"Бедный, бедный! Как же он теперь?" - думала Лизочка, собираясь исподволь расспросить о нем Симу: уж она-то, знакомая со всеми в цехе, знает, вероятно, всю подноготную.
- Послушай, Симок - крикнула Лизочка, поднимая голову и глядя на подругу. - Аплодисментов не жди, ты не циркач и не под куполом цирка. Сверзишься так, что костей не соберешь…
Сима Кулакова, нещадно фальшивя, но мало смущаясь этим, распевала во все горло частушки под самым потолком, стоя на лестнице и проворно, безо всякой опаски, орудуя навернутой на швабру мокрой тряпкой. На неё было страшновато смотреть.
- Ничего, Лизавета, еще поживем! - протрубила в ответ Сима, снова принимаясь за швабру и пение.
Песни звучали во всех цехах.
- Ребята, внимание! - сложив руки рупором, закричал Борис Шаров, выходя на середину цеха и влезая на поломанный станок. - Слушайте меня! Эй, Кулакова, к тебе тоже относится! Ребята, - продолжал он, - мы сейчас вывозили по нижнему коридору стружку, так поверите, нас просто жуть брала: рев и вой со всех сторон. Я предлагаю соло отставить, а сообща, всеми цехами, предварительно договорившись, разумеётся, грянуть одну песню. Здорово получится!
- Голосуем, тетеревята? - крикнула с лестницы Сима. - Я - "за"! "Против" нет? В таком случае назначаю себя главным дирижером, и давайте выбирать песню!
- Военную! - предложили парни. - "Давно мы дома не были… по чарке фронтовой"…
- Ишь, чего выдумали, а по тыловой не хотите? - перекликались девушки. - Про соловьев споем. Дирижер, не уступай!
Сима с достоинством спускалась со своей голубятни. И когда через несколько минут, по выбору девушек, запели во всю силу молодых голосов:
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,
Пусть солдаты немного поспят…
то всем невольно казалось, что песня поется как бы сама собой, потому что никто не мог различить в ней своего голоса, а песня все поднималась и поднималась, взлетая над головами поющих.
Вахтеры в проходной на своих постах прислушивались к песне: к ним она доносилась, словно с большой реки, - торжественная и плавная.
Борис пел с особым чувством: осень 1941 года вставала перед ним. На заводе тишина такая, что слышно, как с тяжелым воем, словно от злобы задыхается, пролетает нацистский самолет. Коммунисты и комсомольцы укладывают в ящики станки, все тщательно смазав и упаковав. Ни лишнего разговора, ни смеха. Борис вышел во двор отдохнуть; здесь уже веяло запустением: валялось старое железо, металлический лом. И сразу ему вспомнились ржавые кандалы, откопанные в земле, когда строили завод. Отец рассказывал, а он бегал потом из школы смотреть на них и дивиться… Кто-то носил эти кандалы, с трудом переступая изможденными ногами, падал, просил пощады. Но пощады не было…
- Что, Боря, песня растревожила? - спросил Толя Волков, когда кончили петь. - Фронт вспомнил?
- Нет, ребята, не фронт, а эвакуацию завода, - ответил Шаров. - Тоскливые времена… Припомнились мне тогда кандалы, что под заводом откопали. Не знаю, помнит ли кто из вас? Ну просто, как ножом по сердцу! "Вот тебе, - думаю, - и музейная редкость!.. Украина уже кандалами опутана…"
Лизочка, забыв про то, что Тамара ждет, когда она принесет ей краску, стояла, слушала секретаря, то ли смутно вспоминая когда-то виденное, то ли просто представив себе эти тяжелые ржавые кандалы, цех со сдвинутыми с привычных мест и упакованными станками я ту настороженную, непривычную тишину, которая угнетает хуже всякого шума…
Никита Степанович, появившись никем не замеченный, стоял несколько минут, прислушиваясь и приглядываясь. Он понимал, почему рассказ Бориса взволновал ребят.
