Некоторое время лишь скрипели по снегу шаги и салазки повизгивали на раскатанных местах. Ребятишки все так же тесно шли кругом, поглядывая на Курмаярова.
- Ну, как же вы караулите? Чай, храпите ночью - ходи кто хочет!
- Ишь ты, на-кась выкуси! - протянул старший кукиш. - Караулы ставим. Ночью - возле нашей деревни в овраге, на мосту, его не обойдешь, а днем - в лесу возле поляны.
- Почему такая разница ночью и днем?
- Как же? Ночью с парашютом не спустишься на поляну: не видать с самолета, одинаково черно и над лесом, и над поляной. Сядешь в черноте и на сосну, а сосны у нас высоченные и снизу стоят без веток, по ним и не слезешь - убьешься. Вот они только днем…
Ребятишки возбужденно закричали всей толпой, размахивая руками:
- Они спустились, а мы их поймали.
- Да били дубинками, - звонким голосом закричал торопливо маленький, боясь, что его перебьют.
- Одному голову разбили, а другому глаз.
- А он скривел! - закричали девочки.
- А они закопали в снег парашюты и автоматы, которые на шее были подвешены, чтоб не знали, что они спустились.
- Куда же вы их дели? - спросил Курмаяров.
Ребята опять дружно закричали:
- А мы их связали и в сельсовет представили. А у них пистолеты оказались и шашки для взрывов. Они бы нас застрелили.
- А они одеты по-нашенски и говорят по-русски.
Дети вдруг замолчали и шли, глядя в темноту. Поскрипывали шаги. Звезды слабо брезжили, и оттого, что слабо, мрачно чернели остовы труб и разрушенных печей: домов не было. И почему-то особенно гнетуще было то, что и снег кругом мертво проступал, как уголь, и деревья чернели обугленно.
- Вот наша деревня, - тихо сказал самый маленький.
И Курмаяров спросил то, о чем не решался спросить раньше:
- Дом против школы уцелел?
Ребятишки дружно ответили:
- Это Марфы Петровны-то? Нет… И печей не осталось.
- Марфу Петровну повесили, а дочку ее в Германию угнали.
Курмаяров шагал, опустив голову. И ребята, глядя исподлобья, шли молча, будто среди могил чернеющего кругом кладбища.
Один из них показал на огонек:
- Вот наша школа.
Среди кладбищенского покоя сгоревших жилищ вдруг приветливо мигнул огонек. Курмаяров вздохнул.
- Пойдем туда, - сказал старший. - Ишь, поганцы, маскировку не соблюдают!
И, помолчав, опять сказал:
- У нас на всю деревню один дом остался, в нем и школа и сельсовет, остальное все сожгли. А этот, как наши бойцы ворвались, не дали.
- Как же вы живете? - спросил Курмаяров. - Холодно же…
- Так строится народ, шибко строится - двенадцатый дом кончаем, всем колхозом строим, коллективно, оттого и спорится. А из колхозов, которые за рекой, - их немцы не занимали - трех коров пригнали и помогают строить… Ну, вот и пришли…
Девчата юрко взобрались по лестнице, а ребята строго оцепили вход внизу. Курмаяров подумал: "Молодцы ребятишки, боятся, как бы их "гражданин" не смылся за угол".
Вошли. Подслеповато курилась жестяная лампочка, а когда-то деревня освещалась электричеством. В холодном, застоявшемся воздухе плавал вонючий махорочный дым. Человек в ушанке, нагнув голову, с трудом писал на кухонном столе. Ребятишки привалились к столу, а двое остались у двери, притянув ее потуже.
- Ну, что? - сказал человек в ушанке, не поднимая головы.
Ребята гурьбой прокричали:
- Вот гражданина на мосту словили, по дорогам ночью блукает…
- Документы? - сказал человек, все так же не поднимая головы.
- Да то-то вот, не хочет показывать документов! - закричали ребята.
- Документы! - сказал тем же ровным голосом человек в ушанке, опять не поднимая головы.
