Он ответил не сразу. Он не хотел больше обманывать.
- Думаю, недели через три, через месяц. Не больше. - Он бросил прут. - Будешь ходить ко мне три раза в неделю.
Она скосила глаза. Ощупала ими его лоб, полуприкрытые веки, костюм.
Теперь он должен был сыграть последний эпизод - независимо, скучающе ждать, пока она решит и взвесит свои наблюдения. Этюд под девизом: "Хочешь лечись, хочешь нет. Мне спокойнее". В конце концов, действительно - чужие люди, чужая судьба, что ему.
Она натерпелась, видно, достаточно. Профессор ей не нравился. Но что поделаешь, мама его выбрала, - значит, он кое-что смыслит. Двадцать дней - не так уж долго. Потом она снова будет как в с е. Все - в ее балетной школе. В единственно реальном для нее мире. Ради этого надо было терпеть.
- Когда следующий раз? - спросила она.
Он отдал ей должное. Она тоже великолепно играла свою роль. Ни тени заинтересованности. Как будто речь не о ней. И от того, когда он назначит следующую встречу, зависит, согласится ли она. Да, женщины и в пятнадцать лет - народ особый.
Сейчас у него самого свело ногу. Он вылез, прошелся.
Сумерки. Вот и наступили. Солнце уползло за макушку дальнего дуба, небо совсем очистилось. После полудня птичьи стаи особенно отчетливы в нем. Естественно. Сентябрь. Заканчиваются пробные полеты. Точно по приказу скворцы собираются в кучу, потом рассыпаются, вычерчивая в воздухе спирали, и одновременно опускаются вниз. Гармония, согласие безукоризненные. Лучшие часы суток. Лес здесь удивительно густой. Под дубами и кленами растет черемуха, рябина, а под ними подлесок: орешник, бересклеты и молодые дубки. Хозяйка говорит, что дубки сажает нарядная сойка. Одну он спугнул, когда пришел сюда. В дупле его дуба она копила на зиму желуди. Вон сколько их. А теперь боится, не подлетает. Изредка мелькнет из-за веток ее сине-черное платьице с белым горошком и пестрый хохолок короны. А потом исчезнет. Нет, видно, муравьям сегодня больше не одолеть. Медленно тянут седьмую, незапланированную спичку. Тишина. Равновесие души.
Как-то нескладно у него шло лечение. Он долго провозился с Мариной. То поддавалась она, то все снова возвращалось. Согласился - из-за Ирины Васильевны, потом его задело. Ворваться внутрь и перебороть болезнь.
Его почему-то всегда влекло к этой опасной грани, на которой происходит противоборство сознательного с бессознательным. Когда в разумное, волевое начало врывается неодолимое подсознание и крушит волю, тело, душу. То, что в психоанализе называется борьбой между ego и id, когда для излечения пациента его заставляют вспомнить и "отреагировать" забытую травматическую ситуацию, послужившую источником психического сдвига.
Однажды, придя на кафедру, он заявил шефу, что необходимо ввести новую проблематику в аспирантские темы.
- А если конкретнее? - покосился на него шеф. Открыть что-либо их сверхэрудированному шефу было задачей нелегкой, но все же Олег отважился.
- Ну, допустим, последствия стрессов, психических срывов, что так часто предшествует нарушению кровообращения сердца, мозга.
- Это не наша забота, - мягко отвел его наскок шеф. - Нам бы в терапии разобраться.
Он подал знак начинать сообщение, и ученый совет пошел по накатанным рельсам, чуждым авантюризма и прожектерства.
"Как он не понимает, - злился Олег, слушая тезисы будущей диссертации ассистента их кафедры Юрия Мышкина. - Нельзя отгородиться проволокой. Каждую минуту натыкаешься на связь с этой самой психикой".
- Еще по старинке, - крикнул он запальчиво, - лечат от язв, рака, гипертонии, в то время как надо лечить от депрессии, от невроза или комплекса неполноценности.
