III
На пароходе было так, как бывает всегда. На корке и на верхней площадке - господа, на носу - серый, простой люд. Кто пил чай, кто закусывал и, отвернувшись, выпивал из горлышка, иные сидели и разговаривали, иные лежали на скамьях, на полу. Были богомольцы, были лапотники, торговцы, женщины с ребятами, мещане, люди неопределенной и подозрительной профессии.
Матрос шестом мерил глубину и лениво вскидывал на секунду вверх пальцы руки, нехотя взглядывая на капитанский мостик.
- Чудеса! - говорили те, что сидели возле кип с шерстью. - Дух от нее, от шерсти, чижолый.
- Чижолый дух, чисто дохлятина.
- Гм!.. - вертел носом матрос, проходя мимо, - несет… должно, с берега.
- С берега, откуда же больше? Всячину на берег-то валят.
Пошел контроль.
Публика подымалась, из карманов, из-за пазух доставала кошельки, кисеты и, порывшись, вытаскивала билеты. Матросы заглядывали под лавки, между мешками, ящиками, осматривали все уголки и, нюхая вонь, несущуюся от кип с шерстью, добрались до Антипа.
Подошел капитан. Собрались любопытные. Между кипами покорно глядел на публику весь покрытый заплатами зад и истоптанные, заскорузлые подошвы, - Антип неподвижно лежал ничком, уткнувшись в шерсть.
Кругом засмеялись.
- Вылезай, черт вонючий!.. Ишь ты, забрался… младенец!..
Матрос завернул ему на спину полушубок и сунул ногой, и Антип ткнулся в шерсть, потом выполз задом и поднялся. Лицо было красно и потно, взмокшие волосы обвисли.
- Билет?..
- Ась?
- Ну-ну, не притворяйся!.. Я тебе притворюсь… Билет, тебе говорят…
- Билет-от?.. - недоумело, ухмыляясь, оглядел он всех. - Билета нетути.
- Как же ты смел без билета?
- Без билета-то? Потерял, стало быть… - И он опять, ухмыляясь, недоумело оглядел всех, точно спрашивая, зачем его заставляют врать, ведь и так ясно.
- Да ты что зубы-то скалишь?.. А… Без билета, да еще скалишь…
Красное от загара и водки лицо капитана стало багроветь. Побагровела шея, лоб, напружились жилы. А Антип стоял перед ним, ухмыляясь губами, лицом, бровями, и назади насмешливо оттопыривался, как лубок, рваный полушубок.
Публика посмеивалась.
- Что с него!.. Шиш с маслом…
- С голого, как со святого…
- Молодчага!.. Чистенький, как родился. Одна кожа, да и та боговая…
- Вот ты и потанцуй около него, - на-кось, выкуси…
- Ей-богу, молодчага!..
- А то они мало с нашего брата дерут… Нашим братом только и наживаются… Что господа! Ему каюту целую подай, да чтоб чисто, да хорошо, да убранство, - и денег-то его не хватит, так только, одна оказия, будто платят больше…
- И-и, бедному человеку, где ему денег набраться… Много ли ему места надо? - сердобольно говорила женщина, суя открытую грудь кричавшему ребенку.
- Хо-хо-хо… молодца!.. Антип ухмылялся.
- Куда едешь? - прохрипел капитан.
- В Лысогорье.
- Во-во-во… Как раз одна станция, - слез и пошел…
- Ха-ха-ха!..
- Я жж ттебя!!. - И большой, волосатый, весь в веснушках кулак с секунду прыгал у самого носа Антипа, точно капитан давал его понюхать.
Капитан пошел дальше. Не слышно было за шумом колес, что он говорил, но долго видна была багровая шея и широкий тупой затылок, злобно перетянутый шапкой.
IV
Антип то стоял на носу, то сидел, привалившись к кипам шерсти. Берега плыли в одну сторону, а смутно видневшиеся на горизонте церкви, деревни, мельницы бежали в другую. Люди ходили, сидели, лежали на палубе, а пароход шел да шел, независимо от желаний и цели этих людей. Казалось, он торопливо работал колесами не затем, чтобы развозить их по разным местам реки, а делал свое собственное дело, особенное, ему только нужное и важное.
