Снова я попал на фронт по блату. А через два года после окончания войны я сел за руль собственной машины, хотя людям с моей статьей категорически отказано в шоферских правах. Я получил их по блату. Пришло время, и я стал ездить за границу, хотя состоял на учете в районном психдиспансере. Я получал там справки о своей годности к зарубежному туризму - по блату. Лет через тридцать меня сняли с учета - по блату, как всегда. А вот инвалидность я не стал оформлять, как, впрочем, и пенсию. Я не верю в привилегии, которые государство дает добровольно. Другое дело, если бы по блату…
Я до сих пор храню благодарность главному психиатру Воронежского фронта, полковнику медицинской службы за подтверждение того, о чем я лишь смутно догадывался: мне надо жить с перегрузками, где-то возле допустимого предела. Я именно так прожил свою жизнь, невзирая ни на какие трудности, да и сейчас живу, уже перешагнув за семьдесят. Хочется верить, что он получил подтверждение своей правоты, для этого я достаточно известен.
А моя воронежская тетрадь с затеями рассказов неожиданно выручила меня много лет спустя.
Первым заморозком в сопливой хрущевской оттепели был разгром второго номера "Литературной Москвы" в 1957 году и закрытие этого хорошо заявившего о себе альманаха. То было приметное, печальное и многозначительное событие не только в литературе, но и во всей нашей жизни, поманившей веями свободы и что-то уж слишком быстро обманувшей. Событием куда более важным, чем нашумевший скандал с детищем Василия Аксенова "Метрополем". В этой истории каждый знал свою цель: Аксенову нужен был громкий отъезд (говорю об этом не с осуждением, боже упаси, а с полным пониманием), кому-то хотелось его поддержать, кому-то - напечататься в престижной компании, кому-то усложнить свой образ безопасным фрондерством, кому-то - просто повеселиться. "Метрополь" с самого начала задумывался как альманах одноразового пользования. Усилиями двух его молодых участников, людей громадной энергии, честолюбия, литературной жадности, неистовых борцов за писательский билет, провинциальное событие разгорелось в неистовый вселенский пожар.
Альманах "Литературная Москва" не преследовал никаких побочных целей, он хотел лишь конденсировать все здоровые писательские силы, еще остававшиеся в стране. И добился этого уже в первом номере. Успех его при благожелательном молчании начальства вселил надежду на создание воистину независимого печатного органа. Но уже на втором номере разразилась гроза сокрушающей мощи. Альманах уничтожили в лучших традициях тоталитарной беспощадности. И странно, что сейчас, когда так охотно роются в окаменевшем г… прошлого, никто не вспомнил о судьбе смелого предприятия Эм. Казакевича и его сподвижников. А ведь и сейчас живы люди, создавшие этот альманах и мужественно бившиеся за него, но, тихие, щепетильные интеллигенты, они не хотят ни лавров мученичества, ни запоздалой гражданской славы. Жив и кое-кто из участников, я например. И коли меня вывело на эту тему обращение к далеким воронежским дням, я решил нарушить невесть когда, кому, кем и зачем данный обет молчания. Я имею на это право: в центре (сейчас непременно сказали бы в "эпицентре") разноса были рассказ А. Яшина "Рычаги" и Ю. Нагибина "Свет в окне". Уже в ходе проработки тринитарное мышление заставило присоединить к нам Николая Жданова с милым рассказом "Поездка на родину". Большой хуле подверглись театральные заметки А. Крона. Ругали И. Эренбурга и других, но несравненно тише.
Ко всем моим делам неизменно примешивается какое-нибудь недоразумение, тот вздор, до которого так охоч был фельдмаршал Суворов. Он и зятя своего, бездарного Хвостова, привечал лишь за то, что тот неведомо каким образом носил титул графа Италийского. Очень это веселило мудреного старика. Разгром альманаха начался с истошно ругательной статьи И. Рябова в "Правде", где основной удар пришелся по яшинским "Рычагам" и нагибинскому "Хазарскому орнаменту". Все понимали, что долбать меня надо за "Свет в окне" - о бунте маленького человека, "винтика", восставшего против системы, и на двухдневном шабаше в ЦДЛ и во всех органах печати, кроме "Правды", так и делали. А "Правда" назвала невинный рассказ "Хазарский орнамент"- о том, как в Мещеру приезжает новый хороший секретарь райкома.