...Что-то случилось. Вдали раздался отрывистый густой рев. Птицы взметнули вверх, как брызги от камня. Серая напружинилась, вслушиваясь, и понеслась. Где-то, ломая ветки и ревя, бежал зверь. Когда идет гон, зверь в таком возбуждении, что никого не пощадит. Придется лезть наверх, в случае чего. Олег с силой прижал камеру и охнул, подражая лосю, но тот был еще далеко. Серая заливисто лаяла где-то рядом. Минута, другая, и все стихло. Серая ползет обратно. Брюхо от стыда к траве прижала. Нет, лохматая, сегодня не судьба. Ни тебе. Ни мне. Завтра, может, повезет. А сегодня все.
Пора двигаться. Темнота наступает здесь внезапно, сразу заполняя собой пространство. Тогда не сориентируешься. Чересчур густо растет лес. Да и промокнешь. Роса, туман. Росы осенью здесь обильные.
Он сложил аппаратуру, глотнул из металлической фляги кофе, из другой спирт. Ух ты.
Кажется, чуть отпустило. Самую малость.
Он знал, что это еще не окончательно. Когда он вернется в свою избу, принесет воды и заправится, наступит темнота. Полная. И тогда начнутся финальные кадры. Память подкидывала их обычно ночью. Но до этого еще далеко. Еще предстояли минимум три действия.
Конечно, наступит день или ночь, когда это не вернется. Стемнеет, он останется один в комнате. Залезет в постель и, натянув одеяло на уши, чтобы утром не слышать петуха, уснет. Ни мать, ни дочь Шестопалы и никто другой не доберутся до его комнаты. Всё. Он будет вне их власти. Произойдет отключение. О т к л ю ч е н и е.
А пока что подведем итоги. Рыжие поработали на славу. Семь спичек. Не мало. Попробовали бы мы потаскать колонны высотою в 18 метров, диаметром в 2,5 метра. А для них спичка и того больше. Еще две отснятые кассеты заложены в коробку. Серая вскочила, заметалась, радостно повизгивая. Рабочий день кончился. А, проголодалась? Идти минут тридцать пять - сорок. Поспешай, милая. Мы ведь не близко забрались.
Не мешкая, он зашагал по чуть светлеющей тропинке. Вскоре ритм движения почти совпал с ритмом его мыслей. И снова, привычно вернувшись в болевую колею, память начала восстанавливать подробности случившегося.
...Марина ходила регулярно. Он менял для нее обстановку, темы бесед, переключал ее интересы и прописывал на ночь адалин. Но это все не имело решающего значения. Значение имела только ее воля. В основном он занимался психотерапией. И все шло по накатанному его опытом и интуицией плану.
Марина все меньше жаловалась на боли в ноге, все реже вспоминала о ней и почти совсем не прихрамывала.
Несколько раз мать чуть было не портила все.
Она врывалась к нему и, чуть захлебываясь, начинала сообщать. Во сне Марина стонет. Нога ее то поправляется, то "никаких сдвигов". Значит, все остановилось? Значит, исцеление не станет полным и бесследно это пройти не может?
Он отмечал, что дочь сдержала слово и не сказала о предполагаемых сроках лечения, подумал он и о том, что в домашних условиях рефлекс болезни более стоек, чем на приемах у него. Поэтому, естественно, у Ирины Васильевны может складываться такое представление. Для него же важнее было другое. Не постепенность. Не улучшение раз от разу. А тот мгновенный переход из состояния болезни в состояние абсолютно здорового человека. В какой-то момент она должна была поверить, что это не вернется, что она в с е г д а может твердо, безбоязненно опираться на ногу. Она обязана верить, что это не вернется совсем.
Он ждал исцелительного мгновения, когда уверенность вытеснит опасение в голове Марины. Этого он не мог объяснить Ирине Васильевне. Она бы все разрушила. Кроме того, ему становилось все труднее с ней. Он боялся ссоры, вражды. Ее оценка почему-то приобретала для него значение. Как она посмотрит, как войдет...
Последняя встреча с Ириной Васильевной превзошла все ожидания.
