Из троих обвиняемых семнадцатилетний Михаил Тихонькин, которого многие знали в районе как работящего, неглупого парня, в ходе следствия полностью признался в убийстве. Подробно описал, где взял ножи, как пырнул раз, другой.
Городской суд согласился с выводами предварительного следствия, показаниями подсудимого и свидетелей и осудил Тихонькина за предумышленное убийство "путем нанесения двух смертельных ран" на десять лет лишения свободы - срок максимальный для несовершеннолетних. Двум другим участникам драки - Кеменову и Кабакову - дали соответственно четыре и три года. Из этого следует, - делал вывод летописец этих событий, - что надо запретить продажу крепких напитков в районе клуба, усилить идейно-воспитательную работу, организовать досуг..."
И т. д. и т. п.
Резонно. Но, дорогой товарищ из заводской многотиражки, все оказалось не так-то просто, если сегодня, по прошествии стольких месяцев, дело вернули на доследование. И это в результате кассации, поданной лично адвокатом Сбруевым. Интересно, известно ли сейчас автору статьи, что Верховный Суд РСФСР высказал сомнение, мог ли один человек нанести два удара разными ножами, не совершил ли это убийство вместе с ним кто-нибудь другой? Версию же о том, что удары ножами нанес Тихонькин, Верховный Суд посчитал недоказанной именно после аргументов защитника.
Кто-то другой... Кто же он, этот другой, и почему Тихонькин его покрывает - вот в этом следует сейчас разобраться.
На прошлой неделе Родион познакомился с материалами доследования в прокуратуре, восстановив и проанализировав весь ход дела. Экспертизы, описание улик, свидетельские показания... До сих пор ничего нового для себя Родион не обнаружил, а теперь надо было все прерывать, чтобы заниматься Рахманиновым. "Так или иначе, - подумал Родион, откидываясь в кресле, - но действовать. Побороть эту чертову апатию. Иначе еще лет десять будешь получать письма сограждан, подозревающих тебя в укрывательстве преступников. Или и того хлеще - во взяточничестве".
Он выпивает подряд два стакана чая крепости чифиря, потом начинает собираться. "Дело Тихонькина, - размышляет он, запирая ящики, - перестало быть моим делом. Здесь речь идет о репутации защиты вообще. Перед широкой общественностью. За истекшие месяцы чересчур много пузырей поднялось на поверхность от этого процесса. Значит, остается одно: подвергнуть сомнению каждую деталь. Каждую. В с е - перепроверить. Как будто только что, впервые узнал об этом преступлении".
Он набирает номер консультации... Наконец-то. Томный голосок Клавочки протяжно информирует об обстановке. Ждут два новых клиента.
- Предлагала других, Родион Николаевич, не соглашаются. Вас хотят. У Прохорова решается вопрос, состоится ли Президиум коллегии. Такая скука без вас, - неожиданно вздыхает Клавочка. - Приходите скорей.
- Кассетный магнитофон заведите, - смеется Родион в трубку. - Кнопку нажал - ансамбль "Веселые ребята", в другой раз нажал - Шаляпин. А главное, поменьше курите. Цвет лица портится. Он у вас удивительный...
- Я серьезно... - обижается Клава. - Да не забудьте насчет Президиума. Перезвоните.
- Угу, - мычит Родион.
Положив трубку, он берет со стола другое письмо, торопливо вскрывает, смотрит на подпись: Рябинина.
"Уважаемый адвокат Р. Н. Сбруев, - выведено ровным, спокойным почерком. - Хотя я и потерпевшая мать, но обращаюсь с просьбой. Помогите смягчить приговор Михаилу Тихонькину. После гибели сына Толи ничего у меня не осталось. И все же я прошу о Михаиле. Все мы в кино сидели, сами все видели. Может, причина в пьянке и мордобоях, что на нашей улице творились? Виновных здесь полон рот. Моего сына мне не вернуть. А мать Михаила, калека и инвалид, может, хоть доживет до его возвращения.
С уважением.
И. Рябинина".
