"...С благословения преосвященного Иустина, епископа Тобольского, этот крест поставлен в воспоминание о бедствиях голодного 1891 года".
- То было страшное время... - глухо произнес старик и от волнения поперхнулся.
- Говори. Выкладывай правду-матку! - раздалось несколько голосов, и старик встрепенулся, словно очнулся от сна.
- Была такая засуха, что высохло наше озеро. Прилетела кобылка, пожрала хлеб, высекла траву, источила листья на березах. Она кружилась над выжженными полями, залетала в деревню, в крестьянские дворы... Люди ели камышовые корни, мололи жерновами траву... Беда миновала одного Силантия. Для него голод был божьей благодатью; продал старые запасы хлеба, тысяч сто положил под большие проценты в банк в Кургане... В ту осень вымерли многие семьи, погибла и моя Авдотьюшка с сыном-первенцем. А Силантий-Иуда нажил богатство на горе людском... И нет ему за это прощения!
Старик поднял над головой руки, сжатые в кулаки, и гневно воскликнул:
- Будь ты трижды проклят, душегубец!
Он вернулся на свое место, а на смену ему поднялся другой старик. Был он так согбен, что мог смотреть только себе под ноги. Опираясь дрожащими руками на сучковатую палку, чуть внятно заговорил:
- Деревня наша называется Расковалова... В старину у нас снимали кандалы с арестантов, коим велено было царским судом селиться в Сибири. В той кузне, где ты сидел, товарищ Пичугин, раньше расковывали каторжан, поселенцев... Случалось это редко, а все же на моем веку человек двадцать поселилось в Расковаловой. Тяжко приходилось горемыкам на чужой стороне, шли они в батраки к Силантию-Иуде. За кусок хлеба отдавали всю свою силушку, а Силантий поставил мельницу и почал с односельчан драть втридорога за помолы... Негоже, чтоб такой человек поганил землю! Смерть мироеду! Грех этот беру на свою душу...
Старик с трудом повернулся в угол, где когда-то стоял киот с иконами, набожно перекрестился:
- Прости меня, господи! И вы, люди честные!
...В предрассветный час утомленный Пичугин усталым взглядом окинул суровые лица стариков. Все высказали свои обиды. Он держал мелко исписанный лист бумаги. Старики поднялись, обнажили головы. В тишине лесной избушки четко звучал голос Пичугина:
"Именем Российской Социалистической Республики.
Мы, крестьяне-бедняки деревни Расковаловой, провели суд над кулаком Силантием Кулагиным, по прозвищу Иуда. В присутствии представителя советской власти в лице товарища Пичугина клянемся, что Силантий-Иуда есть паразит и эксплуататор трудового народа. Он нажил свое богатство, как-то: дом двухэтажный, мельницу-ветряк, кожевню, скот и молотилку - обманным путем в голодные годы. Силантий-Иуда был сельским старостой, закабалил всю деревню, издевался над ссыльными поселенцами и солдатками-вдовами.
На нашем суду виновным себя не признал.
Дабы Силантий-Иуда не мог больше причинять людям зло и горе, мы приговариваем его к высшей мере - к смерти через повешение. Труп его земле не предавать, а бросить в Чертово болото.
Приговор привести в исполнение Федору-кузнецу 7 июня 18 г.
В чем и подписуемся".
Не спеша подходили старики к монументу, огрызком химического карандаша расписывались под приговором и покидали избушку. Последним поставил свою подпись Пичугин; передавая приговор Федору-кузнецу, взглянул на Силантия... Однажды в детстве отец взял с собой Дмитрия на облаву волка, хитрого, опытного вожака стаи. Каждую ночь врывался он на поскотину и уносил жеребенка, которого ухитрялся отбить от старых лошадей. Мужики установили ночное дежурство. Тогда волк, почуяв опасность, покинул поскотину и стал похищать жеребят, пасшихся в ночном. Охотникам удалось выследить дневное логово зверя - лесное болото с трясиной, и волка начали травить собаками. Смертельно раненный зверь, погружаясь в тину, продолжал огрызаться на окруживших его собак. Уже трясина поглотила его. Одна собака на брюхе подползла к краю пучины и в тот же миг с визгом отскочила назад: из болотной топи на миг показалась голова волка, и два острых клыка судорожно, из последних сил впились в ногу неосторожной.
