробудного пьянства.

Вот об этих людях, еще недавно державших в цепких руках сельскую общину, с тревогой размышлял Пичугин, пока ехал поскотиной, растянувшейся на несколько верст. Сейчас, когда Курган пал и белогвардейский мятеж со дня на день мог распространиться в уезде, Марьянинова и Савву Попова опасно оставлять на свободе.

Дмитрий решил посоветоваться с председателем волисполкома Поповым (однофамилец Саввы; в Моревской, как, впрочем, и в любой сибирской деревне, проживало несколько семей, носивших одну фамилию, но не состоявших в родстве). Волисполком размещался в здании бывшего волостного правления, стоявшем при въезде в село, там, где зеленели тополя и клены. Оставив меринка у коновязи, Дмитрий пересек просторный двор, где под дощатым навесом стояли старая пожарная машина и рассохшаяся бочка, поднялся по крутым ступенькам крыльца в широкий коридор. В конце его находился кабинет Попова. Дверь оказалась закрытой, стук гулко отозвался в пустом коридоре.

Недоброе предчувствие росло, пока Дмитрий ехал к родительскому дому: он никого не встретил на улице. Была суббота; в такой день, как сегодня, даже в страдную пору село под вечер оживало: старики приезжали с поля попариться в жаркой бане, женщины выпекали хлеб на целую неделю, а парни и девчата были рады случаю скоротать ночь за околицей.

Выйдя на перекресток улиц, Дмитрий пристально посмотрел на Саввин дом, выделявшийся среди обычных крестьянских пятистенников. От высокой железной крыши, поставленной на два продольных ската, по углам стен спускались зеленые водосточные трубы; у самой земли они оканчивались фигурой, изображающей голову змеи с высунутым жалом; в зеленый цвет были окрашены и резные наличники на сдвоенных широких окнах.

Этот дом-громадина выглядел в деревне крепостью; рядом с ним возвышался большой кирпичный магазин с железными дверями и ставнями; к нему примыкали две кладовые, а свободные от строений промежутки двора были огорожены высоким забором. В ограду можно было попасть только через ворота, стоявшие на смоленых толстых столбах; они были закрыты не только ночью, но и днем, охраняемые одноглазым сторожем-татарином.

Дмитрию показалось, что из окон Саввиного дома, прячась за опущенные шторы, на него смотрели какие-то люди. Он стегнул меринка и через минуту спешился у знакомой с детства калитки. Привязав коня к палисаднику, вошел через открытую калитку во двор. У входа в плетеный пригончик полная немолодая женщина доила корову; под соломенным навесом худощавый старик смазывал передок телеги, приподнятый жердью. Повлажневшими глазами Дмитрий наблюдал за отцом и матерью, которые, занятые работой, его не сразу заметили.

- Ой, Митя приехал! - вскрикнула вдруг мать и, уронив подойник, кинулась к сыну.

Старик медленно обернулся, но ничем не выдал своего волнения. Деловито положив помазок в ржавое ведро, поднял подойник, из которого тонкой струйкой стекало молоко, вытер руки о голенища яловых сапог и только после этого сказал:

- Ну, здорово, комиссар! - и крепко обнял его, затем отстранил от себя, как бы желая получше разглядеть. Отец и сын стояли друг против друга, удивительно похожие: оба высокие, худощавые, с открытыми чистыми лицами, на которых лучились улыбчивые глаза; волосы у обоих были иссиня-черные, расчесанные на косой пробор. Кажется, сбрей старик свою окладистую бороду - трудно будет узнать, кто же из них отец, а кто сын.

Дмитрий пробыл дома недолго. Обрадованная Ульяна Ивановна без конца угощала его: стол в горнице уже не вмещал вкусной домашней снеди, а мать все подносила из кухни.

Дмитрий был рад, что мать часто отлучалась из горницы: он успел рассказать отцу о событиях в Кургане, о своем намерении проехать в Ялуторовск, чтобы закупить там оружие для партизанского отряда, который думает создать в Усть-Суерской волости. Егор Алексеевич сообщил, что в тот день, как Андрей с красногвардейским отрядом выступил на защиту Кургана, в Моревском стало твориться что-то неладное: Савва Попов и Марьянинов куда-то скрылись, в селе начали появляться нищенки, которые распускали всякие слухи; каждую ночь кто-то поджигает дальние леса, и волисполком наряжает мужчин тушить пожар. Вот и сегодня Попов уехал к урочищу "Свистуха".