Так-то вот. Покажи письмо деятелям из 7... школы - не поверят. Скажут: подучили. Конечно, разговор с Васеной Николаевной Тихонькиной был. Это по письму видно. Но разве подучишь мать, потерявшую сына?
Он откладывает письмо, достает из стола "Обвинительное заключение" по делу Тихонькина, запихивает его в портфель. "В прокуратуру, к следователю Вяткину", - решает он окончательно. Быстро непослушными пальцами набирает номер консультации.
- Ага... Значит, Президиум коллегии в два?
Так он и думал. Родион одевается и спешит на улицу.
Юридическая консультация в центре, в здании Торговой палаты. Если идти по Чернышевского, потом по Куйбышева - не больше двадцати минут.
Асфальт почти просох, в редких трещинах блестят под солнцем стебельки увядающей зелени. Хорошо! Родион идет стремительно, висок и плечо ощущают тепло уходящей осени. А давно ли ему казалось, что ясный солнечный день не располагает к преступлению, к обнажению темных сторон в человеке, что солнце пробуждает лишь доброе, светлое? Увы! Люди калечат жизни друг друга иногда и посреди цветущих гор и садов, на просторах пляжей, в тихом море или на реке под щебет птиц...
С Толей Рябининым все случилось в начале февраля.
Шумели деревья в Измайловском парке и трескался под ногами наст, когда они догоняли его. А рядом выгибался овражек.
Сейчас Родиону отчетливо представился Рябинин. Высоченный детина, сто девяносто два сантиметра, и то, как он изогнулся под ударами ножа - одним, другим, - как затем без единого крика, скрючившись, добежал до подъезда чужого дома (только бы не увидела мать!) и здесь, на темной лестнице, рухнул навзничь.
Где-то позади, остановившись, переговариваются преследователи со штакетниками в руках. Они, остывая, решают, бежать ли дальше, а Толе остается жить полтора часа.
Лишь на следующий день избивавшие узнают, что тот длинный парень, которого они, забавляясь, преследовали, умер.
Двоих застали в школе за партами, один нес картошку из магазина, а трое, и среди них убийца или убийцы, мирно сидели в подъезде с девочками и ели мороженое. Они даже не взглянули на милиционера и дворника, как будто к ним это не могло иметь никакого отношения. "В драке вчера вы участвовали?" - спросил милиционер. "Ну..." - "Идемте", - сказал милиционер, удостоверившись, что имена и фамилии совпали. "Подумаешь, - пробурчал черный парень по фамилии Тихонькин. - Он ведь давно удрал". - "С кем этого не бывает", - миролюбиво заметил высокий со светлыми спутанными волосами, в стеганой черной куртке. "Его убили", - сказал милиционер. "Кто???" - "Да вы же и убили". Побледневшие лица, переглядка. "Он еще вчера вечером умер, - сказал милиционер. - Ну пошли, пошли, потом будем разбираться..."
Родион замедляет шаг, охваченный реальностью воображаемого.
И вдруг все сдвигается в его мозгу. Решение, планы... В висках начинает стучать будоражащий ритм, который, он знает, заставит его забыть недомогание, следователя Вяткина, свидание с Рахманиновым... Все это останется на потом.
В глазах - парни, бегущие между лесом и овражком по снежной тропинке. Согнувшийся пополам Толя Рябинин. Убийцы, мирно сидящие с мороженым в руках.
Он бросается в пролет улицы, сворачивает влево, вправо. Увидев по дороге почту, заскакивает в нее, дает Олегу телеграмму: мол, дело Рахманинова и свидетельствование Шестопал не такая уж срочность, сиди в своем Гурулеве, не рыпайся. Потом все так же поспешно ныряет в метро в направлении станции "Измайловская".
II
Олег Муравин попал на первый же поезд в Москву, и в вагоне у него произошла удивительная встреча.
Он сидел на задней скамье один под впечатлением утреннего телефонного разговора с Ириной Шестопал и утешал себя тем, что все слова, которые она ему сказала и которые еще скажет, меркнут перед возможной встречей, предстоящей через несколько часов, после стольких месяцев отчужденности, но содержание и интонация каждой фразы, которую он вспоминал, и ее последнее "Не слышу" - не подкрепляли его надежд.