С холодно синевшего неба равнодушно глядело негреющее сентябрьское солнце. Было скучно, и время так же тянулось, как однообразно тянулись берега.
- Подь сюда… Ей-богу, молодец!.. К примеру, ты высчитай, сколько они с нашего брата барыша лупят… Стань-ка под ветерок, очень уж ты духовитый… Их, чертей, учить надо!.. Хочешь водки?..
Бритый, весь в угрях, с рваным картузом на затылке, человек, сидя на палубе, распоряжался закуской и засаленными картами.
Вокруг разостланной газеты с нарезанным на ней хлебом и закусками сидели два товарища. Один - мелкий торговец, с волосами в скобку. Другой, длинный и прямой, с вытянутым носом, вытянутым лицом и поднятыми углом бровями, сердито и строго глядя на кончик носа, жевал не дававшуюся, как резина, колбасу.
- Покорно благодарим, - говорил, утирая усы, Антип, чувствуя, как приятно и жгуче разливается по жилам водка, и прожевывая хлеб.
- Опять же сказать, взять с тебя нечего…
- Обыкновенно, нечего, весь тут.
- Ежели протокол составить, так и бумаги ты не стоишь.
- Это уж так.
- Ну, дадут раза по шее, и все.
- Чай, не перешибут.
- А то вот есть иностранное царство, - заговорил вдруг длинный тонким голосом, подняв глаза, и глаза у него оказались круглые и совсем не гармонировали с впечатлением длинноты, которое лежало на всей фигуре, на лице, - там возют всех даром, хоша на конке, али в вагоне, али на пароходе. Сейчас подошел, - дескать, туда-то мне. "Пожалте", - и валяй. Вот как.
Он засмеялся, и опять разъехавшееся лицо, по которому побежали морщинки, нарушило впечатление вытянутости и длинноты.
Антип ухмылялся, чувствуя себя героем, поглядывая на капитанский мостик. Там стояли только два лоцмана и равнодушно и, казалось, без всякой надобности вертели штурвал.
- В карты можешь?
- В карты?.. Без денег каки карты…
Антип отошел и опять привалился к кипам и слушал, как без отдыха шумели колеса, дышала черная труба и бежал назад песчаный берег.
Неохотно ехал он. Отвык от деревни, отвык от жены, от семьи, в городе у него была любовница. За пятнадцать лет был дома не больше двух-трех раз, недели на полторы, на две, и всякий раз с удовольствием опять уезжал в город. Казалось ему, что тесно, грязно, беспокойно живут мужики. И хотя у него самого была работа грязная и нечистая, он чувствовал себя независимее, был уверен в завтрашнем дне, и кругом было больше порядку, благообразия. Но половину своего заработка аккуратно отсылал семье. Он не спрашивал себя - зачем, а делал это из месяца в месяц, из года в год, потому что дома пахали, сеяли, держали кое-какую скотину.
К жене относился совершенно равнодушно, но было жалко, что она помирает, и надо было распорядиться по хозяйству.
Все те же звуки, то же движение, все то же мелькание берега и убегающей воды. Веки слипались. С трудом разбирался, где он и что с ним. И дальние деревни, бегущие вперед, и влажные отмели под блеском солнца убегающие назад, и угреватый с картузом на затылке, и длинный с длинным лицом, и женщина с плачущим ребенком, и груды товара на палубе - все путалось в движущейся, неясной, двоящейся картине.
Он не знал, сколько спал, а когда открыл глаза, - было все то же: холодное солнце, светлая река, бегущий берег, убегающий вперед синий горизонт.
Антип встал, почесался, зевнул, покрестил рот и опять сел.
Далеко на отлогом берегу зачернелось что-то. Сначала нельзя было разобрать - что, потом с трудом обозначились люди, повозки, лошади, а у берега лодки. По дороге, видно было, кто-то спешил, подгоняли лошадей, а они торопливо бежали, и пыль сухая и, должно быть, холодная тяжело подымалась из-под колес.
Деревни Лысогорья не было видно, - она верстах в семи за бугром, - но уже все было знакомо: поворот реки, луг, поросшие осокой озерца, рощица, пыльная дорога и одиноко белевшие на лугу гуси.