В вонючем махорочном дыму - молчание. Ребятишки стояли плотно кругом, каждую минуту готовые схватить Курмаярова за руки. Человек в ушанке наконец поднял голову и остолбенел. Запинаясь, сказал:
- Да… это… вы! А мы вас ждали на машине, все прислушивались, нам по телефону сказали со станции.
Ребятишки стояли с открытыми ртами. Человек в ушанке засуетился:
- Сейчас всех соберем, все ждут. Я вас сразу узнал по портретам в газете и в ваших сочинениях. А вы садитесь, пожалуйста.
Курмаяров сел и увидел, что у человека в ушанке одна нога, а вместо другой - деревяшка.
- Ребята, это наш земляк, известный писатель, которого мы ждали.
- Ой! - всплеснула руками девочка. - А я думала: известные писатели - молодые.
Ребята испуганно загалдели:
- А мы его арестовали! Смотрим, своими ногами идет ночью по дороге. А известные писатели разве ходят? Они ездят на машине! А мы хотели сзади потихоньку зайтить, повалить на салазки, прикрутить веревкой да привезть в сельсовет, а то, думаем, как начнет палить в нас из пистолета.
- Вот еще растрепы-то! - сердито сказал в ушанке.
- Да ведь ночь, а на морде не написано, кто он такой, - конфузливо оправдывались ребята.
Курмаяров слегка улыбнулся.
- Известные писатели непременно должны на машине ездить. И я ехал со станции. А машина сломалась. Не хотелось мне ждать, я и пошел своими ногами. Родные места поглядеть захотел…
Ребятишки облегченно засмеялись и захлопали в ладоши.
- Ну, вот что, - сказал человек в ушанке, - гоните, всех собирайте, чтоб сейчас, минуты чтоб не упустили.
Ребят как ветром сдунуло.
- Ну, я в суматохе забыл вам представиться: я - новый председатель сельсовета. У нас работают все раненые бойцы из нашей деревни. Председатель колхоза - ему челюсть раздробило. Кушать может, а чтоб говорить, так на бумажке пишет.
Через двадцать минут большой школьный зал был до отказа забит колхозницами, школьниками и несколькими мужчинами: поправляющиеся раненые, старики и инвалиды.
Молоденькая комсомолка, с милыми конопатинками, открыла собрание:
- Товарищи, к нам приехал известный писатель, уроженец нашей деревни. Он приехал к нам…
- Пришел своими ногами, - дружно поправили ребята.
- Он еще мальчиком в царское время уехал из родной деревни учиться в Москву и с тех пор не был в родных, местах, а теперь приехал… навестить родину…
- Пришел своими ногами… - опять упрямо зашумели ребятишки и девчата.
- Не хулиганить! - заревел председатель сельсовета.
- Слово нашему дорогому гостю, писателю Курмаярову.
Курмаяров оглядел всех потеплевшими глазами и обычным голосом сказал:
- Читали вы, товарищи, Тургенева "Бежин луг"?
Все удивленно молчали, переглядываясь.
- Помните ребят в ночном: они стерегли лошадей, а Тургенев подошел - на охоте был, - подошел и слушал их. Чудесные ребята! Но разве их сравнить с теперешними? Те про антихриста рассказывали друг другу, а наши влились в громадную борьбу народов.
Ребятишки с загоревшимися глазами закричали:
- Да мы на все поля вывезли на салазках навоз, золу, птичий помет, фекалии, устраивали снегозадержание. Урожай во какой будет!
Пожилая женщина подала голос:
- Да как им, ребятам, не быть нынешними! Замучил зверь-немец! У ме… ня сы…сы-нок…
Она зарыдала.
- Мама, мама!.. Постой!.. Я им лучше прочту.
Тоненькая школьница шестого класса поднялась в президиум, достала измятое письмо и стала читать:
"…Мамочка, дорогая моя. Я тут много работаю, а ем меньше, чем даже в Курске, когда там с тобой под немцем были. Нас двое: Ване тоже четырнадцать лет, он с Украины. Один преподаватель собрался отсюда бежать, он отлично знает немецкий язык. Я отдал ему это письмо, не знаю, дойдет ли. Мамочка, я теперь тебе уже не кормилец. Хозяйка фермы, когда узнала, что ее муж убит на Восточном фронте, схватила топор и отрубила Ване руку, потом кинулась ко мне и выколола вилкой правый глаз…"
Девочка захлебнулась, слезы бисером покатились по ватнику. Пожилую женщину понесли на воздух.