Вернувшись в дом, Олег выбрился тщательно, как будто дорога дальняя. Мыслями он все возвращался к телефонному разговору с Ириной, не думая о причине, заставившей Родьку вызвать его в город и тем самым отменить свое прежнее намерение самому приехать в деревню. В самой телеграмме Родиона было что-то неприятное, быть может повелительность интонации или другое, что не водилось меж ними. Но, недовольствуя или осуждая, Олег ни минуты не колебался, ехать ли ему.
Лезвие бритвы было заграничное, типа "жилетт", и обещало трехмесячную полировку физиономии до лакового блеска. Шла третья неделя, полировка достигалась, но уже с некоторым насилием над личностью. В последний раз для порядка он поскреб щеки, подбородок. На прощание внимательно оглядел себя в зеркале и с неприязнью отвернулся. "Заехать в клинику, - пробовал он хитрить с собой, - на кафедру заглянуть, завтра Юра Мышкин защищается, а п о т о м уж на Колокольников".
В поезде, глядя на свое тощее лицо, отражавшееся в окне, иссеченное прочными морщинами вдоль лба и вокруг губ, он представлял себе этот переулок с веселым названием, зеленую комнату с низким диваном, с нависающей зеленой лампой, телефоном с длинным шнуром, который Ирина Васильевна тянула из коридора, и мрачнел.
Как многие люди, решительные в сложнейших делах своих профессий, Олег был крайне беспомощен и неумел в делах сугубо личных. Здесь для него была нарушена прямая связь опыта и вывода, причины и следствия. Поступки и обстоятельства возникали, казалось, ничем не обусловленные, и он пасовал перед их неразгаданностью, бросаясь в реальность, как в омут, из которого не знаешь, вынырнешь ли.
Вот и сейчас ему казалось бесполезным гадать о процессе, где она свидетельницей, и о том, как встретит его Ирина Васильевна после перенесенного прошлой весной нервного потрясения, уложившего ее надолго в больницу. Он хотел не думать обо всем этом, но почти осязаемый облик Ирины, возникший из глухого голоса в трубке, будоражил его, поднимая ненужные вопросы: о ее быте, здоровье, о том, продолжает ли она вести уроки музыки и как они ладят с дочерью.
Он никак не мог отключиться от всего этого, когда в вагон на остановке вошел парень. На вид лет двадцати восьми. Погруженному в свое Олегу смутно почудилось что-то знакомое в развороте плеч, в развалочке походки. Парень уселся напротив Олега, хотя кругом было полно мест. И Олег узнал его.
Саша Мазурин. Г о н щ и к... Лет десять назад он числился в их компании, когда затеял Родька купить в складчину развалюху автомобиль. Через полгода на прибалтийской кольцевой трассе в Бикерниеки все оборвалось, и распалась компания. Десять лет прошло. Боже, века - с тех рижских каникул, когда они с Родькой были так прекрасно молоды и самоуверенны. В одно мгновение вспомнились Олегу те гонки, завоеванное Сашей Мазуриным серебро и как все перевернулось в тот вечер, в то жаркое лето. Со смешанным чувством интереса и неприязни смотрел он сейчас на человека, который нанес удар по первой любви Родьки, увел его Валду. Кто знает теперь, может, это и не он, а вольный ветер моря увел Валду от московской Родькиной жизни?
Мысли эти в какие-то секунды пронеслись в голове Олега, и ему стало жаль того времени надежд и дерзаний, когда они кончали институты и все еще было впереди, и он подумал, что ничего уже не осталось от их юности, ничего и никогда не вернется.
- Еще ходите под номером шестьдесят? - сказал Олег, глядя в упор на Мазурина, ничуть не преображенного годами, лишь немного отяжелевшего.
- Ходил. - Саша улыбнулся, и снова, как в давние времена, сквозь простодушность и ленцу проступила застенчивость, которая так притягивала к нему людей.
