Жаль, что нет до сих пор Лошакова! Он должен быть здесь, как и все. Он имеет полное право на сегодняшний праздник. Кто, как не сержант, был защитником этих густых виноградников, принесших людям столько утех и радостей! Ночами, когда весь Сент-Иштван укладывался спать, Лошаков с Лукичом, вооружившись автоматами, выступали в свои ночные обходы, следя, чтобы никакой враг не забрался на плантации, чтобы никто не нарушил покой мирных жилищ. Мама не раз говорила Илонке, гася лампу: "Спи, доченька, не бойся ничего… - и в темноте, кивнув в сторону окна, добавляла: - Там Лошаков и Лукич…"
На них можно было положиться. Это они шли здесь ранней весной с большими боями, храбро встречая фашистские танки, освобождая село за селом от ненавистных швабов.
- Илонка, зачерпни нам, хотим пить!..
Девчата и молодицы, растрепанные и горячие после танца, окружают воз, требуют своего. Их лица пышут здоровьем, лоснятся от пота. Илонка вместе с подругами-виночерпиями быстро наполняет кружки золотистым напитком.
- Сервус!
Недопитое вино девушки выплескивают высоко вверх.
- Илонка! - вытирая губы, весело говорит одна из молодиц. - Где Лошаков?
- Он нам помогал собирать виноград и возить снопы, - полушутя добавляет другая. - Мы ему обещали могарыч!
Шутки, смех, лукавые огоньки черных глаз…
В самом деле, где же он?
А он в это время уже недалеко. Мчится навстречу карнавалу по пустынной дорожке, между бескрайными виноградниками, везет из городской комендатуры важные вести… Ласточки сопровождают его, на лету заигрывая с ним. Белое сентябрьское солнце мигает и мигает, запутавшись двумя сверкающими клубками в спицах велосипеда.
Вдруг сержанта больно стукнуло в ногу, ниже колена. И сразу же на виноградниках послышался легкий выстрел. Ударил и замер. Сгоряча Лошаков проехал несколько метров, но заметил, что из пробитого голенища сочится кровь. Бросил машину, снял автомат, выпрямился, превозмогая боль. Не видно никого. Разогретая, вялая тишина, знойный воздух, таинственная клубящаяся зелень бескрайных виноградников. И вдруг опять выстрел. Пуля тонко просвистела у самого уха. Лошаков инстинктивно пригнулся, тяжело выругался: успел заметить, как неподалеку, за кустом, взвился дымок. Старательно прицелившись, Лошаков с колена послал в этом направлении короткую автоматную очередь.
Одним из первых услышал выстрелы лейтенант. Его натренированный слух все время был как бы настроен на такие звуки.
- Внимание!
Вечирко решительно взмахнул рукой - и музыка стихла.
Зловещая тень пробежала по лицам ошеломленных участников карнавала. Все остановились, примолкли. Кто стреляет? Почему?
Лейтенант и Лукич, очутившись сразу впереди других, стояли некоторое время, прислушиваясь, сурово осматривая местность. Илонка замерла на бочке с кружкой в руках, не осмеливаясь в эту минуту надоедать разговорами своим комендантам: такие они стали сразу серьезные, сосредоточенные, неприступные.
Напряжение нарастало. Женщины растерянно перешептывались. Гневно гудели мужчины. Даже те, кто был уже достаточно навеселе, сразу протрезвились. Каждый хотел знать, кто стреляет на виноградниках.
Кому наш праздник - не праздник?
Лейтенант и Лукич, о чем-то совещаясь на ходу, быстро пошли вперед. Вслед за ними двинулась и вся толпа. Но это был уже не карнавал… Это двигался раздраженный, полный глухого гнева отряд, настороженно, злобно оглядывающийся вокруг.
На бочке не осталось никого. Лошади шли сами за толпой. Пустые кружки не в лад позванивали на возу. Девочки-виночерпии рассыпались среди взрослых, забыв о своих веселых обязанностях.
Погодите, что это?..
Илонка похолодела: она увидела посреди дороги опрокинутый набок велосипед Лошакова. Взмахнула ручонками, закричала не своим голосом:
- Лошаков убит!
