2
После заседания в Кремле Василин ощутил, как внутри у него, будто опара в деже, поднималось неодолимое и тягостное чувство; оно, казалось, копилось где-то в груди и глухой болью отдавало под лопатку. Усилием отгонял Михаил Антонович возникшее чувство, но в те минуты, когда волевое усилие ослабевало, ему все случившееся представлялось, как в полуреальности: будто извечную, привычную твердь из-под него вышибли ловким, сильным ударом, и он, Василин, оказался на чем-то странно зыбком - не то на какой-то палубе, не то на известных в их округе дурной славой белоглазовских плывунах, где в детстве, забираясь в самую крепь, отстреливал осенних крякв.
В это утро, придя к себе, он окончательно понял, что бередившее его чувство не только не утихло, не сгладилось за эти два дня, а, напротив, в груди с перечной остротой "тянуло" - теперь уже неотступно, без "просветов". Да, этот Васька Кравцов, вахмистр эскадрона, сыграл, выходит, злую шутку... Циркач! Как же, теперь генерал! По двум пунктам - чего там по двум, считай, по всем - подножку подставил: и с пушками и с этим объединением... "Так точно! Наше мнение вернуться к вопросу после завершения государственных испытаний "Катуни"! Наше, ваше!.. Вернуться... Черт бы его побрал! А "нежелательные, негативные явления", о чем упомянул зампред, - это уже, видно, пилюля самого маршала, не иначе. Спелись! А этот телок, Модест Петрович, пальцем не шевельнул, чтобы отстоять соображения, изложенные в той записке. Тьфу! Нафталинная душа, а не конструктор!.."
Ведь все шло неплохо с тех памятных "грибов" у него, Василина, на даче. Да, тогда Василин собрал у себя многих - и Абросимова, и Бутакова, и этого Кравцова из Генштаба, "сошек" поменьше, главным образом этих "катуньщиков", надеялся утереть им нос: полковник Танков должен был сообщить прямо на дачу результаты стрельбы "Сатурном". Танков не оправдал надежд, стрельнул в белый свет, и тогда он, Василин, махнул в Кара-Суй, сам пошуровал - и стрельнули "Сатурном", пусть не ахти как, но зацепку получили. Дальше, надеялся, время покажет, и вот все рушилось... Да, рушилось, и надо настроить этого Модеста! Протестовать, доказывать, пока еще нет решения на бумаге. Да заодно прочистить этому телку мозги...
Но в трубке телефона голос не Модеста Петровича - голос его заместителя, деликатный, вкрадчивый. В этом голосе было что-то тоже округлое, обтекаемое, как и во всей стати зама конструктора "Сатурна", являющего собой полную противоположность Модесту Петровичу, - низенький, бочкоподобный, в роговых очках.
- Василин говорит. А где сам?
- Очень приятно. Но, знаете, Модеста Петровича нет... Стенокардия... Вчера в Архангельское отвезли, уложили эскулапы.
Василин не удостоил его простого "до свидания", опустил трубку на рычаг. Выходит, час от часу не легче. Ту зыбистость во всем теле, какую только предчувствовал, сейчас ощутил вдруг отчетливо. Василин даже невольно оперся о край стола. Что делать теперь? Как поступить?
Он так и не пришел к какому-либо решению. Была полная апатия и расслабленность, когда его вызвал Янов. И только тут к Василину вернулось знакомое чувство - раздражение.
Янов встретил его стоя, встретил обычным своим вопросом:
- Как самочувствие, Михаил Антонович?
- Самочувствие - лучше некуда, - нехотя ответил Василин, не глядя на маршала, не зная чего ждать дальше.
Янов посмотрел в окно, в пасмурный, блеклый день. Чудачества в природе еще не кончились: дымная муть скрадывала дома на улице. Что-то непривычно-придавленное было в Василине и вместе с тем злое, неприятное, точно он сейчас ударит кулаком по столу. Жалость, как тогда, в зале заседаний Совмина, шевельнулась у Янова.
- Переживаете, а зря, Михаил Антонович. Странной мне кажется такая позиция...