Отец и сын решили, что Андрею пока лучше, уехать к Илье Корюкину в Менщиково, где его никто не знает; Попову, как только появятся Савва и Марьянинов, арестовать их и отправить в Усть-Суерскую.

Когда обо всем было переговорено, Дмитрий сказал дрогнувшим голосом:

- Отец, тебе нельзя оставаться дома!

Егор Алексеевич ответил с присущим ему спокойствием:

- Чему быть, того не миновать, сынок. А бросать хозяйство под старость не резон...

Старик ушел запрягать лошадь, на которой прибыл сын, мать суетилась на кухне. Дмитрий любовным взглядом окинул горницу. В левом углу по-прежнему стоит деревянная кровать с пухлой горкой пестрых подушек; на стене - прямоугольное зеркало с накинутым сверху холстяным, расшитым по краям полотенцем и фотографии в самодельных рамках; на подоконниках цветы: герань, алоэ; справа - широкая лавка, окрашенная в желтый цвет, а под ней, в углу, - сундук; ключ от него мать всегда носит привязанным к поясу.

Здесь, под родительским кровом, прошли его детские годы. В горенке они всей семьей коротали долгие зимние вечера. Отец, бывало, сядет у порожка и начнет чинить дратвой порванные уздечки; мать - на лавке за прялкой, в проворных руках ее мелькает, как игрушечный волчок, поющее веретено, и от пышной льняной кудели, чем-то похожей на всклокоченную отцову бороду, тянется бесконечная тонкая нить. За столом, около маленькой керосиновой лампы, - он и Андрей. Жарко потрескивают березовые дрова в "голанке", где-то в углу посвистывает сверчок, братьев тянет ко сну, но, зная суровый характер отца, они по очереди вслух читают букварь. "А кем же, сынки, будете вы, как пройдете все науки?" - спрашивает отец и переглядывается с матерью. Дмитрий, как старший, отвечает первым: "Доктором!.. Буду людей лечить от всяких болезней". - "Ну, а ты, Андрейка?". - "Я, тятенька, никуда из деревни не поеду. Землю пахать стану, тебе помогать". - "По крестьянству, значит, пойдешь! Что ж, дело доброе...". Весной, в дождь, они с Андреем выбегали на улицу и, запрокинув голову, подставляли лицо низвергающимся потокам воды. Промокнув до нитки, бегали по лужам, прыгали на одной ножке, самозабвенно крича:

Дождик, дождик, пуще!
Дам тебе гущи!..

Милые сердцу воспоминания!

- Ну, пора, сынок!.. Может, засветло доберешься до Марайки, дальше поедешь на ямщицкой подводе, а своего меринка отошлешь с попутчиками.

С тяжелым сердцем переступил Дмитрий порог горницы. Боясь встретиться глазами с матерью, быстро прошел кухню, сбежал со ступенек крыльца. Когда усаживался в покосившийся коробок ходка, теплые руки обвились вокруг шеи, и казалось, никакая сила не разведет эти ладони, вздрагивающие на его затылке.

- Мама, не надо!..

Отец распахнул ворота. Выезжая из ограды, Дмитрий не сдержался, оглянулся: мать, прижав левой рукой конец холщового передника к губам, правой судорожно крестила воздух, благословляя сына.

ГЛАВА ПЯТАЯ
КАМЕРА № 17

В центре города - тюрьма, крепкая, каменная. Она построена на сто человек, но арестантов в ней неизменно около трехсот.

Какие только узники не побывали в ней!

Еще Павел I ссылал в Курган ненавистных ему людей; сюда русское самодержавие высылало польских повстанцев, декабристов; по этапу была пригнана большая партия солдат - участников военных бунтов в Старой Руссе. А потом, сменяя друг друга, появились народники, организаторы первых революционных кружков в Петербурге и Москве, герои пятого года, мятежные солдаты империалистической войны...

Нет числа тем, кто, звеня кандалами, прошел через Курган на страшную сибирскую каторгу!

...Снова забиты камеры курганской тюрьмы, древние стены которой испещрены потускневшими от времени надписями чуть ли не на всех языках народностей царской России. В душные каменные мешки бросают все новые и новые жертвы.

Тюрьма спит чутким, тревожным сном. Но вот в разных концах коридора гулко задребезжали колокольчики: то подают сигнал утренней побудки. Во всех дверях вмиг открылись волчки, в их крохотные отверстия хрипло кричат часовые:

- Поднима-а-йсь!