А он между тем, услышав близкий шум, поднялся над виноградными кустами, живой, вспотевший, весь покрытый дорожной пылью, и сделал лейтенанту знак рукой.
Через минуту все были около него. Окружили сержанта тесным кольцом, взволнованно оглядывали, расспрашивали. Илонка стояла, не чуя под собой земли, ошеломленная необычным видом сержанта. Простреленный, окровавленный сапог, наспех перетянутая ремнем нога, покрытая пылью городская конфетка, торчащая из кармана сержанта, - все это было для нее страшным, таинственным, необъяснимым.
В нескольких словах Лошаков доложил лейтенанту, что произошло.
Грозный гул прокатился по толпе, пронзил Илонку насквозь. Она вдруг ощутила, как растет в ней бурная, новая, незнакомая сила. Преступник здесь! Где-то здесь под кустами гадюкой ползет неизвестный бандит, может, как раз один из тех мерзавцев, что хотят войны!.. Значит, слухи, ходившие по селу, сейчас неожиданно оправдались, превратились в близкую, ощутимую всеми опасность. Илонка в отчаянии стиснула кулачки:
- Скорее искать его, уничтожить, убить!
Люди гудели, рвались в бой. Тяжело дыша, выдергивали из земли увесистые колья, по которым вился виноград. Кто-то уже размахивал вырванной из повозки оглоблей, в чьих-то руках блеснул садовый нож.
- Спокойно, - сказал лейтенант, внимательно осматривая под густыми кустами место, где, видимо, еще совсем недавно лежал бандит.
- Отсюда он стрелял, - уверенно объяснял сержант. - Но пока я сюда добрался, здесь уже никого не было. Отполз…
След шел под кустами, уходил на запад.
Надо было действовать. У предусмотрительного Лукича нашелся в кармане индивидуальный пакет. Взяв его, Бежика и несколько молодых женщин принялись делать Лошакову перевязку. Остальных присутствующих лейтенант быстро разбил, на группы, назначил старших и, разъяснив задачу, разослал в разные концы виноградников. Надо было успеть поймать его до темноты: скоро вечер.
"Если не успеем, то темнота его спасет", - услышала Илонка чьи-то слова.
Возле бочки с вином не осталось никого. Каждый в этот час хотел быть в строю.
Раскинувшись несколькими потоками, заходя издалека, люди постепенно со всех концов окружали плантации. Шли, прочесывая каждый куст, где мог притаиться преступник. Кто он? Каким ветром занесло его в эти края? С какой целью он стрелял в сержанта? Никто этого не знал. Люди знали одно: стрелять в советского сержанта мог только фашист, военный преступник, поджигатель войны. Они беспокоились за свое собственное будущее. У каждого перед глазами проплывали еще не стершиеся в памяти кровавые ужасы войны, заслонив собой радость нарушенного праздника, разжигая ненависть к виновнику тревоги, вызывая у каждого жгучее желание расправы.
Шли, как на зверя, который долго вредил. С кольями в руках, с воинственным возбуждением во взглядах. Мужчины и женщины, парни и девчата. Все теснее и теснее смыкались отдельные людские потоки…
Лейтенант Вечирко вместе с Лукичом, Штефаном и несколькими крестьянами двигался по основному следу, который оставил за собой отползающий враг. Видимо, он был ранен: то и дело кто-нибудь замечал на земле пятна свежей крови.
Илонка держалась рядом с отцом. Она нетерпеливо дергала его за руку, тянула вперед:
- Если не успеем, темнота его спасет.
В самом деле, скоро вечер, а виноградники велики, раскинулись на десятки гектаров. Двигаться приходится медленно, осторожно: каждую минуту можно ждать выстрела. Да еще, как на грех, кусты пошли высокие, густые - сквозь них далеко не увидишь.
- Папа, возьми меня на руки, я буду смотреть…
- Он тебя застрелит: ты в белом…
- Но ведь он удерет! И тогда опять придет война…
Штефан некоторое время раздумывает над словами дочери. Как бы в забытьи нежно гладит ее красивую головку.