Отцы многих комсомольцев строили этот завод в те незабвенные годы первой пятилетки, когда народ, отказывая себе во многом, возводил гиганты, переделывая экономику страны. Сезонниками называли тогда их отцов - деревенских парней, пришедших на сезонный заработок. Отцы справедливо обижались. Не нравилось им прозвище: нет, не могли они быть сезонниками - слишком много сил и души вкладывали они в эту стройку.
Отцы женились здесь, оседали, из бараков переселились в красные корпуса и стандартный городок. Вчерашние сезонники стали автоматчиками, токарями, шлифовщиками. Дети, рожденные ими, не ходили теперь далеко за своей судьбой: в заводском поселке они учились в начальной школе, затем поступали в техникум или в институт, иные - в ремесленные училища. Целый учебный комбинат был к их услугам.
С дипломами приходили они на завод, в Почетной книге которого зачастую были вписаны имена отцов, и слава родителей обязывала детей не уронить фамильной чести. Это было почетно, но и тревожно, впрочем, никто из них и не искал спокойной жизни.
- Товарищи комсомольцы! - проговорил Никита Степанович, выходя из-за колонны. - Песню, песню! Что приуныли? Может, проголодались? Так обед вам будет. А ну!..
Едут, едут по Берлину
Наши казаки!..
начал он сразу с середины песню. Его дружно поддержали.
В два часа Никита Степанович объявил перерыв и пригласил всех в буфет пообедать, где уже были накрыты столы и официантка с фабрики-кухни, вся в белом, разливала блестящим половником суп по тарелкам. Обед в буфете - это был сюрприз! Все шумно рассаживались за столы, придерживаясь своих компаний, причем каждая из них упорно приглашала парторга отобедать с ними.
За столом, где обедал Борис, было особенно оживленно. Шел громкий разговор об итогах соревнования за прошедшие полдня: кто же выиграл - они или соседи?
- Бесспорно, мы! Вон Варя Жданова подтвердит, как трудились, в поте лица, можно сказать, животов своих не щадили!… - кричали члены Борисовой бригады, помня о девичьем сюрпризе в случае выигрыша.
А Варя ела суп да помалкивала. Не так уж это важно, кто проиграл, а кто выиграл. Главное - в цехах все засияло: и у них и у соседей. "А теперь пусть администрация сама, голубушка, поддерживает на заводе чистоту и порядок!"- правильно говорит старый мастер, отец Коли Субботина.
- Эй, работяги, нельзя ли потише? - спросила своим сильным, прозвучавшим на весь буфет голосом Сима. - Поговорить людям не даете…
Она сидела между Лизочкой и Ириной Фоминой, чувствуя себя с ней век знакомой.
- Да о чем говорите-то?
- О кандалах, - ответила Лизочка. - Не идут они у меня из головы…
- Братцы, у вас интересно! - позавидовали соседи и мигом придвинули свои столы. - Требуем общего разговора?
- Какой вам общий разговор? - сказала в наступившей тишине Лизочка, повертывая в разные стороны свое хорошенькое, перепачканное в краске личико. - Я кандалы все вспоминаю. Мама мне про них рассказывала…
- Вот дались вам эти кандалы! Не видел я их и видеть не хочу! - сказал мастер.
- Как вы не понимаете? - заметила с неудовольствием Лизочка. - Не в кандалах именно дело, а просто интересно, что вот из далекого-далекого прошлого прислали предки нам свой горький поклон. А что, друзья, не послать ли и нам свой привет в будущеё? - вдруг спросила она. - Нет, вы подумайте только, Варя!..
За столом засмеялись, загалдели. Тамара иронически вполголоса промолвила:
- Вечно что-нибудь придумает наш Лизочек!..
- Дайте ей договорить! - крикнул Борис. - Продолжай, Лиза!