- Да ведь что же это такое! - охнул зал задыхаясь. - Силосную яму у нас немцы всю набили мертвяками.
Курмаяров опустил голову. У всех одно большое горе - горя реченька бездонная! Глухо сказал:
- Спешил сюда… Матушку, сестренку обнять… - и чуть слышно добавил: - Обеих нет…
Из зала донесся голос:
- Матушку вашу, Марфу Петровну, замучили, а Нюшу увезли, ироды…
- И у меня мать загубили…
- И у меня…
- А у меня сы-ы-ночка…
- Доченьку мою…
- У меня брата…
И вдруг все вскочили, все ринулись, валя скамейки, к президиуму. И голоса всех слились в один потрясающий голос мести и страстной, исступленной веры в победу.
- Будем работать, аж вытянем жилы! Будем работать, пока силы есть. Почитай мы тут одни женщины и ребята - мужики на войну ушли, - но мы все сделаем! Мы перервем глотку врагу!
…Курмаяров ехал на починенной машине и в темноте разглядел то, чего не видел, когда шел сюда: двенадцать новых домов и среди них один неоконченный сруб на почерневшем родном пепелище.
На хуторе
Немцы заняли хутор. Он лежал в бескрайной степи возле глубокого, густо заросшего оврага. По дну, сквозь заросли, извилисто сверкал ручеек.
Хутор начисто был разграблен. Сопротивляющихся и "подозрительных" расстреляли. Скот собрали для отгона на железную дорогу, а там - в Германию. Девушек и молодых женщин согнали в школу для солдат. Двух самых молоденьких - одной шестнадцать, другой пятнадцать лет - повели к офицеру. Шестнадцатилетняя - черноглазая, нос с горбинкой, вырезанные ноздри - отчаянно сопротивлялась, царапалась, кусалась - ей связали руки. Она ни за что не хотела идти, падала, тащилась - солдаты озлобленно понесли на руках.
Маленькая шла с остановившимися, по-детски голубыми глазами. Нежное личико просило пощады.
Их доставили к хорошему куреню на краю оврага. Вышел офицер, холодно глянул, кивнул, ушел. Старшая девушка, с ненавистью оглядываясь, как волчонок в тенетах, старалась незаметно развязать себе руки.
Офицер ушел в горницу, побрился, вытерся одеколоном, тщательно сделал пробор в рыжих волосах, посмотрел в походное зеркало, закурил сигару. Походил по комнате. Подошел к окну, прислушался: будто далекие, ослабленные расстоянием выстрелы? Еще прислушался - ничего.
Это был боевой, считавшийся храбрым, немецкий офицер. Когда шли в атаку широкой цепью, он шел позади и стрелял в солдат, если они начинали отставать, а стрелок он был отличный. Перед ним шла вторая шеренга, но коротенькая - она прикрывала его. Ему везло: до сих пор и ранен не был.
Офицер позвонил в походный пружинный звонок. В горницу вскочил денщик, вытянулся и покорно уставился собачьими глазами. Офицер молча сделал знак. Денщик покрыл стол маленькой вышитой скатеркой, достал из погребца вина, закусок, аккуратно расставил и исчез. Около крыльца началась борьба: шестнадцатилетняя отбивалась, как могла, плевала в лицо, била ногами, кусалась. Солдаты внесли ее в горницу и вышли. В горнице началась снова борьба.
Взбешенный голос офицера:
- О, русский девка!.. Шволочь!
Пистолетный выстрел… Все успокоилось. Денщики насторожились. Звонок. Солдат кинулся и через минуту выволок за ноги оголенную девушку. Когда тащил, голова мертвой билась по ступеням, разбрызгивая кровь.