Искаженное злобой лицо Силантия чем-то напоминало хищную морду зверя, не смирившегося даже при издыхании...
Старики ждали Пичугина. Они проводили его на другую сторону опушки, где у молоденькой сосенки стояла привязанная лошадь; у ног ее спал, свернувшись клубочком, мальчик.
- Эй, сторож! - сердито буркнул дед, но Дмитрий не разрешил будить ребенка.
- Пусть поспит, утренний сон сладок, - ласково потрепал Дмитрий лохматую головку веснушчатого мальчика, чему-то улыбавшегося во сне, и легко вскочил в седло. - Дорогу я сам найду...
Простившись со стариками, он тронул коня и выехал на узкую лесную тропинку.
В бледнеющем небе, над высокими макушками сосен, медленно плыли тяжелые облака, будто боялись расплескать драгоценную влагу, которой давно жаждала земля. На востоке облака были нежно-розовые: там, у горизонта, разгорался невидимый пока гигантский светильник восходящего солнца. Будет дождь!..
Дул свежий ветерок. Пичугин вздохнул полной грудью.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЗАГОВОР
В старину до Кургана добирались на почтарских перекладных.
Но вот в 95-м году состоялась торжественная церемония "освящения места будущего вокзала". Спустя год через Курган прошел первый паровоз-"кукушка", а с весны 1897 года началось пассажирское движение.
Сибирская железная дорога внесла заметное оживление в застойную жизнь города. Сюда, словно на богатую золотоносную жилу, устремились представители заграничных фирм. Концессионеры строили предприятия, перерабатывающие почти даровое сельскохозяйственное сырье.
Не отставали и местные купеческие династии, чье родословное древо взросло ни тучной почве курганских ярмарок. На городской окраине появилась кричащая вывеска: "Машиностроительный завод инженера Балакшина". Купец первой гильдии Смолин, известный на всю Сибирь хлебопромышленник и спиртозаводчик, оборудовал заграничной аппаратурой винокуренный завод, купцы Бакланов и Дунаев построили паровые вальцовые мельницы.
Своего капиталистического "расцвета" Курган достиг в годы империалистической войны. "Союз сибирских маслодельных артелей" не скупился на рекламу, выпускал собственную газету. "Курган! О, это же кухня Лондона! - раболепствуя перед заграницей, пишут петербургские "Биржевые ведомости". - Вы понимаете? Англичане-то, оказывается, решительно предпочитают курганское масло другому. В лондонских ресторанах только на нем и жарят".
"Масляная горячка" захватывает всех, В маслоделие, очертя голову, бросаются купцы и чиновники, сельские торгаши, священники, кулаки. Большинство разоряется. Зато баснословно богатеют воротилы из "Союза" во главе с курганским купцом Балакшиным. Дешевое сибирское масло явилось источником алчной наживы, чудовищных махинаций и жестокой эксплуатации крестьян - владельцев беспородных буренок. Раньше молоко перерабатывалось на кустарных деревенских "молоканках" в топленое масло, которое в бочонках зимней норой "гужом" доставлялось на Урал и дальше в центральную Россию. Теперь же, с проведением железной дороги, в каждой волости появились заводы, и стали они вырабатывать сливочное масло, пользующееся большим спросом в Англии и Дании.
Балакшин в Кургане стал видным человеком, с которым приходилось считаться всем торговым людям. Среди местных купцов, открыто бахвалившихся своим невежеством (смотрите, мол, какие мы, с грехом пополам расписываемся, а ворочаем тысячами!), он слыл человеком образованным, чуть ли не ученым. Когда-то в молодости Балакшин окончил коммерческое училище в Петербурге, жил одно время в Москве, побывал за границей. Но в сущности он остался обыкновенным купчишкой, отменно буйным во хмелю. Доставалось особенно жене, "Квашне", как втихомолку звала ее прислуга, женщине чудовищно толстой, почти квадратной, затягивавшейся в корсет; кажется, расшнуруйся он, и рыхлое тело купчихи расплывется.