Я надумала написать письмо о воскреснике, ну и вообще о нашей жизни, положить его в чугунную коробку и закопать поглубже. Пусть при полном коммунизме откопают. Они, наверно, жалеть нас будут, счастья своего стыдиться. Жили, мол, тяжело, воевали, лишений много терпели, бедняги!.. А мы подписи поставим, печать… Никита Степанович, заверите? - обратилась она к парторгу. - Что жили тяжеловато и воевали, а жалеть нас нечего. Счастьем и мы не обижены, да еще каким! - сказала вдохновенно Лизочка. - Одобряйте, ребята, мое предложение. Я голосую!
Коля Субботин первый поднял руку. Он не спускал с Лизочки глаз.
Проголосовали в молчании, с серьезными лицами.
- Единогласно, - подытожила Лизочка и на секунду прикрыла глаза. - Вот, - сказала она, щурясь от света, - будто побывала в том будущем, куда мы письмо напишем. Яркость необыкновенная, ветра нет, а знамя, огромное, тяжелое пурпурное знамя, колышется, точно живое. И одно то знамя, одно на всю землю!
- Да, это жизнь!.. А все же надо написать им, пусть нас добром поминают, - сказал Коля Субботин, ясно, как живых, представляя себе комсомольцев будущего. Идея Лизочки Лаптевой насчет письма в будущеё ему очень понравилась. Да и Лизочка… Что за девушка! Никогда не встречал такой!
У Вари радостно билось сердце. Она смотрела на разгоревшиеся лица ребят и словно не узнавала их.
"Славные все какие, мечтатели! А Лизочка моя - прелесть! Не ошиблась я в бригаде!".
Шаров переглянулся с Никитой Степановичем, с чуть заметной улыбкой поднялся со стула.
- Письмо напишем, решено. Закончим его словами Владимира Маяковского: "Республику славим, которая есть, и трижды, которая будет!" А теперь, дорогие мои, - в цех!
Глава 8
Коля Субботин, правдивый и прямой по натуре, мало заботился о том, что теперь, после собрания, будут думать и говорить о нем комсомольцы. Он не скрывал также и своего разрыва с Тамарой. Многие приписывали это собранию, и лишь Анатолий Волков, на правах друга, знал истинную причину. И хотя он догадывался давно, что Тамара предпочитает другого, и радовался этому, сейчас он не мог простить ей такого поступка.
Толя перестал разговаривать с девушкой, а при встречах до того презрительно смотрел на неё, что Комова стала избегать его.
С Субботиным Тамара встречалась в цехе каждый день, но его словно подменили. Он разговаривал с нею, как со всеми, и даже улыбался при этом, однако когда Тамара пробовала было завести разговор о своем раскаянии, он спокойно попросил сдавать станки.
"Кажется, конец…"- подумала Тамара и весь этот вечер с Белочкиным была не в настроении. Ей все вспоминалось объяснение с Колей, его неподдельная радость в глазах и голосе. Он любил её… А Белочкин?..
"Ох, ох, не променяла ли я синицу на воробья?.."
Но теперь было уже поздно, да и не в характере Тамары Комовой долго терзать себя сомнениями.
- Левушка. - спросила Тамара, чтобы утешить себя, - ты каких предпочитаешь девушек: блондинок или брюнеток?
Белочкин, самодовольно взглянул на волосы Тамары, не преминул ответить:
- Шатеночек, кисанька, только шатеночек!
Связав себя словом изменить отношение к Тамаре, Субботин не мог не выполнить его. Да, собственно, ему и не составляло большого труда держать слово. Он многое прощал Тамаре, временами был, может быть, излишне уступчив и мягок. Она привыкла к этому, считая, что ей все можно. Но смеяться над его чувствами, как смылась Тамара в тот вечер… И за что? Этого он не мог простить ей.