Антип вскинул на плечи мешок и прошел к борту, около которого уже суетились матросы. Столпились пассажиры с мешками, сумками, котомками, сундучками.
- Задний ход!..
С шумом вспенили воду колеса, пароход навалился, притянули канатами, перебросили сходни. Пассажиры, теснясь, протаскивая сундучки, сумки, устремились по сходням. Антип, тоже теснясь, двинулся со всеми, но матрос грубо оттолкнул его:
- Куда ты?.. Назад!..
Антип с удивлением остановился. Потом лицо его расплылось в благодушную, широчайшую улыбку.
- А мне здеся слезать.
Матрос снова оттолкнул его так, что он покачнулся.
- Да ты што!.. Мне, сказываю, слезать здесь…
- Назад, тебе говорят…
- Да ты што… ты што!.. - чувствуя, как злоба перекашивает лицо, говорил побелевшими тубами Антип и рванулся по сходням.
Подскочил другой матрос. Здоровые, молодые, сильные, они подхватили, почти подняли Антипа на воздух и бросили на палубу. Он задом пробежал несколько шагов, мотая руками и стараясь удержаться, но не удержался и повалился на спину, высоко вскинув ноги в рваных, истоптанных сапогах и показав заплатанные порты.
Кругом захохотали.
Спеша, прозвучал пароходный гудок, выбрали сходни, канаты, заработали колеса и пристань с лошадьми, с людьми, с повозками, с лодками у берега поплыла назад, и все стало маленьким, миниатюрным, потом смутно и неясно зачернело на отлогом берегу, потом потонуло и пропало за поворотом, и была только река, бегущие вместе с пароходом дальние деревни да убегающие назад берега.
И солнце равнодушно смотрело негреющими, холодными лучами.
V
Антип был ошеломлен и не мог прийти в себя.
- Дозвольте… то ись, как это… оно, значит… мне, стало быть…
- Вот тебе и дозвольте… Хо-хо-хо… Не хочешь, а везут.
- Ха-ха-ха…
- А-а, братец мой, а ты как же думал, так это тебе и сойдет с рук?.. - говорил угреватый, еще больше сдвинув картуз на затылок. - Почему такое другие пассажиры должны платить, а ты задарма?.. Не-ет, милый, не резонт… Покатайся-ка… хе-хе-хе… В Лысогорье, говоришь?.. А то нам без тебя скучно…
- Вот от таких-от самых зайцев и воровство бывает, - спокойно наливая из жестяного чайника в стакан мутный чай, говорил торговец. - В вагоне ежели учуешь под лавкой зайца, зараз зови кондуктора, беспременно упрет что-нибудь. Один раз вез пару арбузов, закатил под лавку - цап!.. мягкое, патлы: ага - заяц!.. Пожалел, не заявил… Опосля захотелось арбузика, полез - одни шкорки. Вот они, зайцы.
- Честные господа… да как же так?..
То, что произошло с ним, было так чудовищно, так бессмысленно-огромно, что он каждую минуту ждал, - они поймут весь ужас происшедшего, и, ожидая этого, он улыбался мучительной улыбкой, глядя на них, и руки у него тряслись.
Но они так же спокойно продолжали пить чай. Публика, поговорив и посмеявшись, опять расположилась но местам.
Бежала вода. Непрерывно шумели лопасти колес. Далеко тянулся пенистый след.
- Ах тты, божже мой!.. - бормотал Антип, хлопая себя по ляжкам, и обращался то к одному, то к другому из проходивших матросов: - Как же так?.. Господин!.. Сделай милость… Ведь мне в Лысогорье надо слезать…
Но те либо посылали к черту, либо молча проходили, не отвечая.
Поворот за поворотом, отмель за отмелью уходили назад старые знакомые места, а навстречу бежали новые деревни, луга, перелески. Пароход бежал вперед, и город уходил назад в смутную, неясную даль, - город, представление о котором сливалось с представлением неподвижных, спящих каменных громад.