- Странной? - подхватил Василин и весь подобрался, глаза из-под бровей льдисто сверкнули. - А правильно ли, хочу спросить, только на "Катунь", как на меч-кладенец, рассчитывать? Одна "Катунь" - и швец и жнец... Не сказочка ли? Не шапки ли эти "Катуни", которыми собираемся закидать противников? Все долой, зенитную артиллерию долой, даешь одну "Катунь"! А чем встречать, если завтра сунутся? Чем? - Он отчужденно взглянул на Янова. - Слушай, Дмитрий Николаевич! Здесь мы вдвоем. Ты мне прямо скажи. "Негативные явления" - это "Сатурн"? Я так понимаю? Его под корень, значит, меня тоже под корень?
- Не так. Просто принцип - сокращать расходы на устаревшие виды вооружения.
- Так... - Василин качнулся. - Так это неправда, товарищ маршал! Неправда - и не иначе!
- Все это от упрямства... А упрямство, Михаил Антонович, от непонимания. Да, мы не имеем права вот так лбы расшибать. Не имеем права на личные привязанности, на вкусы, на то, чтобы сердце отдать одному делу, а для другого оставлять желчь. Нет у нас такого права. Ибо мы руководители. Когда спорят конструкторы, ученые-проектировщики, - это хорошо. Если они дерутся, расшибают друг другу лбы, - это тоже хорошо. Не до смерти, конечно. Они должны быть однолюбами. Отдавать все одному детищу. Они должны свято, всей совестью верить, что их детище единственное, лучшее, самое красивое, самое полезное, самое нужное. Иначе они не смогут быть творцами. А нам любовь надо распределять по строгим математическим законам. Видеть каждого - Абросимова и Бутакова и оценивать каждого, чего заслуживает его творение. Потому что каждый из них представляет как бы определенный и необходимый этап развития научной мысли. Абросимов - вчерашний и сегодняшний, Бутаков - сегодняшний и завтрашний... Нам нельзя ошибиться и надо видеть и тех, кто защищает наше небо сегодня, и тех, кто будет стеречь его завтра, послезавтра. И важнее тут - видеть, что будет завтра, послезавтра. Это, конечно, трудно, черт возьми! - Янов замолчал, словно что-то усиленно припоминая, короткие кустики бровей сползлись к переносице.
Василин хрипло, с нервной сдержанностью сказал:
- А не получается ли по той поговорке: обжегшись на молоке, дует и на воду?
Вскинув голову, Янов уставился на Василина, но видел и не видел его... "Намекает на тот случай? Определенно. А что же, он прав. Было, от правды не уйдешь".
Тот случай... Совсем еще свежий, всего трехгодичной давности. Тогда не "Сатурн" был, а другой артиллерийский комплекс, но тоже конструкции Модеста Абросимова, а он, Янов, был председателем Государственной комиссии, принявшей пушки на вооружение. Да, тогда, как снег на голову, посыпались сообщения из частей: пушки клюют носом, выходит из строя сложная гидросистема... Теперь-то ясно, что и не конструктора даже вина. Причина оказалась в металле: принцип, заложенный в систему, требовал сверхпрочного металла, но его пока не было, завод на свой страх и риск ставил заменитель по "близким показателям", но заменитель сначала держался, потом стал сдавать... Что ж, гидросистему после доработали, а Янову пришлось ехать на периферию: маршал артиллерии - и заместителем командующего округом...
Да, намек Василина понятен. Слишком прозрачен и, конечно же, ждет, что отвечу, - вон насторожен и возбужден. А что ему отвечать?..
Янов, повернувшись, взял со стола бумагу.
- Вот постановление...
- Постановление? Уже?
Янов увидел, как дрожали пальцы Василина, когда тот взял бумагу.
Прошли всего секунды, голос Василина заставил обернуться Янова. Василин сказал по слогам:
- Про-чи-тал. - Лицо землисто-серое, непроницаемое.
- Тогда... десять дней хватит? Доложите Военному совету, а после ответим в Генштаб и в Правительство. Если будут вопросы, заходите.