"Мелкая, злая душа у неё", - гневно думал Коля, убедившись, что ошибался в Тамаре. Это мучило его, выводило из равновесия. Жаль было тех идеалов любви и верности, девизом которых служили для него слова Николая Гавриловича Чернышевского:
"Я хочу любить только одну во всю свою жизнь, я хочу, чтобы мое сердце не только после брака, но и раньше брака не принадлежало никому, кроме той, которая будет моей женой… Пусть у меня будет одна любовь. Второй любви я не хочу".
Как же теперь примирить ему, Коле Субботину, свою ошибку с этим девизом? "Или уже в девятнадцать лет отказаться от новой попытки полюбить другую девушку?" - задумывался Коля, чувствуя себя в разладе с самим собою. До чего же маленьким, неудачливым и никчемным человеком он казался себе в эти дни!..
"Стал подражать великому человеку да заблудился в трех соснах. Он не ошибся в своем выборе, подруга была по плечу ему, а я носом в грязь… - с горечью думал Коля. - Хороша единственная на всю жизнь!"
Но отказаться от своих идеалов Коля не мог. Жить бездумно, как трава растет, - это он считал недостойным человека!
Приходил Толя Волков: здоровый, красивый, кудрявый, словно девушка. Они запирались в комнате отца, если тот работал в вечернюю смену, от любопытной Фроси и начинали свои бесконечные разговоры.
Толя, уступая первенство товарищу во всем, кроме физической силы, не разделял его строгих взглядов на любовь: он сам часто увлекался, быстро разочаровывался. Постоянство он считал уделом избранных, чем немало сердил Субботина.
- Тогда зачем же тебе даны ум, воля? Совершенствуй себя, стремись быть избранным. Только ни в каких избранных я не верю. Их просто выдумали голубчики вроде тебя, - едко говорил Коля, и рыжий хохолок волос на его голове угрожающе смешно топорщился.
- Не подеритесь, индюки! - вероятно подслушивая у двери, кричала им Фрося, заливисто хохоча. - Вам двоим уже сорок, а все про любовь толкуете, - продолжала она, предусмотрительно отойдя на середину комнаты.
- Ефросинья, перестань! - с угрозой в голосе взывал из-за двери брат, раздосадованный глупыми замечаниями сестренки.
- Толя, выходи, а то он тебя заговорит, - минут через пять снова начинала свою "атаку" Фрося и, осмелев, стучала при этом в дверь. - Выходи, давай поборемся - кто кого… Сегодня я тебя одолею.
- Не Толя, а я сам сейчас выйду. Слышишь? Он-го стесняется тебе сдачи дать, а я сдам, будь спокойна!
- А вот и не сдашь! - с веселым вызовом в голосе возражала Фрося. - Ты не можешь обижать женский пол.
- Видал, женский пол? - прошептал Коля прыскающему со смеху в кулак Волкову. - Ах, бесенок рыжий, не даст поговорить!.. Ефросинья, - позвал он, открывая дверь в столовую, - интересной книги теперь не жди от меня, не получишь. Дай слово, что ты сейчас же уйдешь куда-нибудь и не станешь подслушивать?
- Подожди, Коля, не отсылай её, я ухожу, - проговорил, вставая с дивана Волков, давно тяготившийся этим разговором с другом.
"Было бы о ком рассуждать… о Тамарке Комовой!" - думал он про себя, не поняв на сей раз Колю.
"Вот она, дружба-то!.. Неужели не нашел ничего сказать?" - думал Коля, отпирая Волкову дверь. Он чувствовал себя глубоко обиженным таким поспешным уходом Толи.
Фрося в недоумении смотрела на закадычных друзей, всего несколько минут назад так оживленно разговаривавших.
"Что случилось, какая кошка пробежала между ними?"- недоумевала она, собираясь спросить об этом брата.
Но Коля, пресекая всякую попытку заговорить, хмуро взглянул на неё.
Поздно вечером, сидя над раскрытым учебником и с трудом вникая в то, что читает, Коля вдруг беспокойно оглянулся; вопрошающим взглядом из-под нависших бровей отец в упор, поверх очков, смотрел на него.