По коридору с бранью бегают надзиратели, звеня связками ключей; гулко щелкают замки, скрипят дверные засовы. Арестанты, сгибаясь под тяжестью, выносят из камер зловонные параши.

На втором этаже, в самом конце коридора, находится семнадцатая камера. В ней как всегда раньше, чем в других, произведена уборка. В ожидании завтрака заключенные курят, лениво переговариваются. И удивительно, как эти люди, пережившие ночные кошмары, способны еще двигаться, разговаривать, шутить.

Лица их вытянулись, осунулись, побледнели. Заметнее других изменился Лавр Аргентовский, страдавший бессонницей. Глаза его глубоко запали и лихорадочно блестят, резко обострившиеся скулы отливают болезненной желтизной. Он стал покашливать.

- Да перестань же дымить, Лавр! - с упреком говорит Евгений Зайцев, пытаясь отнять у Аргентовского козью ножку. - У тебя же с легкими неблагополучно.

- Курение, говорят, освежает голову, - шутливо звучит глуховатый простуженный голос Аргентовского. - А в нашем положении ясная голова важнее всего. Ну, а что касается легких... это у нас наследственное.

- Зря распускаешь себя, Лавр!

- Ну, хорошо, бросаю курить! - миролюбиво соглашается тот, сделав глубокую затяжку, гасит окурок и бережно кладет его в нагрудный кармашек гимнастерки.

Александр Климов и Владимир Губанов, наблюдающие за перебранкой друзей, которая повторяется каждое утро, смеются. Зайцев не на шутку сердится. Тогда Аргентовский переходит в наступление:

- Признаюсь, я виноват, беречь здоровье надо... даже в тюрьме. Ну, а ты сам-то что делаешь?

- Я? Не понимаю...

- Ага!.. А кто по ночам не спит? Думаешь, не вижу. Вот и сегодня опять читал.

- Ну, читал...

- Знаете, что он читает? Библию!

- Библию?! - в один голос восклицают удивленные Климов и Губанов.

Их недоуменные взгляды Зайцев встречает улыбкой, подмигивает, приглашая подвинуться поближе. Все четверо усаживаются в углу камеры, и Зайцев взволнованно шепчет:

- Мне кажется, смотритель... может нам пригодиться для связи с городом. Человек он старый, верующий... Вот и надумал я поначалу брать у него библию. Это и у тюремной администрации не вызовет подозрений - религиозные книги разрешено давать заключенным. Ну, а дальше, когда завоюю расположение надзирателя, сами понимаете... можно начать действовать...

Это было так неожиданно, что никто не нашелся, что ответить. А Зайцев с хитринкой посматривает то на одного, то на другого.

В коридоре слышится отдаленный шум, он быстро нарастает, приближается. Грохочет замок, дверь распахивается, молоденький надзиратель, сменивший после ночного дежурства старика, волоком втаскивает человека и бросает его у порога.

- Принимайте пополнение, - пьяно хихикает надзиратель и, не оглядываясь, выходит из камеры.

Заключенные вскакивают с нар и молча толпятся около человека, распростертого на полу. Его лицо вспухло от кровоподтеков и глубоких ссадин. Аргентовский и Зайцев с трудом поднимают бесчувственное тело, осторожно переносят его на нары. Лавр внимательно всматривается в обезображенные черты.

- Да ведь это Андрей, брат Пичугина! - восклицает он. - С отрядом моревских дружинников он участвовал в обороне Кургана.

Лавр смачивает тряпку, опускается на колени около Андрея и, приподняв его голову, обмывает, забинтовывает и подкладывает под нее ватник.

Андрей застонал, открыл глаза.

- Очнулся! - радостно восклицает Аргентовский.

Со всех сторон сыплются вопросы: что с ним случилось? Где Дмитрий? Удалось ли ему спастись?

Андрей видит над собой добрые лица, ласковые глаза, и на сердце у него становится так хорошо, как бывало в детстве, когда к нему прикасались нежные руки матери.

- Дмитрий выбрался из Кургана... в Моревской власть захватили кулаки...

Андрей силится сказать еще что-то, делает попытку приподняться, но тут же беспомощно опускается, теряя сознание.

- Бедняга совсем обессилел от потери крови, - тихо говорит Лавр, поднимаясь с колен. - Нужна срочная помощь врача, иначе он погибнет.

- Его необходимо перевести в тюремный госпиталь, - живо отзывается Климов. - Но как это сделать?

- Известно как! - запальчиво крикнул Губанов. - Устроить такой тарарам, чтобы в камеру явился начальник тюрьмы!