Каждую ночь, зимою и летом, весною и осенью, в слякоть, дождь, грязь, мороз и в тихие лунные ночи Антип выезжал на бочке и трясся по мостовой, а сзади с таким же грохотом тянулась вереница таких же угрюмых, неуклюжих бочек, и на них тряслись молчаливые возницы.
Они проезжали мимо темных и молчаливых церквей, мимо садов, скверов, бульваров, театров, проезжали молча среди грохота тяжелых колес, и по обеим сторонам стояли строгие дома, сонные, со слепыми, невидящими окнами, и так же молчали. И целую ночь качал Антип липкий насос, а под утро, когда серело небо, серели дома, мостовые, панели, телефонные столбы, он тянулся в веренице грохочущих бочек по тем же безлюдным, молчаливым, крепко спавшим предутренним сном улицам. Он жил на окраине, грязной и заброшенной. И в короткие промежутки между сном в течение дня и ночной работой, когда приходилось ходить и убирать лошадей, он видел дневной свет и живых людей.
Но теперь, по мере того как пароход уходил все дальше и дальше, все это тонуло в туманной дымке, становилось чуждым и далеким.
Солнце стало склоняться, и от бегущих лесистых обрывов легли на воду бегущие вместе с ними тени. Потянул ветер, острым холодком пробираясь в дыры рваного полушубка, посерела и подернулась сердитой рябью река.
- Вот этот самый, - говорили, когда Антип тоскливо проходил мимо пассажиров, - захотел нашармака проехать, а теперь его и катают…
Антип останавливался около машинного люка и долго смотрел внутрь. Там все было необыкновенно. Длинные, в руку толщиной, стальные оглобли, блестящие и скользкие от масла, торопливо выскакивали и прятались. Коленчатый вал так же торопливо с размахом крутился, и, покачивая головками, независимо от размашистых, мелькающих движений остальных частей, чуть поблескивая, тихонько и задумчиво двигались взад и вперед тонкие длинные стержни.
Эта огромность и непрерывность работающей силы поглощала Антипа, и он подолгу стоял над люком. Белесо-дымчатый пар местами таял над торопливо работающими частями, и то там, то здесь со спокойными движениями появлялась рука, и масло тянулось желтоватой струей из длинной лейки в сочленения работающих частей.
Антип подымал голову и с тоской глядел на сердито бегущую навстречу реку, на начинавшее хмуриться холодное небо. Хотелось есть. Вытрусил из сумки крошки, перебрал на ладони, струсил кучкой, съел, потом долго, растягивая, запивал водой. И опять нечего делать, и опять все то же.
Стало вечереть, и небо совсем посерело, когда показалась пристань. Антип повеселел. Хитро ухмыляясь, скосив глаза, он отошел дальше от борта и притаился между ящиками.
Поднялась обычная суета. Выждав момент, Антип, как крадущийся кот, направился к сходням, но матросы снова грубо и злобно оттолкнули его. Он завопил не своим голосом:
- Кррр-а-у-у-ллл!.. Убивают… Господин капитан!..
- Да ты что орешь?.. Поори, зараз свяжем…
Антип шумел, рвался, кидался к сходням. Раза два ему сунули снизу в подбородок, он ляскнул зубами, и шапка съехала на глаза. Пароход пошел. Опять собралась публика.
- Это что такое?
- Да опять энтот, как его…
- Ну, скандалист… Орет, как резаный.
- В трюм сам просится…
- Да больше ничего.
- Господа!.. честной народ!.. - говорил Антип, страдальчески подняв собранные брови. - Што такое?.. Как же так… братцы!.. А?..
- Дурак ты, дурак… Ты сообрази. К примеру, хозяин парохода… Эка радость ему тебя задаром возить… Ежели у него да набьется полон зайца… Тебе спусти - другой влезет, третий, четвертый, - оглянуться не успеешь, пассажирам садиться некуда, везде заяц… А ведь деньги идут: капитану плати, услужающим плати, матросам плати, а угля сколько он жрет, страсть. Тебя провези, другого, третьего - да и полетишь в трубу.
- А как же, - воодушевляясь, заговорил торговец, - по нашему, по торговому делу, копеечка рубль бережет… Ты спусти раз приказчику, он те сразу дорожку найдет…
- Вонь от тебя стоит, - с сожалением, покачивая головой, проговорил тонким голосом длинный.