- Может, поговорим? - негромко спросил он и передвинулся со стулом к сыну. - Что ты все вздыхаешь? Задача, что ли, трудная попалась, не решишь никак?
Коля растерянно промолчал. Отец, очевидно, хитрил, говоря о задаче. Он или все знал уже (ведь в одном цехе работают), или догадывался о неприятностях сына,
- Не в задаче, папа, дело… А вот выговор я получил. Небось слыхал? - собравшись с силами, высказал Коля.
- Выговор? Какой, за что? - испуганно воскликнул отец. - Почему скрывал от меня?
- Выговор, строгий… За плохой прием станков от сменщика. Так записали. Однако я ничего от тебя не скрывал, думал, ты знаешь, - пробормотал Коля,
Пожалуй, не было удара больнеё, чем наносил он этим своим проступком старому мастеру, гордому своей без пятнышка чистой славой рабочего человека. А Коля и не подумал об отце в эти дни, даже строгий выговор мало взволновал его: с кем не случается! Забыл, не задумался, как отнесется к такой "случайности" отец.
- Папа, даю тебе слово - это первый и последний! Ты меня знаешь…
Алексей Иванович сердито взглянул на сына и вдруг опустил глаза, увидев сгорбленную понуро фигуру Коли. Гнев и жалость боролись в его душе. Он сделал над собой усилие, чтобы не накричать на сына, представив на минуту, что уже пришлось пережить Николаю.
- Матери-то не говорил про выговор? - спросил Алексей Иванович, приподнимая за подбородок лицо, сына. - Не говори, не тревожь её…
- Нет, папа, не говорил, - отвечал Николай, тронутый его непривычной лаской. - Нескладно тут получилось у меня, - добавил он, расхрабрясь было обо веёт рассказать отцу, в том числе и о Тамаре Комовой.
Но отец, словно устыдившись своей скупой ласки, не дослушав сына, посмотрел на часы и отослал его спать.
- Разболтался я с тобой, - ворчливо заметил он.
"Нет, с нашим отцом по душам не поговоришь, да еще на такую тему, - не одобряя и не осуждая отца, думал Коля. - Таков уж он человек".
На следующий день, в выходной, несколько колеблясь, удобно ли это, Коля пошел на квартиру к парторгу. Разговор предстоял не служебный и не совсем обычный, так что, поразмыслив, Коля решил, что можно.
- Снимай пальто и проходи, - сказал Никита Степанович поздоровавшись с Субботиным так приветливо и просто, словно эта встреча была давно обусловлена я он ждал его.
Коля на мгновение даже смешался.
- Я сейчас, - извинился Никита Степанович, введя Николая в комнату, которая служила хозяину и спальней и кабинетом. Здесь была односпальная кровать под ватным одеялом, полка с книгами и большой письменный стол с разложенными на нем раскрытыми томиками Ленина. Никита Степанович должно быть работал сегодня. Приглушенные голоса доносились сюда из соседней комнаты. Коля огляделся и увидел напротив в зеркале свое худое веснушчатое лицо с оттопыренными ушами. До чего же некрасив! Впору было встать и, не попрощавшись, ничего не объяснив, уйти от Лукьянова: с такой внешностью невозможно даже говорить о любви.
- Садись, садись, - сказал, входя, Никита Степанович, сам усаживаясь в кресле. - Вовремя пришел. Я на той неделе еще после собрания намеревался поговорить с тобой. Да садись, и так под потолок вытянулся!
Коля в нерешительности сел.
- Говорите, я слушаю, Никита Степанович…
- Э, нет, так не пойдет! Ведь ты шел за чем-то, рассказывай, - улыбнулся Лукьянов, подвигая папиросы к гостю. - Не куришь разве?
- Курю, когда расстроен.
- Ну, так бери. Ко времени… - добавил он, взглянув на взволнованное Колино лицо.