О Балакшине в городе ходили недобрые слухи. Самые верные его приказчики открыто поговаривали, что ради приумножения богатства он обманет отца родного. Купцы, однако, прикусили языки, как только Балакшин стал во главе миллионного дела. В центре города, на Троицкой, в двухэтажном каменном особняке, обосновалось "Правление и контора Союза сибирских маслодельных артелей". Это не какая-нибудь там конторка лабазника, тесная и грязная, а огромный каменный особняк, со швейцаром у парадных дверей и приемной для посетителей. Здесь, среди ковров и массивной дубовой мебели, все выглядело внушительно, начиная от самого хозяина, дородного старика с пышной седой бородой.
Балакшин знал, что в городе у него много сильных врагов и самый опасный из них Мартин Тегерсен, совладелец консервного завода. Тегерсен вместе со своим компаньоном Брюлем появился в Кургане вскоре после создания маслодельного "Союза". На пустыре, у линии железной дороги, предприимчивые датчане открыли небольшой колбасный цех с бойней и холодильником. Они скупали по дешевке у крестьян скот, особенно свиней, делали колбасы; с годами расширили предприятие, приносившее большую прибыль, и стали выпускать мясные консервы и бекон.
Первое время продукция шла исключительно на экспорт, но с начала войны Брюль и Тегерсен заключили выгодный контракт с русским военным интендантством на поставку мясных продуктов для армии. Фирма стала самой могущественной в Кургане. Настоящим хозяином ее был Тегерсен, еще не старый мужчина с нездоровым лицом, хранившим на себе следы бурной молодости: дряблые мешочки под глазами, густая сетка морщин на одутловатых щеках. Нескладная сухопарая фигура датчанина все чаще стала появляться в уезде. Доверенные люди Балакшина доносили: "немец" строит маслодельные заводы. Между всесильным "Союзом" и датской фирмой началась упорная скрытая борьба, целью которой было полное разорение противника.
Внешне, однако, Балакшин и Тегерсен поддерживали хорошие отношения: их всегда можно было видеть рядом на банкетах, время от времени устраиваемых биржевым комитетом; они наведывались друг к другу в конторы для деловых свиданий. Балакшин на людях старался держаться "демократом" - этаким разбогатевшим мужичком: при хорошей погоде на службу шел пешком, носил устаревшей моды длиннополый сюртук, плисовые шаровары, заправленные в лакированные сапоги с высокими негнущимися голенищами. Зато Тегерсен любил во всем показать шик. Одевался он в черный фрак, из-под которого виднелась ослепительной белизны манишка, на улицах появлялся не иначе, как в тарантасе с кучером на высоких козлах; обедал в ресторане Дворянского собрания и хотя жил холостяком, но в доме держал полный штат прислуга.
Завидев на улице своего противника, медленно шагавшего по пыльному тротуару, Тегерсен приказывал кучеру на полном скаку осадить орловского рысака.
- Променаж совершайт? - коверкая русскую речь, приветствовал "купчишку-мужика" Тегерсен, кончиком пальцев приподнимая мягкую велюровую шляпу.
- Не гуляем, а на службу идем, - любезно отзывался Балакшин.
- Не хотит ли составит мне компаний?
- Благодарствую... я лучше пешочком. А уж коли придет охота проехаться, прикажу заложить тройку с бубенцами.
- Русский тройка с бубенец! О!
Тегерсен вскидывал белобрысые брови, чопорно раскланивался.
В революцию предприятия иностранцев-концессионеров и курганского купца стали народным достоянием. Брюль, сумевший вовремя перевести свои сбережения за границу, уехал на родину, оставив своему компаньону обесцененные акции в банке, где хранились ценные бумаги фирмы. Тегерсен же остался в России, но из Кургана исчез, скрывался, по слухам, в Омске под чужой фамилией.