Нет, у него не было вопросов, и заходить ему совсем не хотелось, и на дачу в сплошном машинном потоке ехал с перекипавшей злостью: казалось, он был переполнен ею, как бурдюк, ткни - и брызнет, и ничто уже не удержит, польется гнев неудержимо, бешено. Да, правительственное решение: прекратить дальнейшие испытания зенитно-пушечного комплекса "Сатурн" как неперспективной системы... "Неперспективной!" Да еще и с предупреждением, хоть и деликатным: мол, кое-кто "тормозил" свертывание работ... И тут Кравцова, этого циркача, рук дело?
Он успел подняться на второй этаж дачи, пройти в свой кабинет, подумал: хорошо, проскользнул, не замеченный женой, сейчас приляжет на застеленную клетчатым пледом тахту. Но лишь расстегнул китель, сердито проталкивая в петли золоченые, дутые с гербами пуговицы, на пороге появилась Анна Лукинична. Взглянув на меловое, опалое лицо мужа, запричитала:
- Папочка! Да что с тобой?.. Что?!
Все, "ткнули". Он почувствовал словно тупой удар в груди, отдавшийся во всем теле, повернулся, бросил уже: "Да, черт бы..." И тут, странно, в горло ему будто вставили невидимый кляп, и он, синея, судорожно хватаясь за спинку стула, стал оседать размягченным кулем...
Очнулся уже на тахте, среди подушек, раздетый, в расселине незастегнутой рубашки проступала сметанно-белая, рыхловатая от жирка грудь в колечках темных волос. Пахло нашатырным спиртом. И такая была слабость, пустота, будто взрывом вынесло все - желания, силу, злость. Но беспокойство, теплившееся еще крошечным комочком, сработало: "Поползет слушок: Василина из-за "Сатурна" кондрашка хватила..." И, не глядя на горестно, по-старушечьи осунувшуюся жену, слабым голосом спросил: - Врачам не звонила?
- Не звонила, не успела. Да что же это, папочка, с тобой?
Она хотела по привычке всхлипнуть, омочить глаза - веки уже порозовели, - но он остановил ее вялым движением бескровной руки, лежавшей на одеяле.
- Позвони, скажи: радикулит, оступился... Приезжать не надо, лекарство известное - змеиный яд, новокаин...
Подумал: "Знаем, врачи - тоже источники информации! А радикулит - "благородная", возрастная болезнь, и, значит, врач может не приезжать".
Анна Лукинична, пытаясь справиться с безвольно трясущимися губами, в недоумении уставилась на мужа: "Почему это он? Какой же это радикулит?" Но спросить не посмела. Долгой жизнью с Михаилом Антоновичем была приучена не расспрашивать: не сказал, значит, нельзя - военный человек, всегда какие-то тайны; не допытываться - в кровь вошло, обратилось в натуру.
Две недели Василин отлежал, лечился своими методами и только перед выходом пригласил врача. Показалось, убедил в версии о радикулите, хотя молодая чернявая красавица, выслушивая, все прикладывала холодный фонендоскоп к груди, к лопаткам и поминала какие-то "тоны"... Но в эти длинные две недели он мысленно перебрал десятки раз всю историю с "Сатурном", не находил в нем изъянов, и провал с "Сатурном" - происшедшее он именовал лишь этим словом - относил на счет Модеста Петровича: "Будь он порасторопней да посмелей, будь вхожим, как Бутаков, туда, в ЦеКа, в дом на Старой площади, все бы было!" Да еще винил себя, объективно понимал: пусть меньше, но тоже виноват...
Однако именно в эти две недели он принял для себя решение: нет, он еще посмотрит поближе на этих "циркачей", на "катуньщиков", что-они такое.
ГЛАВА ВТОРАЯ
6 января
Я опять в своей лаборатории, в Москве, только вернулся из Кара-Суя, с полигона. Кажется, заводские испытания "Катуни" - ракетной системы - подходят к концу. Что же, и твоя, инженер-майор Умнов, кандидат наук, в том заслуга.
Но пока мир, человечество не знает наших имен - лишь потом в секретных реляциях да постановлениях скажут о нас, наградят, отметят. Такова твоя судьба. Ты же записываешь все, как было с "Катунью". У тебя есть утешение: пройдет время, все эти сложные перипетии забудутся, наши страсти, огорчения, ошибки, столкновения канут в Лету, сама "Катунь" станет историей, и ты на старости лет, древний, немощный умом и памятью, окруженный внуками и правнуками, где-нибудь на даче, в пижаме у камина, будешь читать им свой дневник.