Она появилась в его кабинете крайне возбужденная, с нервным оживленьем на лице. Он отметил резкую перемену в ней. Щеки провалились. Две складки у рта образовали презрительное полукружье. И все же она сохраняла необыкновенную привлекательность. Необычная узость овала, чрезмерная обтянутость скул придавали лицу драматическое благородство. Он увидел следы бессонницы, притаившиеся в прозрачных веках, глубокой усталости в подрагивающей губе.
- Я пришла поблагодарить вас, - сказала она, извлекая нечто из сумочки. - Вы были очень терпеливы с Мариной. Мы обе вам крайне признательны... - Она небрежно развернула вынутый предмет, и он оказался серебряным портсигаром. - Вот, - протянула она жестом Клеопатры, одаривающей гонца за небольшую услугу. Сейчас она более чем когда-либо походила на исполнительницу некоей роли. Его поразило несоответствие оживленного возбуждения и тоскливой пустоты в глазах, манерной вычурности поведения и усталости, какой-то беззащитности жестов. Это садануло его, потом пропало, и он разозлился.
Так... Значит, она считала вопрос исчерпанным. Она забирала Марину и давала ему понять, что он самонадеянный индюк. А она, смотрите, великодушна. Она не бьет лежачих. Она б л а г о д а р и т их. Увлекательнейшее зрелище. Не думала ли она, что он растрогается.
Он встал, чтобы не видеть портсигара, и отошел к окну. Надо было реагировать. Не дать ей утвердиться в своей правоте. Если ее начнешь уговаривать, она проявит характер и не уступит ни за что. Если наорать, она еще, пожалуй, закатит истерику. Просто выгнать? Нет, и это не годилось. Она пойдет жаловаться. Марина исчезнет так и так. А ему нужна была всего неделя. Неделя с Мариной.
- Мне кажется, - проговорил он, подмешав в интонацию достаточную дозу грусти, - что у Марины в последние дни некоторое ухудшение. Вы не заметили?
Он не обернулся. Он продолжал смотреть в окно. Но он понял, что попал. Даже сейчас, когда прошло больше пяти месяцев и Олег ступал по росе, выпавшей за сотню километров от Москвы, он помнил тот момент. И не мог себе простить его. Прерывистое дыхание, которое она пыталась запереть в груди, эту паузу. Он обернулся и увидел беспомощно обмякший подбородок и пелену ужаса, застлавшую глаза. Ухудшение! Она не могла забрать Марину, если шло это обострение (значит, могло становиться еще хуже). Он подумал, что вспышка миновала. Дочь живет в ней сильнее, чем самолюбие, вычурность позы, в которую она становилась, разговаривая с людьми. На это он и рассчитывал.
- У нас уже билеты, - произнесла она невнятно, голос ее потух, надорвался. - В Прибалтику... - Она металась между необходимостью действовать так, как она предполагала, и страхом повредить дочери. Он видел стиснутые пальцы на локтях, белизну, разлившуюся от ногтей. - Что же вы предлагаете? Вы же видите - все приостановилось. - Голос ее набирал силу. - И вы бессильны. Значит... значит, надежда только на перемену обстановки. Ждать бессмысленно.
Он решил промолчать. Выдержка. Только она могла спасти его.
- В чем вы находите ухудшение? - Она расцепила пальцы, кожа медленно начала розоветь. - Это... очень серьезно?
Страх за Марину взял верх, но через мгновение все могло перевернуться.
- Это бывает, - нехотя откликнулся он. - На последнем этапе. Думаю, выздоровление близко.
- Выздоровление? - Она наконец дала себе волю. - О каком выздоровлении вы говорите? - Теперь встала она. - Его и следов не видно. Даже наоборот, как вы проговорились. Вы же сами сознались только что. Три недели вы мучили ребенка, рожденного летать, возвыситься над ординарностями. И вот теперь хладнокровно заявляете мне, матери, что есть ухудшение и это естественно. Для кого естественно? Для вас - она выговорила местоимение с убийственным оттенком брезгливости. - В ваших "экспериментах", конечно, естествен какой-то процент брака. Но дочь моя предназначена для иного, и я не могу допустить, чтобы она попала в этот процент.