- В мастерах? - спросил Олег, с удивлением обнаруживая, что у него нет вражды к этому человеку. Неуклюжая сила, исходившая от него, была чем-то мила, подчиняя, не навязывая себя. - Помните, когда встречались? - добавил Олег.
- Я вас сразу узнал.
Спокойное, бесстрастное лицо. Невозможно понять, рад он или нет.
- Откуда? - поинтересовался Олег.
- Так, выезжал на базу. - Саша помолчал. - Надо бы задержаться там, да вот на суд вызвали. - Он поморщился. - Грязное дельце.
- А вы-то в каком качестве?
- Я? - не удивился он. - В качестве эксперта, машину угнали... Я ведь теперь в Автодорожном НИИ работаю. - Он вздохнул. - Собственно, заключение я написал уже. Да вот потребовалось ответить на вопросы на месте.
- Ах вон оно что! В гонках по-прежнему участвуете?
- Еще участвую, - кивнул Саша, - но, думаю, последний год. Пора завязывать.
- А потом?
- Останусь в НИИ. Новых надо растить.
Он отвернулся, словно исчерпав тему.
Олег решил, что действительно не стоит ворошить старое. Он вынул из кармана газету и начал читать.
Неожиданно пошел снег. Первый в этом году. Он косил, как дождь, заполняя все пространство окна, и Олега охватило необъяснимо-радостное чувство ожидания чего-то неповторимо-важного, светлого, что сулит ему новая зима. Теперь уже без страха он подумал, что, позвонив Ирине из города, сразу же найдет какие-то веские аргументы для их встречи, которые до сих пор не находил. "Может, ничего не улетучивается в жизни, - подумалось вдруг, - а все пережитое сидит в тебе, и нужна только искра встречи, чтобы соединить два электрода?"
- Так что же это за дело с угоном машины? У кого угнали-то? - возобновил разговор Олег.
- У кого угнали, того чуть не убили, - сказал Саша.
- Вот как? Постойте, а это не с музыкальной фамилией парень? Чуть ли не Рапсодиев или Рахманинов? А?
- Да, Рахманинов, - подтвердил Саша.
- Вот так совпадение... - пробурчал Олег.
Саша не отреагировал. Как будто так и надо, что первый встреченный человек знает фамилию предполагаемого преступника.
- Когда суд? - поинтересовался Олег.
- Кажется, завтра.
- М-м-да... - Олег представил себе встречу в суде Родиона и Мазурина. - Из рижской компании кого-нибудь видите? - спросил, думая о Валде и той истории с Родионом.
- Нет, - протянул Саша, и в голосе его послышалось явное сожаление. - А вы?
Олег отрицательно помотал головой. Подъезжали.
На платформе Олег обернулся.
- Может, увидимся? На этом процессе?
Саша кивнул на ходу. В конце платформы его встречали трое ребят спортивного вида. Потискав Сашу, они все вместе разом нырнули в черный с желтой полосой спортивный "Москвич", на дверце которого крупно маячил номер "73".
III
У опушки Измайловского парка неожиданно пустынно. Ветер чуть ворошит прелые листья, пахнет сыростью, гниением. Родион присаживается на скамейку у забора, на возвышении. Отсюда ему хорошо видны здание клуба, где тогда шло кино, двухэтажные дома у дороги и тропинка вдоль леса к детскому саду, на которую те свернули с дороги, преследуя Рябинина.
Все отбросить: показания свидетелей, старые улики, письма "за" и "против"... Взглянуть на события, как будто это было вчера. Как реставратор счищает пыль и наслоения веков, чтобы обнаружить истинные контуры и краски оригинала, так медленно, шаг за шагом он должен заново восстановить случившееся.