Впрочем, забегаю вперед, а надо восстановить весь этот год по порядку - как было и когда было.
7 января
Да, именно в этот день провожали в Егоровск Алексея Фурашова - командира первой ракетной части... Чудно! Мечтал стать историком и вдруг - командир ракетной части. Валя Фурашова сначала держалась, но заметно была возбуждена, а когда объявили, что до отхода поезда осталось пять минут, обнялась с моей Лелей, сказала: "Прощай!" - и расплакалась. Почему - прощай? Так и ушла со слезами в вагон.
Ну вот, мало было думать о "Катуни", о ее сердце - "сигме", теперь думай и о другом: оборудование "Катуни" начали поставлять в войска, формируются первые ракетные части - дело ставится на широкую ногу. К нам в КБ, на полигон, на заводы хлынули первые группы офицеров, тут старые зенитчики, разные спецы, призванные из гражданки, - для них читаются лекции, они изучают аппаратуру, "глотают", впитывают все... Ай да генерал Сергеев, размахнулся широко!
Так вот, товарищ ведущий конструктор, считаете ли вы себя человеком чистой науки и, значит, вам наплевать на все, что не связано с наукой? Или вы не имеете права витать в облаках, должны все учитывать и взвешивать по-государственному? Как, к примеру, тебе следует отнестись к этому факту - усиленной поставке оборудования "Катуни" в войска, созданию первых ракетных частей? Можно догадываться: все это решается не по наитию, а по суровой необходимости. Не прав ли шеф, Борис Силыч Бутаков, закрывая глаза на новую мою "сигму"? Не оттянет ли она сроки введения "Катуни"? И не есть ли в этой оттяжке больший проигрыш, чем выигрыш? Заманчиво: ведущему конструктору пойти против Главного конструктора... Геройство. Но ведь и на фронте случалось: кто-то вырвется вперед, он вроде уже и герой, а на поверку, глядишь, все без согласования, без учета обстановки - и нет, геройства, а то и выходил пшик от хорошо задуманной и разработанной операции.
Эта мысль пришла мне в день проводов Алексея Фурашова и не дает покоя. И все-таки, все-таки...
С вокзала ехали на такси, Лелька щебетала о каких-то пустяках - о покупках, потом вдруг надулась: "Тебя вечно нет дома, вечно ты в разъездах, а когда дома... тоже вроде есть и нет: пустое место! Почему ты такой?"
А кто мне ответит на мои сомнения?
1
Когда дальняя электричка, со свистом шипя сжатым воздухом, резко сбросив скорость, затормозила, Валерий Гладышев шагнул на платформу перрона. В руке у него чемодан в защитном сатиновом чехле - обновка, приобретенная в училищном ларьке "Военторга", где к выпуску лейтенантов обычно "выкидывалось" самое необходимое для экипировки будущих офицеров. Новеньким на Гладышеве было все: сапоги, тупоносые, хромовые, с гармошчатыми голенищами, шапка, шинель, перехваченная ремнем с портупеей, - и все красноречиво говорило каждому, даже далекому от армейских дел человеку: перед ним свежеиспеченный офицер, выпускник.
Электричка откатила. Гладышев оглядел пустынный перрон и с удивлением обнаружил, что он сошел один, никого больше на всей длинной, высокой платформе, залитой неярким послеполуденным зимним светом, не было. Только на секунду, не больше, пустота перрона вызвала у него замешательство. Ничто не могло расстроить лейтенанта, точнее, техника-лейтенанта Гладышева. В училище он слыл непутевым, бесшабашным, по молодости лет легко переходил от огорчений к веселости, но и учился тоже завидно легко, не напрягаясь.