Пожалуй, сейчас, когда она металась по кабинету, выкрикивая свои обвинения, и краска залила скулы, она была наименее опасна. Она хлестала его этой высокопарной чепухой, а он сквозь ожоги ударов видел, как много драгоценного отпустила ей природа и как глупо отшлифовали отпущенное люди. Родители, школа, муж... Кто был ее муж? Где он?
- Придется отложить Прибалтику, - сказал он равнодушно. - Сейчас отъезд невозможен.
- Это почему же?
- Есть вероятность, что наступит реакция.
Она не понимала.
- Реакция на лечение. Еще не завершенное. Депрессия. Чувство безысходности.
Он говорил о Марине, но подразумевал мать. Это ей он предсказывал бессонные ночи, опустошенное одиночество и угрызения совести от сознания бессмысленности жертвы, которая не окупилась. Депрессия, бессонница, синдром эмоционального нарушения. Оказывается, они возникают совсем не тогда, когда предполагаешь.
Конечно, подумал он тогда, есть некий муж. Она сама ничего не делает. От безделья придумала себе это: высокое предназначение Марины, необходимость пожертвовать ради нее своей жизнью, заботиться о ней день и ночь, чтобы оправдать свою несостоявшуюся миссию в жизни общества и в личной жизни.
Все это она придумала, так считал он тогда. Если б он считал иначе...
- Вы работаете? - спросил он, исходя из своей стройной концепции о даме, обеспеченной стопроцентным мужем.
- Да. Но я брошу все. Меня отпустят. Если надо.
- Какая работа?
- Преподаю музыку. Фортепьяно. Но это не имеет значения.
- Все имеет значение. - Он подошел к ней, когда она склонилась над его столом. На мгновение она затихла, и он увидел, что волосы ее отливают желтым и блестят, как лаковый паркет. Ему захотелось потрогать их. Можно вообразить, что бы она выкинула, если бы он проделал это с ее волосами. Олег улыбнулся и сунул руку в карман.
- Вы улыбаетесь. А гарантии? Я сдам путевки, мы не поедем. Этому не будет конца. Снова мучения, неизвестность. Должна же у вас быть какая-то схема лечения болезни... Или вы экспериментируете наугад?
- Дайте мне немного времени, - монотонно пробубнил он. - Потерпите еще.
Она уступила.
- Вы не имеете права так безапелляционно распоряжаться ее судьбой. Посоветуйтесь хотя бы.
Проще всего было тогда согласиться с ней. Именно в этот момент. Пусть уходят. И так уже ухлопал на них уйму времени. Пламенный привет. Делайте, что хотите, мадам.
Нет, это было не в его принципах. Начатое надо довершать. Она не верила? Что ж, поверит. Для нее психотерапия, внушение - пустые слова? На уровне шарлатанства? Он заставит относиться к нему с уважением. Просто он и эта женщина принадлежат к двум разным психофизическим моделям. Как борцы разных весовых категорий.
- Итак, договорились? - сказал он. - Вернемся к нашему разговору через неделю? - Он отошел от нее. - Оставьте меня еще на неделю-другую с Мариной. Значит, завтра в четыре.
- Вы хотите настроить ее против меня! - вскрикнула она хрипло. - Но это не получится. Я ничего вам не сделала такого. - Она то поправляла волосы, то лезла в сумочку, потом подбежала к двери, затем вернулась. - Не соглашусь... Вы первый, кто... Но я так просто не соглашусь...
Его мозг вел двойную жизнь. Долг звал его к жестокости, резкости формулировок, непосредственное побуждение - утешить ее, чем-то порадовать.
- Если только что-нибудь случится с ней... Я... я... Вас, - она подбирала слово пообиднее, но теперь он не думал о том, что же она с ним сделает. Он стоял безучастный и ждал, когда приступ кончится и она оставит его одного. - Я... я, - она не договорила. Глаза утратили защитный гнев. С них будто сняли пелену, и они стояли перед ним тоскливые, пустые, как заколоченные окна.