Но после белочешского мятежа Тегерсен снова появился в городе, стал опять хозяином консервного завода.
Мстя за пережитые страхи и выплаченную контрибуцию, курганские фабриканты и заводчики установили на предприятиях порядки, существовавшие при царизме: был отменен рабочий контроль на производстве, разогнаны профсоюзы, введена система штрафов, рабочий день с восьми часов увеличен до двенадцати. Из подвалов были вытащены старые припрятанные вывески и торжественно водружены на фасадах учреждений. На Береговой улице, над двухэтажным зданием городской управы опять распростерся хищный силуэт двуглавого орла. Над старинным городком надоедливо плыл перезвон церковных колоколов; на улицах звучала иностранная речь; по булыжным мостовым цокали копыта рысаков, несущих в экипажах дородных барынь; в ресторанах шли пьяные ночные оргии господ офицеров...
Балакшин встретил в конторе маслодельного "Союза" своего врага с подчеркнутой любезностью: самолично помог выйти из кареты, подобострастно поддерживая его расслабленную фигуру, пока тот взбирался на высокое каменное крыльцо, провел его в кабинет и усадил в старинное кресло с плюшевыми подлокотниками.
- Да вы, Мартин Иванович, все такой же молодец! - принимая из костлявых рук гостя модный макинтош, воскликнул Балакшин.
На болезненном лице Тегерсена появилось подобие улыбки.
- Жених, право, жених! - шумно восхищался хозяин кабинета, подвигая гостю малахитовую шкатулку с набором дорогих папирос.
- Я курю сигар.
Тегерсен актерским жестом достал толстую "Гаванну". Прикурив, слегка затянулся, сердито выпятил нижнюю губу, словно собираясь расплакаться. Рассматривая гостя, Балакшин с тайным злорадством отметил, что его конкурент пожелтел лицом, еще больше вытянулся мясистый нос. "Мартышка... настоящая мартышка...".
- Мартин Иванович, я пригласил вас, так сказать, на конфиденциальную беседу... Позволите?
- Зделайт одолжений...
Тегерсен успел наполовину выкурить сигару, а Балакшин все говорил и говорил. Гость принял важную осанку, по его прищуренным глазам, прикрытым стекляшками пенсне, трудно было угадать, как он относится к тому, что слушал. Наконец, Балакшин умолк. Акционер и купец окинули друг друга оценивающими взглядами.
- Ви умный голова, господин Балакшин!.. Нам нужно поделять сфер влияния... Ви не мешай мой фирма делать мясо, а ми... как это у вас по-русски... не надо ставит ножка молоку... Так я понимай?
- Так, так, Мартин Иванович! Конкуренция невыгодна нам обоим. Да и не время сейчас враждовать.
Они радушно протянули друг другу руки. Гость начал церемонно раскланиваться, но Балакшин с деланным радушием удержал его.
- Одну минуточку...
Тегерсен вежливо склонил голову, и тучный Балакшин, приподнявшись на носки, горячо зашептал в ухо:
- Деловые люди города решили устроить банкет в честь господ офицеров. Будет узкий круг... Военный комендант, начальник контрразведки...
Тегерсен поморщился.
- Эти люди нам нужны! - подчеркнуто сказал Балакшин, с трудом сдерживая раздражение. - От них сейчас зависит успех торговли.
Тегерсен воскликнул:
- Я понимайт... Банкет - это покупай нужный человек... Взятка! Я согласен. Соберемся в ресторан...
- Что вы, Мартин Иванович! Лучше домашняя вечеринка, без лишних глаз. Соберемся мужской компанией у меня.
Банкет состоялся в обширном, заново отремонтированном доме Балакшина. Желая удивить "немца-выскочку", купец на этот раз раскошелился. Из ресторана Дворянского собрания был приглашен шеф-повар. Один из приказчиков привез в бочонках со льдом живых щук из казачьей станицы, другой съездил в Челябинск за лучшими марками красных вин. "Квашня" сбилась с ног.