Девочка с остановившимися, по-детски синими глазами прошелестела "Ма-а-ма!.." - и стала дышать коротко, поверхностным дыханием, а по лицу потекла бледность смерти. Ее повели в комнату.
- Мама!..
Денщик дотянул мертвую до оврага и сбросил с обрыва. Тело, желтея, скатилось в заросли. Зашелестели листья, закачались ветви. Денщик побежал к крыльцу, вытирая пот со лба. Его товарищ уже принес ведро воды. Оба засучили рукава и стали чистой тряпкой быстро и умело смывать со ступеней кровь. Потом так же расторопно подмели перед крыльцом и тщательно посыпали песком.
Уже гораздо ближе посыпались за куренями винтовочные выстрелы, и сыпались с перерывами очереди пулемета. Денщик глянул и обомлел: его товарищ бешено несся к машине. С искаженным лицом, поминутно озираясь, шофер заводил машину, и, когда мотор заработал, оба вскочили в машину, и она понеслась, оставляя длинный крутящийся хвост пыли. А опоздавший все бежал и бежал…
Где-то далеко-далеко, точно в тумане, слабо отпечатались последние выстрелы, и все стихло.
Офицер крикнул из комнаты:
- Генрих!
Молчание. Офицер вышел на крыльцо с злыми глазами и сразу осекся - никого! Но страшнее всего - не было машины. Быстро и гибко, как мальчик, офицер спрыгнул с крыльца и побежал за угол. "Да, машины нет". Лишь от того места, где она стояла, круто загибаясь, побежал по улице рябой, как змеиная чешуя, след от шин.
Он бросился к оврагу, а оттуда подымался, трудно опираясь на заступ, высокий старик с изрезанным темными морщинами лицом. Старик подошел, остановился - никак не отдышится. Офицер бросился к нему, протянул руки:
- Спасайт меня! Спасайт… Я много денег отдай… много… много… Я тебя буду спасайт… немцы опять придут… Немец всегда назад, когда уйдет, опять придет… я тебя буду спасайт, а теперь ты меня прятайт… Много денег тебе… Много денег…
Опять вдали отпечатались выстрелы и погасли.
- Спасайт меня!.. Прятайт меня!..
Старик стал задом отступать. Офицер в ужасе кинулся к его ногам, охватил его колени и, глядя снизу по-собачьи, как в бреду, повторял:
- Спасайт… спасайт меня… прятайт…
Старик, с трудом отдирая ноги от его рук, все пятился. А тот тянулся по земле и в самозабвении, с пробивающейся ноткой звериного озлобления шипел:
- Спасайт… прятайт… золото… все… все отдам.
Старик вырвал ногу.
- Уйди, сучий сын, пусти!..
Тот схватился за другую:
- Забирайт… забирайт все!..
Дернул за шелковый шнурок висевшего на поясе небольшого замшевого мешочка, и оттуда потекло струйкой золото. Все так же вцепившись в дедову ногу одной рукой, другой судорожно срывал с себя знаки офицерского отличия. Он неотступно тащился за стариком длинно вытянутой рукой, вцепившейся в дедову ногу, а по пыли извилисто обозначилась тоненькая желтеющая золотая дорожка.
Темные морщины деда стали пергаментными. С неожиданной силой дед с маху развалил ему заступом череп. Мозг вывалился на дорожную пыль, и она быстро стала впитывать оплывавшую кровь. Из-за угла выскочили наши бойцы. Остановились около деда. Офицер все так же лежал лицом в пыли, протянув по земле руку к деду.
- Кто его?
- Я.
Командир показал ногой:
- Это что?
- Его. Купить хотел.
- Ты где прятался?
- В буераке. Бабы сдавна глину брали, вырыли в стенке глубокую нору, ну, туда залез. Был там двое суток, ночью за водой выползал. Нонче тихо стало, постреливают, да где-то далече. Вышел, а он выскочил из горницы, глаза вылезли, как у рака, упал на коленки, обхватил мне ноги и давай чирики рваные на мне целовать - никак ноги от него не отдеру. А как вытащил золота, тычет мне, не пускает, дюже обрыл - я развалил ему голову.
Постояло молчание.