- Пошел ты, дьявол вонючий!.. Как из бочки. И зачем их таких на пароход пущают.
- Кто его пущал! Сам влез. - Картуз сердито высморкался, дернув сизый нос.
В холодной реке потухла красная заря. Пароход, не переставая, работал колесами, вползая в сырую мглу. И она становилась гуще, глуше, поглотила берега, реку, небо. Только электрические лампы и фонари на мачтах боролись с ней, холодной и темной, и, дробясь, ложились живой колеблющейся полосой мириады искр, играя по темной, невидимо шевелящейся воде.
VI
Антип размяк и ослаб. Без цели слонялся или подолгу стоял и все ухмылялся бессильной, униженной улыбкой, сам не замечая этого.
На кухне повар и поваренок в белых колпаках торопливо варили, жарили, резали красное мясо, разрубали крошившиеся под тяжелым ножом белые кости. Антип расширял ноздри, втягивая щекочущий воздух, потом отводил нос в сторону. Откуда-то доносилось:
- Ше-есть… шесть… четыре… четыре с половиной… ше-есть…
Неподвижно стояла ночь, и слепой холодный мрак мертво глядел со всех сторон. Казалось, среди моря тьмы пароход стоял на одном месте, и колеса бесцельно и зря работали, и не было видно ни брызг, ни пенящихся валов.
- Ах тты, божже мой!..
- Ванька, сундучок куда поставил?
Шумели колеса.
- Мм… э-э… это вы?.. Это вас?..
Перед Антипом стоял барин на тонких ногах. В глазу поблескивало стеклышко, и от стеклышка к жилету бежал шнурок, а тонкая и длинная шея сидела в белой высокой кадушечке, из которой выглядывала голова.
- Это над вами… мм… э-э… насилие?
Антип сгреб с головы шапку.
- Ваше благородие… господин!.. Вот как перед истинным… Двести верст отвезли… Мне в Лысогорье…
Господин подобрал верхнюю и оттопырил нижнюю губу, слегка прищурив свободный глаз и поблескивая стеклышком.
- Жалуйтесь… Жаловаться надо… Протокол… Полиции заявите… Так нельзя.
- Ну да, а то как же можно, человека прут неведомо куда, - послышался голос из кучки, до этого молча стоявшей, не зная, как отнесется барин.
- Ваше благородие… барин хороший!.. Сделайте божецкую милость… Заставьте вечно бога молить… - с отчаянием заговорил Антип, делая поясной поклон. - Баба помирает… Обернуться не поспею… Заставьте век бога молить…
Барин, все так же брезгливо-жалостливо подобрав и выпятив губу, осматривал сверху донизу Антипа.
- Жалуйтесь… мм… э-э… Я ничего не могу сделать… Жаловаться надо, - и он повернулся и пошел, выделяясь изо всех, кто был на палубе, светлым пальто, желтыми башмаками и высоким белевшим воротничком, из которого выглядывала голова.
- Слышь ты, жаловаться надо, вот и барин говорит.
- Да, а то не буду, што ль!.. Ей-богу… вот приедем, подам заявление, зараз следствие производства, - говорил, нахлобучивая шапку, Антип. - Што я - каторжный, што ль? Не-ет, брат, не те времена!.. Теперича запрещено… крепостного права нету… Не-ет… брат!..
- Дурак ты, дурак… И куда ты пойдешь?.. Покеда пожалуешься, тебя верстов с тыщу провезут, жалуйся.
- С голоду сдохнешь.
Опять та же неподвижная ночь, неподвижный пароход, неподвижно и слепо глядящий мрак и без цели шумящие колеса. Ветер, острый и резкий, бежал вдоль палубы, и только потому и можно было догадаться, что шли полным ходом.
Пассажиры устраивались на ночь, кто как мог. Заворачивались с головой в одеяла, в мешки, скорчившись калачиком и втянув голову в плечи, лежали на скамьях, на тюках, на ящиках, на палубе, или, свалявшись в ком по нескольку человек, неподвижно темнели, и оттуда торчали ноги, руки, головы.