- Это нам не к лицу, - решительно возражает Зайцев и с укором смотрит на Губанова. - Мы не уголовники...

- Надо же что-то предпринять! - не сдается тот.

Наступает тягостное молчание. Первым его прерывает Зайцев:

- Вот что я предлагаю: объявим голодовку! Так всегда поступали политические у нас в Петрограде.

- Правильно! - горячо одобряют товарищи.

В минуты возвращения сознания Андрей смутно припоминает все, что с ним произошло.

...Со стороны Кургана донеслись приглушенные расстоянием выстрелы. В городе начался бой. Дружина, которой командует Андрей, занимает рубеж у железнодорожного моста через Тобол. Врасплох из города напасть не могут: впереди, на расстоянии с полкилометра, разобран путь, выставлены дозорные. И вдруг случилось непредвиденное: с тыла, с разъезда Камчиха, откуда Андрей врага не ждал, застрочил пулемет. Отряд начал отступать к деревне Мало-Чаусово, навстречу двигались вражеские солдаты, наступавшие из города под прикрытием медленно двигавшегося паровоза. Попав под губительный кинжальный огонь, дружинники короткими перебежками стали отходить к лесу.

...В Моревскую возвратились в сумерках. Андрей остановился у околицы и долго всматривался в темнеющий силуэт здания волисполкома: во дворе его, над пожарной вышкой, Попов должен вывесить красный флаг - условный знак, что на селе спокойно.

Флаг смутно виднеется в вышине, и все же Андрей, распустив бойцов по домам, приказал в случае опасности, не дожидаясь сигнала, собраться у "Дикого болота".

Андрей пробрался домой огородами. Через узкую калитку проник во двор, в котором был необычный беспорядок: около амбара валялась упряжь; крышка с погреба, где хранился запасенный на лето лед, лежала на земле; у приземистого колодезного сруба сбились незагнанные куры...

Андрею это показалось подозрительным, он колебался: вернуться или повидаться с родителями? Нащупав в кармане маленький браунинг, перебежал двор и, неслышно ступая на носках, осторожно заглянул в сени. Из открытой двери кухни доносились всхлипывания. Мать!.. Он переступил порог. Обернувшись, Ульяна Ивановна увидела сына, испуганно попятилась, замахала руками, подавая Андрею какие-то знаки, и вдруг вскрикнула: на Андрея навалилось несколько человек. На голову ему накинули мешок, руки связали.

...От сильного толчка в спину Андрей больно ударился головой о притолоку низкой двери волостного правления, перелетел через порог, но на ногах удержался.

- Ха-ха! Еще одного кота в мешке приволокли, - раздался оглушительный взрыв смеха; среди голосов Андрей узнал бас Марьянинова. - А ну, показывайте, что там за зверь!

Когда с Андрея сдернули мешок, он увидел отца со связанными за спиной руками.

- Ого! Славная добыча! Сам комиссар удрал, так хоть братца подцепили, - торжествующе крикнул Савва, и его бородка, подстриженная клинышком, вскинулась кверху. - Ну, что, безбожник, не знаешь, где твои сынки? - подавшись вперед всем тучным телом, Савва с силой ткнул в бок Егора Алексеевича концом зонта, с которым не расставался при любой погоде.

Андрей шагнул к отцу. Споткнувшись обо что-то мягкое, взглянул и попятился: на полу лежал в бессознательном состоянии Попов. Изувеченное лицо председателя волисполкома трудно было узнать: безобразно вспухшая верхняя губа, над которой были выдерганы усы, представляла собой кровавую массу.

- И с тобой то же будет, б-большевик! - глаза Марьянинова злобно уставились на Андрея. - А пока твоим батькой займемся... Последний раз спрашиваю: где Митрий?

Егор Алексеевич презрительно посмотрел на Марьянинова.

- А ну, ребята, развяжите ему язык! - злобно прохрипел тот.

- Обожди, Иван Трофимович, - нараспев проговорил Савва, грузно поднимаясь из-за стола, - может, мы с Егором Алексеевичем по-хорошему договоримся... Как-никак односельчане, оба крест носим.

Только сейчас Андрей увидел на широкой Саввиной груди медную цепочку и на ней круглую блестящую бляху с надписью: "Волостной старшина". Остановившись у края стола, Савва громко хлопнул в ладоши. Неслышно раскрылась створчатая дверь соседней комнаты, и в канцелярию вошел писарь. В руках он держал темно-синий гвардейский мундир с красным нагрудником, по кромкам окантованным серебром.

Назад Дальше