В чем тут дело? Это до сих пор остается для меня загадкой, одной из тех нелепиц, которыми так богата моя литературная жизнь. Единственно правдоподобное объяснение такое: бывший секретарь писательской партийной организации Владыкин некоторое время работал в "Правде" то ли зав литературным отделом, то ли редактором по этому отделу (возможно, его должность называлась как-то иначе, я не силен в партийно-бюрократическом жаргоне). Он попросил у меня рассказ. Я дал ему "Свет в окне", полагая, что публикация в газете не помешает его альманашной судьбе. Рассказ приняли, горячо одобрили, набрали, откорректировали и отложили. Может быть, Владыкин боялся, что я подниму шум: почему же в органе Центрального Комитета мне ни слова не сказали, что рассказ порочный, вредный, очернительский, троцкистский наконец! И до этого договорились мои коллеги на писательском форуме. Еще там сказали, что рассказ звучит призывом к бунту рабочего класса в союзе с интеллигенцией против партийного руководства. В рассказе нет, даже в подтексте, ни одного интеллигента.
Вот почему "Правда" обрушилась на "Хазарский орнамент", не обмолвившись и словом о "Свете в окне". Меня необходимо было покрыть. Собрание оценило административную грацию руководящего органа: на статью в "Правде" ссылались все хулители - рябовский поклеп являлся как бы основополагающим документом, но молчаливым сговором было признано, что "Правда" прибегла к эзоповскому языку и, говоря "Хазарский орнамент", подразумевала "Свет в окне".
Эта подмена действовала и впоследствии, когда я преспокойно печатал разруганный "Правдой" "Хазарский орнамент", но до 1988 года не мог включить "Свет в окне" ни в один сборник. В названном году "Неделя" вернула к жизни "Рычаги" и "Свет в окне".
Оберегая свой слабый рассудок, уже дважды подвергавшийся нападению, хотя и в иной форме, я не явился на литературное судилище, но добрые души держали меня в курсе дела. Я знал, что за наши рассказы самоотверженно бились Маргарита Алигер и Вениамин Каверин. "Мы стреляем по нашим товарищам, которые вырвались вперед!" - говорила Алигер. Это не помогло. Высокое собрание заклеймило Яшина, Нагибина, Жданова, осудило Крона, Эренбурга, редактора Казакевича и всю редакционную коллегию. Было вынесено решение о закрытии "Литературной Москвы". Чем это лучше сталинско-ждановской акции в отношении "Звезды" и "Ленинграда".
С этого собрания пошли "черные списки". Попавших туда на какой-то срок переставали печатать.
У меня в "Знамени" лежал большой рассказ "Ранней весной", я наивно полагал, что он поможет моей реабилитации. "Не время", - жестко сказал главный редактор Вадим Кожевников. Я не обиделся: несколько газет уже успели вернуть мне принятые раньше рассказы. Наконец-то я понял, что вместе с Яшиным и Ждановым отлучен от литературы.
Почему-то мне не верилось, что это всерьез и надолго. Хрущевская примавера еще долго будет туманить нам головы вопреки всем грубым и печальным очевидностям происходящего. В какой-то мере эта вера имела смысл, мы все-таки пасли время, хотя часто не могли уберечь его от волков.
Последние сомнения в том, что дело закручено всерьез, отпали, когда мать понесла в ломбард свою жалкую кротовую шубу и остатки столового серебришка. Такого давно уже с нами не случалось, с уходом корифея всего и вся мои литературные дела неплохо наладились. Мне подкидывали что-то в "Знамени" для внутреннего рецензирования, но на это не проживешь с семьей, да и хотелось печататься, я уже привык к этому.
Как-то раз мой друг еще со вгиковской скамьи Л. Карелин пригласил меня пообедать в "Прагу". Перед десертом со слегка затуманенной головой я пошел в туалет. Глядя на свое мутное отражение в фарфоровой глади, я задумался о невеселом будущем и очнулся от тугого долгого альтового звука - кто-то рослый и тучный справа от меня победно упер золотистую струю в стенку писсуара. Так мочиться может только победитель, победитель на всех путях своих, человек отменного здоровья и душевного равновесия, бодрый, до ликования уверенный в себе хозяин жизни. Важный, освобождающий и очищающий процесс обеспечивался безотказными почками, образцовым мочевым пузырем, тугой мускулатурой, здоровой психикой и крепкой нервной системой. Мне даже пришлось отодвинуться, чтобы не попасть под брызги шампанского. А отодвинувшись, я смог проследить его стать от уровня писсуара до вершины, где находилась небольшая круглая голова. Я увидел императорский мясистый профиль, серые теплые глаза, седеющий ежик светлых волос - я увидел Анатолия Софронова.