Деревянные сходни вели на земляной перрон, впереди виднелся небольшой желтый станционный домик. Вокруг станции тоже пустынно - ни людей, ни построек; оголенный лес примыкал вплотную к желтому домику и в пасмурном зимнем дне казался непроницаемой стеной. "Вот тебе и Сосновка!" - Гладышев улыбнулся, припомнив, как его наставляли в управлении кадров: "Приедете на станцию Сосновка. Там ищите деревню Потапово, а где она точно, мы и сами не знаем". Ну что ж, товарищ техник-лейтенант Гладышев, будем искать. Олег Бойков сказал бы: "Молоток, ищи!" Молоток - значит молодец... В Москве остался Олег, дома, - на сутки разрешили.
Еще раз оглянувшись и перехватив поудобнее ручку чемодана, Гладышев спустился на перрон, усыпанный мелкой галькой, - отшлифованные камешки стреляли из-под новеньких, еще не истершихся подошв. Рядок кустарниковой посадки отгораживал полотно дороги, кустарник обшарпан, точно веник-голик, весь прокопчен; позади рядка - вперемежку штабеля шпал, новых, отливающих черной смолью, и старых, растрескавшихся, покрытых рыже-серым слоем грязи и ржавым снежком.
Гладышев не заметил, как наступил на плоскую большую гальку, она выскользнула из-под сапога, точно брошенная из пращи, облетела в кусты. И тотчас оттуда ошалело под ноги Валерию кинулась курица, и лишь у самых начищенных сапог (над ними потрудилась в будке на московском вокзале дородная смуглая женщина) курица всполошно вскинула крыльями, кудахча, ринулась от Гладышева прямо по перрону, сверкнул черный, с оранжевым кольцом круглый глаз. Она была тощая, когда-то, видно, белая, сейчас серая, встрепанная, земляные крошки сыпались с нее. От неожиданности Гладышев остановился. Курица юркнула в кусты, где-то там среди них затихла, и Гладышев, вновь оглядывая штабеля шпал, угрюмый лес, желтый одинокий домик станции и пустой перрон, вспомнил, как их принимали в Главном штабе, вспомнил и притчу генерала, рассмеялся: "А прав, товарищ генерал, тот журналист!"
Утром их, выпускников-техников, назначенных на систему "Катунь", принимали в Главном штабе. Дом будто не сложенный, а сплавленный из камня, внушал уважение и чуть ли не страх, и они, недавние курсанты, веселые, беззаботные, охочие до шуток, а теперь техники-лейтенанты, притихли, теснее сгрудились, когда вошли внутрь каменной громады. Было еще и другое: пока их вели по длинным, бесконечным коридорам, то и дело попадались полковники, генералы, все озабоченные, с бумагами, - такого количества начальников им не приходилось видеть за всю трехлетнюю курсантскую жизнь. И они молчали, осторожно шагая по ковровым дорожкам, а там, где дорожки обрывались, лейтенанты ступали на паркет с опаской, невольно спружинивая ноги, чтобы приглушить стук сапог. Даже Олег Бойков, приятель Гладышева, шутник, умеющий держаться независимо, кому, кажется, море по колено, приумолк. Велика сила обстоятельств.
В актовом зале, куда их привели, ряды глубоких, массивных деревянных кресел блестели светло-коричневым лаком, как новенькие, - боязно садиться. Стол под зеленой скатертью стоял на невысокой сцене, и, когда вошло начальство и генерал (потом прошел шепоток - начальник управления кадров) доложил маршалу, что группа офицеров, направляемых в первые ракетные части, собрана, маршал, невысокий, со скобкой коротких седоватых волос, глухо сказал:
"Что это мы тут на сцене? Как в театре... Давайте стол вниз". И стол опустили со сцены.
Маршала да и все остальное начальство Гладышев разглядел подробно - сидел в первом ряду. Маршал сначала даже не произвел впечатления: невысокий, с кустиками сероватых бровей, он ими иногда поводил, и они, нависшие, образовывали косую линию, отчего лицо приобретало выражение угрюмоватой озабоченности. Потирал в задумчивости лысину - вперед-назад. А вот погоны на светлой габардиновой тужурке - это да! Вернее, особенными были даже не сами погоны, а большие, выпуклые, серебром шитые звезды и тем же серебром вышитые стволы пушек, положенные крест-накрест... Маршал артиллерии! Не часто встретишь!