- …Все погорит, все разрушится, и мы будем сидеть в грязном, холодном бункере, каждую минуту ожидая бомбы на головы… О Езуш-Мария!
Кузнец темнеет с лица, поднимается на цыпочки, всматриваясь в просветы между кустами. Нет, так не увидишь далеко!
- Ну, хорошо… Иди.
Он берет Илонку на руки, сажает к себе на плечо. Ее туфельки, с утра белые, как снег, сейчас стали совсем серыми от пыли.
- Смотри внимательно… Потому что если не будешь внимательной, то он нас убьет.
Илонка напряженным взглядом окидывает плантацию. Но нигде ничего подозрительного. Ей не терпится:
- Наверно, он уже удрал!
Издали огромной живой дугой движутся навстречу сентиштванцы, бредут по грудь в густой зелени. Хорошо, когда все вместе, когда все дружно, - тогда ничего не страшно.
Солнце уже заходит, просветы между кустами наполняются тенями.
Убежит или не убежит?
Вдруг Илонка вздрогнула всем своим упругим, горячим тельцем и крепко прижалась к отцу.
- Что случилось, дочка?
- Вижу…
Штефан быстро пригнулся. Илонка взволнованно зашептала:
- Не пригибайся, папа, выпрямись… Потому что так мне не видно.
- Где он?
- Вон там… Выпрямись!
Штефан выпрямился, обеими руками держа Илонку, как сокола, на плече.
До преступника было еще довольно далеко. Он быстро отползал в глубь широкого оврага, стараясь держаться в тени, иногда тяжело и неловко прыгая от куста к кусту.
Затаив дыхание, Илонка следила за ним. Оборванный, простоволосый, поблескивая подковами сапог, он отползал, как прибитый волк, изредка озираясь, и тогда девочка ясно видела его смертельно бледное, отвратительно перекошенное страхом лицо.
Так вот он какой, тот, кто хочет войны! Это ему хочется убивать людей, перетоптать виноградники, загнать Илонку с матерью в подземелье и навеки завалить там? Дудки!..
Отец тяжело дышит, торопясь за лейтенантом.
- Видишь, Илонка?
- Вижу!..
- Не спускай с него глаз… Следи!
- Слежу…
Лейтенант молча идет впереди с револьвером в руке, Лукич - с автоматом наготове. За их спинами Илонке ничего не страшно.
Идут все быстрее, все стремительнее.
- Следишь?
- Слежу…
Где-то далеко в тихом вечернем воздухе весело ударили праздничные бубны. То, видимо, поставчане встречным карнавалом уже выходили на шлях.
ГОРЫ ПОЮТ
I
Кончилась война, отгремели победные салюты. Дивизия раскинулась лагерем в горах, в просторной альпийской долине, окруженной скалами и лесами. Радостно затрубили в небо полковые трубачи. Раскатисто зазвучало в межгорьях энергичное ржанье расседланных коней. Жизнь обретала мирные черты.
Полки дивизии расположились рядом, вытянувшись на целые километры по краю котловины. На дне оврага выстроились длинной шеренгой многочисленные повозки и пушки. Их колеса скрывались в буйной траве.
Старшины разошлись по окрестным горным селениям. Возвращались, нагруженные различным инструментом, взятым под расписки.
Командиры под шнур размечали площадки для будущих палаток. Было приказано строить легкие, временные палатки, вроде шалашей. Но гвардейские архитекторы в порыве вдохновения вместо шалашей возводили настоящие дома, в которых можно было зимовать. Хотелось сделать все как следует, капитально, хоть на день, но по-настоящему. Это была не простая работа: это был какой-то праздник созидания, всесильное виртуозное творчество изголодавшихся по труду рук. Не лагерь, а стройный белый город рождался в долине на глазах удивленных крестьян.
Крытые тесом, выбеленные известью, аккуратные поселки подразделений вырастали на зеленом плато не по дням, а по часам. Каждый стремился проявить полностью свои довоенные таланты.