И он меня узнал.
- Как дела? - участливо спросил он, не переставая мочиться.
- Дрянь дела!
- Денег нет?
- Нет, и не предвидится.
- Составьте сборник для "Библиотечки "Огонька"" - двойной, листов на шесть. И приносите как можно скорей.
Меня много и охотно печатали в "Огоньке", недавно вышел очередной сборник в "Библиотечке".
- Вы меня только что издали.
- Неважно. Издадим еще. Случай особый. "Свет в окне" включать не стоит, хотя рассказ далеко не так плох.
Он улыбнулся и, словно корабль, отплыл в свою сияющую жизнь.
Ничуть не веря туалетному меценатству, я все же собрал рассказы и отнес в "Огонек". Через полтора месяца книжка вышла. Тогда хорошо платили, и жест Софронова не только расколдовал меня для литературы, но и обеспечил нашей семье полгода беспечальной жизни. В. Кожевников, увидев, что поле разминировано, тут же заслал в набор "Ранней весной" и пригласил меня для серьезного мужского разговора.
Суть разговора сводилась к тому, что надо выступить с таким рассказом, чтобы там поняли: нелицеприятная партийная критика вывела меня на истинный путь. Тогда история с "Литературной Москвой" будет исчерпана. В. Кожевников, хорошо знавший и меня, и мои обстоятельства, сказал: к сожалению, вы не такой человек, чтобы не попасть снова в дерьмо, но хотя бы переведете дух и выкупите ложки из ломбарда.
- А "Ранней весны" для этого мало?
- Мало, - серьезно и ответственно сказал Кожевников. - Прежде всего, он мрачноват. В нем нет той просветленности, какой от вас ждут. Я не призываю к халтуре, приспособленчеству, сладким соплям. Да это и не пройдет. Нужно творчество. Неужели у вас ничего нет в загашнике?
- Кажется, есть… Но надо малость поколдовать.
- Не тяните. Сейчас самый момент…
Я не тянул. Через неделю принес ему большой рассказ "Путь на передний край". Здесь были использованы мои дневниковые записи и все три затеси: "Женщина в поезде", "Четвертое измерение", "Жена бригврача". Тем, кто прочтет эти затеси, они вряд ли покажутся очень солнечными, способными убедить подозрительное начальство в моей перековке под влиянием принципиальной доброжелательной критики. Но за семь дней затеси решительно преобразились: никаких вшей - нервное почесывание на почве легкой контузии, никаких греховных игр с женой бригврача - проникновенный разговор о смысле жизни, в результате которого она бросает деспота-мужа и уезжает на фронт. И вообще - ничего болезненного. В госпитальной сцене пациент дает военврачу урок патриотизма, и даже история с жалким полудеревянным человеком обрела под густым патриотическим соусом вполне радужный вид. Потрудился я и над общим колоритом, высветлив и осеребрив его муругий - серо-буро-коричневый с желтым выблеском - тон. Если затеси напечатать рядом с рассказом "Путь на передний край" - последний явит образцовый пример конформизма. Вадим Кожевников пришел от рассказа в восторг, не подозревая, что тут явлено то самое приспособленчество, о котором он меня предупреждал. Его смутило лишь, что жена бригврача лежит в постели очень легко одетая. Я тут же нарядил ее в байковый халат, закутал в пушистый шерстяной плед, а голову повязал шелковой косынкой. Но и в таком виде она вызывала сомнения. Тут уж я заартачился, как та девица, что, подарив себя кавалеру, стыдливо отводит губы. "Ладно, сказал он с видом отчаянного игрока, - будем вместе гореть!" Знал хитрец, что гореть мы не будем. На ближайшем пленуме МК Алексей Сурков, говоря о благотворном влиянии партийной критики на художника, привел в качестве примера мои военные рассказы, опубликованные в "Знамени". Препарированная по законам социалистического реализма история о завшивевшем контуженом бедолаге вытянула на буксире и мрачноватый рассказ "Ранней весной"…
В эти дни Александр Яшин обратился с письмом в ЦК: "Пусть я написал ошибочный рассказ, почему моя семья должна голодать?.."