В этот вечер в просторной гостиной Балакшина собрались Тегерсен, Бакланов, Дунаев, торговец из Белозерской Менщиков, непременный завсегдатай всех купеческих домов Кузьминых, крупный подрядчик строительных работ. В ожидании припоздавших офицеров гости не теряли даром время и были уже сильно навеселе.
- Расскажи-ка, братец, - обратился хозяин дома к Кузьминых, который был пьянее других, - про Ваську-портного...
- Да эту историю весь город знает, - вяло возразил вконец разомлевший Кузьминых и потянулся к угловому столику, на котором стоял поднос с графином водки.
- Нет, милейший, расскажи! Что за история? - послышались восклицания, и Кузьминых, осушив граненую рюмку, начал:
- Было это до войны... Как-то в мой игорный дом... каюсь, господа, я с год держал "веселое заведение"... заглянул портной Васька, забулдыга, какого свет не видал... Вывертывает карманы - пусто, а играть охота. "Давай в заклад!" - кричит мне через весь зал. "А что, спрашиваю, поставишь в залог?" - "Да хоть душу!"...
- Дюшу? - переспросил Тегерсен.
- Да, Мартин Иванович, душу... Кидаю карты. Раз - и бита Васькина карта... Делать нечего, уговор дороже денег. Пошел мой Васенька домой, позвал приятеля своего, лег в постель. "Теперь, говорит, я умер, а ты меня хорони. Но чтобы все было, как взаправду...". Ну, приятель все в лучшем виде справил. Свидетельство о смерти раздобыл, гроб заказал, за попом сбегал и все такое...
Кузьминых потянулся к столу, но Балакшин предусмотрительно отодвинул поднос.
- Вот, значит, несут Васю в гробу, поп впереди с кадилом, дошли до моего игорного дома, я, конечно, уж на крыльце дожидаюсь. Остановились, "вечную память" спели. И тут Вася как из гроба выскочит!..
- Из гроба? Чудес!
- Из гроба, Мартин Иванович... Что тут было! Поп кадило бросил и бежать, народ - врассыпную. Потеха! Ну, конечно, нашего Васю арестовали, посадили в холодную, я уплатил штраф, тем дело и кончилось... Нет, позвольте: от Васиной шутки какая-то старушка не выдержала и отдала богу душу. Когда ее хоронили, первым за гробом шел наш Вася и горько плакал...
Взрыв смеха заглушил слова рассказчика. Смеялись надсадно, до слез. Тегерсен прикладывал к глазам носовой платок из тончайшего полотна. "Какая шутник... живой покойник".
- А расскажи, братец, про сумасшедшую купчиху... - крикнул разошедшийся Балакшин и осекся: в приоткрытой двери он заметил испуганное лицо жены. "Квашня" махнула короткой, словно обрубыш, рукой и бесшумно скрылась.
- Прибыли офицеры....
С удивительной легкостью тучный Балакшин поднялся с дивана, быстро прошел в прихожую. Гости столпились у двери, за которой он исчез. Там слышался сдержанный говор, и вдруг дверь распахнулась: пятясь, в гостиную неуклюже вошел Балакшин. При появлении офицеров гости, как по команде, выстроились цепочкой. Забегая вперед, Балакшин торопливо называл фамилии, и вошедшие небрежно совали руки каждому, звучно прищелкивая шпорами.
- Поручик Грабчик!
- Капитан Постников!
В наступившей тишине сухо заскрипел голос Грабчика:
- Господа, извините за опоздание... Дела!
- Прошу!
Широким жестом Балакшин пригласил гостей в столовую. Они расселись за круглым столом, сервированным холодными закусками и разными винами. В столовую вошел шеф-повар. По его знаку двое официантов внесли на медном подносе фаршированную щуку и на огромной жаровне, в подставке которой шипели горячие угли, целого поросенка. Шеф-повар отделил по большому куску рыбы, положил офицерам.