Потом он еще раз видел это в ее глазах. И тоже не понял. Понял много времени спустя.
Сейчас он был просто ошеломлен несовпадением. Нарочитая поза, манерная аффектация слов - и кричаще-откровенный взгляд, нагие глаза, в которых только пустота и безумие.
- Я, я... - Она опустила руки, и они сползли вдоль тела. - Я не переживу этого.
Теперь ему действительно стало не по себе. Пока она кричала, проявляла характер - все было в порядке. В борьбе за Марину они с Ириной Васильевной, к сожалению, стояли по разные стороны. Что поделаешь. Это бывает. А вот так уже не годится. Это все равно как человек, которому положено стрелять в тебя, стреляет в воздух.
Он нагнал ее в коридоре.
- Возьмите портсигар.
Она посмотрела, не узнавая.
- Не беспокойтесь, - сказал он, - все будет в порядке...
...До этого места истории с Шестопалами он добирался не однажды. Дорога памяти была безопасна до этого поворота.
Для чего он так торопится? Никто его не ждет. Хозяйка доит в восемь. Подоит и повесит ему бидон на ручку двери. Еще у калитки забелеет марля на бидоне, и он поймет, что хозяйка уже загнала корову, подоила и легла. Особое ощущение деревни и вольницы появлялось у него всегда, когда он пил парное молоко. Казалось, ему лет одиннадцать и он с камышом в руке утопает ногами в болоте и ищет утиные гнезда. Он помнил, как украдкой слизывал из кувшина верхушку молока, пока мать не позовет завтракать. Она все настаивала, чтобы кипятили. Говорила, у коров бруцеллез. Как у людей чахотка. Он никак не мог взять в толк, почему у людей из бруцеллеза получается туберкулез. Мама умерла, когда ему не было двенадцати.
Может быть, из-за этого он никогда не научился разбираться в женской психологии. Всегда он на этом горел. Почему-то не умел он женщин как следует заинтересовать собой. Их занимал его образ жизни, или положение, или телосложение. Но не он сам. А он интересовался ими. Их естеством. Как существами другой конструкции. Быть может, в этом и было дело. Он горел на том, что предполагал их необычность.
И с Валей так же. Для нее было очевидным то, что у него и в голове-то не укладывалось. Допустим, как она это называла: "сфера общения". С утра, в лучшие часы работы мозга, она треть дня проводила в разговорах по телефону. Ему казалось это немыслимым, преступным расточительством души. А она утверждала, что это такая же необходимость, как читать журнал, ходить на выставки или учить роль.
Если портился телефон или она попадала в дом без телефона, она начинала скучать. Это как запой. Два-три звонка с утра. Как у других допинг в виде рюмки коньяка или двойного кофе. Счастье, что он уходил обычно рано. Но вот в выходные дни или праздники она не находила себе места. Он смутно ощущал, что Валя ищет предлога выпроводить его погулять или за покупками, чтобы поговорить по телефону, как алкаш ищет повода ускользнуть из дома, чтобы добраться до стойки.
Но дело было не в этой разности использования своего времени. Дело было в разности внутренних состояний. Они жили в одних и тех же комнатах, проходили через одни и те же потрясения и при этом ухитрялись не соприкасаться.
Теперь уже началось поле. Он успокоился, умерил шаг. Здесь он свободен. Почему-то подсознание его - как все темное и неисследованное - боялось открытого пространства. Олег шел по полю, вернее, не по полю, а по туману, и пытался отдыхать. Напряжение воспоминаний сказалось. Он ощущал утомление, тяжесть в затылке. Его бесило, что он, изучавший механизмы головных болей и открывший некоторые новые пути подхода к их лечению, сам больше всего страдал от болей в затылке.
Туман стелился в низинах змеевидным облаком. Было сыро, но все-таки это было чертовски красиво - туман. Он окутывает тебя, отделяя от дороги, которую нужно преодолеть. Ты один в спальном мешке тумана.