Оказалось, что все умеют делать эти мудрые солдатские руки! Уже загорелые косари в погонах идут по будущему учебному плацу, ритмично поблескивая косами, с выражением хмельного счастья в глазах. Уже офицер стал электриком, сержант превратился в столяра, а снайпер - в художника-декоратора. Уже тянут провод в палатки, уже роют колодцы по всему лагерю, уже, взмахивая по-шахтерски, дробят камень и утрамбовывают им линейки.
Несколько дней окрестные села ложились и вставали под звуки трудовой симфонии, неустанно гремевшей в горах.
Наконец строительство закончилось. Старшины, идеально наточив инструменты, отнесли их хозяевам.
Над лагерем взвился государственный флаг Советского Союза.
Начались занятия по строгому расписанию. По сигналу - на плац. По сигналу - с плаца. С песнями туда, с песнями обратно. Сведенные в лагерь полки и разбросанные за лагерем горные села привыкали жить по сигналу трубачей.
II
- Сегодня после вечерней поверки мы вместе с другими подразделениями будем исполнять наш Государственный гимн, - торжественно говорил старшина третьей стрелковой, прохаживаясь перед строем роты в начищенных, словно лакированных, сапогах. - До сих пор мы пели поротно, а теперь грянем всеми полками сразу. На правом фланге станет оркестр, он будет для нас дирижером. Так вот наша с вами задача - завоевать по пению первенство, отличиться своими голосами.
Старшина передохнул, вытер вспотевший лоб.
- Не забудьте, что слева у нас будет пулеметная; там народ тоже горластый и давно спевшийся. У нас лучшие показатели по тактике, а если тут осрамимся, то… - старшина горько махнул рукой, не закончив тирады; это означало, что подобного он даже предполагать не хочет.
- О голосе, как и об оружии, надо заботиться, - поучал он дальше, грозно раздувая свои полные, выбритые до блеска щеки. - А у нас еще есть, к сожалению, такие люди, которых это мало беспокоит. Я говорю о вас, рядовой Перейма и ефрейтор Снежков. Вы думаете, я не заметил, куда вы шмыгнули после обеда? Опять к ручью бегали! Холодной, родниковой захотелось? Весь лагерь из бачков пьет, а они, видите ли, не могут! В бачках вода для них неподходящая: в бачках теплая, в бачки медики дезинфекцию набросали, аптекой, видите ли, отдает… С тем не считаются, что дезинфекцию в бачки напускают для нашего с вами здоровья, против всяких хвороб… Знать этого не хотят, идут в горы, пьют из ручьев, а потом простужаются, хрипнут… Ты уже, наверное, хрипишь, Снежков? Ну-ка, подай голос.
- Нет, не хриплю, - прозвучал звонкий ответ.
- А ты, Перейма?
- И я не хриплю, - прозвучало еще звонче.
Эти ответы как будто успокоили старшину. Но его всевидящее око уже впивалось в глубину шеренг, кого-то настойчиво искало и наконец нашло в самом дальнем ряду:
- Светличный!
- Я!
Маленький, круглолицый, симпатично-курносый боец от собственного "Я!" покраснел до ушей.
- И ты тоже… От тебя, Светличный, я этого никак не ожидал! Снайпер, комсомолец, голос лемешевский - и вот тебе, пожалуйста… тоже махнул в горы!
- Я не пить.
- Он бегал за цветами для нашей палатки, - вступились за Светличного товарищи.
- Если так, тогда другое дело, - сразу подобрел старшина. - Я на твой голос, Светличный, возлагаю большие надежды. Хотя, согласно ранжиру, тебе всегда приходится стоять позади, среди самых низкорослых, на этот раз я ранжир ломаю. Ставлю тебя посреди роты, в самом центре; Потому что есть у нас еще такие певуны, как, скажем, Загоруйко; для него ноты - не закон, дисциплина голоса совсем расшатана… Ни к кому не прислушивается, никого не признает, как начал, так и пошел и пошел себе напрямик… Всех заглушает. Поэтому я решил так: поставлю Загоруйко рядом с тобой, Светличный. Он будет равняться на твой голос. Слышишь, Загоруйко? Чтоб не забегал вперед и не отставал, чтоб не блуждал где-то вокруг да около… Прислушивайся к Светличному. Он будет, так сказать, корректировать твой песенный огонь.