2 февраля, шестнадцать часов, воскресенье... В битком набитом зале в пятнадцатом ряду сидит Михаил Тихонькин и ждет девчонку. Здесь же, в зале, в четырнадцатом ряду сидит мать Тихонькина Васена Николаевна, рядом с нею Мишин друг детства Саша Кеменов. Входят трое парней. Ищут места. Двое садятся позади Михаила, третий занимает кресло, предназначенное его девушке. Незнакомый человек рядом. Как чужого пса, Михаил обнюхивает нахала и требует освободить место. Парень отказывается. Начинается перебранка. Парень нецензурно выражается. "Укороти язык, - обрывает его Михаил. - Ты не в забегаловке". Парень не уходит. Михаил с надеждой оборачивается - е е нет. "Тебе говорят, - настаивает он, - сматывайся". Гаснет свет. Титры кинохроники. "Сиди-сиди, а то ляжешь", - угрожающе шипит в темноте парень.
Итак, рядом с Тихонькиным сидит миловидный с ямочкой на подбородке Саша Шаталов по прозвищу Душка. Впоследствии он, заваривший всю кашу, выйдет сухим из воды. "Ушел после кино. В драке не участвовал. Погоню наблюдал издалека", - скажет он на суде.
Да, издалека. Но не только наблюдал.
Двое, пришедшие с Шаталовым, сидят сзади. В перебранку не вмешиваются. Это высокий медлительный Толя Рябинин и юркий, бойкий Валя Лоскутов. Посреди сеанса Шаталов оборачивается к ним и что-то говорит, после чего Лоскутов выскальзывает из зала. Тихонькин понимает: будет драка! Он толкает сидящего впереди Сашу Кеменова: "Зови наших к клубу". Тот выходит.
На улице этот любимец двора побежит во всю мочь до Щербаковской улицы, чтобы к концу сеанса вернуться вместе с Кириллом Кабаковым и другими "своими". В руках у них штакетины, выломанные из забора. Остается минут десять до конца фильма. "От нечего делать и для храбрости" они распивают поллитровку и "пять пива".
Вот они, трое главных подсудимых, - Тихонькин, Кеменов, Кабаков.
После окончания фильма перебранка между Тихонькиным и Шаталовым продолжается на улице. Сквозь толпу выходящих из зала зрителей пробивается к ним возмущенная компания во главе с Кеменовым. Они "под газом", им необходимо разрядиться. Такова исходная позиция. Но в ней лишь вероятность кровавого исхода. В этих условиях мать Тихонькина делает почти невозможное. Увидев приближающихся друзей сына и чувствуя неладное, она вцепляется в Михаила, оттаскивает от незнакомого парня и пытается увести домой. Уходя, оба они видят, как группа ребят со штакетинами в руках уже ринулась вслед троим незнакомым - Лоскутову, Шаталову и Рябинину - и погнала их.
Щербаковка гонит 2-ю Парковую.
На углу двое преследуемых - один из них виновник перебранки в кино симпатяга Шаталов - бросаются в переулок и останавливаются, наблюдая, как третий, высоченный, бежит по дорожке к лесу. Преследующие, чуть помедлив, устремляются на тропинку между лесом и оврагом. "Не того бейте!" - кричит Тихонькин, пытаясь вырваться от матери и видя, что Шаталов хочет ускользнуть. Как по испорченному телефону кто-то передает: "Того бейте, длинного". И погоня возобновляется, теперь уже только за длинным, за тихим, добродушным Толей Рябининым, не промолвившим за все время инцидента ни единого слова.
До этого момента показания обвиняемых совпадали почти на всех этапах следствия. И у Родиона не возникало того ощущения искусственной выстроенности фактов, которое так мешало ему точно сориентироваться в защите. Он встал и побрел по тропинке.
Вот здесь, перед лесом, когда они медлили в нерешительности, все могло завершиться иначе. И в каждый момент - до этого и после - убийства могло не произойти, если бы не роковое стечение обстоятельств. Казалось, нарушься ход вещей лишь в одном из звеньев (не выпили, не нашли подмогу на Щербаковке или нашли, но не подоспели к концу сеанса и т. д.) - все обернулось бы иначе. Но, увы, сегодня надо было понять именно механизм с о в п а д е н и я обстоятельств, приведших к трагедии.
Было тихо, сквозь полуголые ветки вдруг пробилось солнце, укрыв дорожку лоскутным одеялом - тени и света. И Родион снова ощутил утреннее тоскливое посасывание в груди, словно с кем-то навечно расстался.