- В овраге много народу прячется?
- Есть. Ды теперь вылазиють.
Командир обернулся к бойцам:
- Человек шесть в оба конца оврага пройдите, может, где немцы укрылись. Настороже будьте. А наши пусть вылезают - отогнали.
- А с этим что делать?
Боец кивнул головой. Немецкий офицер все так же лежал лицом в пыли с протянутой по земле рукой.
- Смешнов и Карпухин, подберите золото, перепишите, заверните в бумагу и в сумочку с остальным золотом - в штаб. Расписку возьмете, мне принесете.
Два бойца разостлали газету, стали собирать золото и, сдувая пыль, осторожно клали на бумагу. Тут были и царские червонцы, и старинные серьги, и брошки в алмазах, и браслеты, и лом золотых часов, перстни, особенно много обручальных колец, некоторые в черной засохшей крови - с пальцами рубили, лом золотых зубов.
Все это завернули в бумагу, засунули в замшевый мешочек и опять в бумагу.
Дед и бойцы хмуро глядели на овраг, отвернувшись от лежащего офицера с протянутой рукой.
- Вот что, старина!.. Теперь зарыть надо. Закопай его.
Старик в судороге передернулся.
- Да ни в жисть!..
- Как это так?
- Ды так…
- Ведь это - зараза! Тут и бойцы, и колхозники, и дети, всякие болезни могут…
- Мы понимаем… Ну только не буду закапывать. Не нудь ты меня, товарищ командир, как гляну на него, воротит из души. Не боюсь я мертвяков, а как гляну, лезут кишки в горло. Бывалыча, скотина падала в старые годы от сибирки, когда еще Советская власть не приходила, дохла скотина. Так, бывалыча, засучишь рукава, выкопаешь яму в овраге, ухватишь за ноги, за рога и в овраг тягаешь… А ведь сибирка, она и на человека прилипчивая - так энта, животная, понимаешь ее, а энтого не могу, ну вот как перед истинным… Не нудь ты меня, товарищ командир, не нудь. Гляну на него, а кишки лезут к горлу, вот-вот выблюю. Что ты будешь делать!.. - развел он руками.
Командир повернулся к бойцам:
- Двое стащите офицера в овраг. Вырыть поглубже, потуже затоптать.
Боец сбегал во двор, выдернул длинную слегу. Другой срезал в овраге сук, привязал к слеге, зацепили этим крюком мертвеца и поволокли, не дотрагиваясь и не глядя на него.
А из оврага подымались женщины, старики, дети. Они окружали бойцов, навзрыд плакали, прижимали к груди, не могли оторваться.
- Родные вы наши, близкие, сердце свое вам бы отдали, жизнь вы нам опять принесли…
Ребятишки гладили у бойцов автоматы:
- Много убили немцев?
- Хоть бы раз выстрелить в немца!..
- Ему в пузо надо стрелять, а то промахнешься…
- Вот дуреха. А дед заступом и то надвое немецкую башку раскроил.
- Ничего, ничего, ребята, успеете. Ну-ка, пропустите.
Четыре бойца несли мертвую девушку, завернутую в одеяло. Возле девушки-ребенка, держа ее маленькую холодную руку, шла исхудалая бледная женщина. Она не плакала, она только говорила:
- Дитятко мое ненаглядное, зернушко мое золотое, чего же ты молчишь! Думала ли я, такая твоя будет жизнь, такая будет мука?.. Все думала - счастье будет в твоей жизни, ан вот смерть пришла, не успела ты и доучиться в школе. Доктор все говорил: сердце твое слабое, надо беречь тебя, а как подрастешь, поправишься. Я сберегла тебя как глаз свой, а вот пришли лютые, все съели и тебя съели… а я… а я… плакать не могу… в две жизни не выплачешь…
Женщины поминутно вытирали слезы. Бойцы мрачно смотрели перед собой. Листья тихо шелестели в овраге. Извилисто поблескивал ручей в глубине.
- Постойте, вот мой курень, - сказала мать. Лицо ее было смугло, как у дочери, и нос горбинкой, как у дочери.
Все остановились.