III
Виктору Светличному очень хотелось, чтобы его рота пела лучше всех. И поэтому, очутившись вечером по воле старшины в самом центре подразделения, он не шутя пригрозил стоявшему рядом Загоруйко:
- Смотри мне, друг… Только зафальшивишь - ноги начисто оттопчу!
Загоруйко - ростом выше Светличного на целую голову - добродушно улыбался и обещал своему маленькому наставнику честно "тянуть за всеми".
Где-то в темноте уверенно откашливалась пулеметная, заранее набираясь духу. Светличный воспринимал это откашливание, как личный вызов, как лукавую товарищескую угрозу, и ему сейчас особенно хотелось перещеголять, перепеть пулеметную во что бы то ни стало.
Подразделения стояли, выстроившись перед лагерем в линию взводных колонн. Поверка уже закончилась, старшины один за другим бегали с рапортами к дежурным. Было слышно, что и в других полках звучат рапорты, то громкие, четкие - поблизости, то едва слышные - на далеких, крайних флангах..
Перед колоннами тяжело высились темные горы, достигая вершинами звезд. Раскаленные за день скалы еще дышали на бойцов нежным, ласковым теплом, а снизу, от росистых трав, уже струилась терпкая, свежая прохлада.
И вот, наконец, рапорты затихли, подразделения насторожились, как перед взлетом, и оркестр заиграл Государственный гимн. Долина подхватила его сразу тысячами голосов, запела от края до края. Мелодия, быстро разрастаясь и набирая силу, со сказочной стремительностью разворачивалась в могучее гармоничное море.
Некоторое время Светличный еще помнил приказ старшины, еще прислушивался к Загоруйко, еще ревниво сравнивал голоса своих с голосами соседей-пулеметчиков. Но это длилось недолго. Продолжая петь, распаляясь внутренним огнем гимна, он постепенно терял контроль над собой и другими, мелодия все больше втягивала его в себя, и он сам становился как бы ее частицей.
Каждой своей клеточкой чувствовал, как растет, поднимается куда-то, насквозь пронизанный током необычайной энергии, завороженный мощной красотой пения. Казалось, он уже не поет, а песня льется сама, выражая его мысли и чувства о самом себе, о своих близких, о том далеком и самом дорогом в жизни, что зовется Родиной. Песня была способна вместить в себя все. Ритмы могучего похода, суровое величие борьбы, счастье победы, властные фанфары солнечного будущего - все зазвучало в ней. Все, чем он жил, проявилось, зазвенело, превратилось в мажорную музыку. Он пел себя, свою молодую жизнь, расцветшую в окопах и маршах. Ведь это она, его жизнь, уже воплотилась в музыку, приобрела силу песни, превратилась в гимн!..
Он знал, что сейчас, во время поверки, его песня звучит не только здесь, в этом высоком горном лагере. Всюду, везде, где ныне стоят лагерями советские полки, гремят в этот вечерний час величественные хоры победителей. Словно сторожевые посты Отчизны, перекликаются они между собой через горы и через долы, сверяют свои сердца по сигналу гордой музыки, по паролю державной песни. Светличный уже ясно слышал эти далекие братские хоры, гремящие из-за горизонта золотыми громами. Он пел для них и вместе с ними, чувствуя себя запевалой всего мира.
В самом деле, разве он был сейчас тем маленьким снайпером, который до сих пор не привык еще бросать окурки в лагерные урны? Старшина, наверно, не узнал бы его в этот момент.
Светличный не помнил сейчас ни о Загоруйко, ни о сопернице-пулеметной, ибо они уже не существовали, исчезли, как шум отдельных деревьев исчезает в шуме большого леса. Среди скал бушевало единое горячее половодье музыки, забираясь в самые глубокие ущелья, перекатываясь по гулким долинам, утверждая себя повсюду.
А когда все улеглось и старшины уже разводили подразделения по палаткам, Светличному вдруг показалось, что окружающие горы продолжают петь.
- Молодцы! Пели прекрасно, - говорил старшина, обходя перед сном палатки.
- А как я сегодня? - обратился к нему Загоруйко, толкая Светличного в бок; они лежали рядом на общих нарах.