Только теперь, вблизи, Фурашов отметил: возбужденное лицо Умнова бледноватое, усталое, нервно подергивающиеся губы бескровны.
- Сначала не поверил расчетчикам, сам пересчитал записи в опорных точках. В общем, Алексей, по этой линейке параметры сопровождения целей в сравнении с другими - небо и земля!
- Понимаю и поздравляю, Сергей!
Оглянувшись на толпившихся членов комиссии, словно желая убедиться, не подслушивают ли - на них никто не обращал внимания, - Умнов сказал:
- Но пока... тайна! - Он приложил палец к губам и громко, может быть, затем, чтоб его услышали, сказал: - А я вчера вечером к тебе заглянул - ты все совещаешься! С Валей, с Маришкой-Катеришкой поговорил... Н-да, Валя расплакалась. На Москву, говорит, надеялась... - У Сергея был теперь пристально-пытливый взгляд. - Все по-старому?
- По-старому. Москва - хорошо, но не мог оставаться... А Валю отвезу, положу опять в институт.
Кто-то из коридора в это время позвал: "Заходите, товарищи, начнем". Отбрасывая окурки в урну, все потянулись в проем двери.
Представитель расчетного отдела закончил сообщение и взглянул на инженер-полковника Задорогина: мол, будут вопросы?
- Есть вопросы? - спросил полковник и, не желая затягивать молчание, сам ответил: - Нет вопросов. Тогда - главный инженер. Пожалуйста! Характеристика работы систем "Катуни" в ходе облетов, замечания...
Слушая спокойный, негромкий голос инженера - до сознания долетали слова: "устойчивость ручного сопровождения", "переход на автоматическое осуществлялся...", "захват отметок на экранах", - Фурашов невольно думал об ошибках сопровождения, о которых доложил расчетчик, да и инженер начал с них, сказав, что "по малости ошибок тут, кажется, результат получен непревзойденный", но думалось о них почему-то в связи с тем давним - своими делами в Москве, в управлении. Фурашов вновь мысленно перебирал врезавшиеся в память цифры - дальности обнаружения, захвата, тасовал их, как карты, сравнивал в уме одну с другой и не заметил - возбудился, в висках застучали упругие молоточки. Да, маршал Янов прав, тысячу раз прав, не уставая говорить и думать о тех "паучьих гнездах". А Бутаков? Не понимает? Или в чем-то ином тут дело?.. Но вот в руках у тебя, Фурашов, доказательства: новая "сигма" Умнова - лучшее подтверждение твоих прежних выводов. И как же ты поступишь, ты, командир, коммунист, чтобы доказать реальные большие возможности "Катуни"? Как? Хотя есть и обратная сторона медали. Случись в будущем несчастье - можно кивок сделать на технику: ничего не поделаешь, мол, возможности... И все, и ты, командир, ни при чем, у тебя своего рода алиби. Словом, перестраховка обернется в твою пользу. Обернется... Ну, а люди? Тысячи людей? Города, заводы, объекты... Ведь один случай, одно проявление перестраховки - и... потом считай! Цена случайности - это не в прошедшую войну - ой как выросла! Одна "летающая крепость" прорвется, даже "случайно" обронит бомбу - атомную, водородную, - и, значит, города, тысячи людей... И выходит, в том, какой будет дальность действия "Катуни", не простой смысл. И для тебя, Фурашов! Тут сложный узелок, твердый орешек... Тогда там, в Москве, эта проблема возникала как теоретическая, даже в некотором роде абстрактная, теперь она реальная, очевидная. Как ты отнесешься к этому сейчас? Промолчишь, сделаешь вид, что забыл "за давностью"? К тому же никто этого не знает, не видит... Ну, а ты-то? Ты-то сам все это знаешь и понимаешь!..
Фурашов очнулся от легкого толчка Умнова:
- Алексей, все!
И словно бы в ответ на его слова, Задорогин за председательским местом в торце стола, оглядывая в дымном чаду членов комиссии, спросил:
- Значит, принимаем решение - рекомендовать продолжить госиспытания "Катуни"? Других мнений нет? - И поднялся. - Что ж, товарищи, перерыв! Подготовим протокол, после обсудим и подпишем.
"А что же Сергей? Что же он со своей "сигмой"?"
Фурашов оглянулся - Умнов продвигался к выходу, голова его с чуть просвечивающей проплешиной была возле двери; туда, в узкую горловину, устремились люди, а по́верху, над их головами, слоисто вытекал дым.
Фурашов протолкался наружу, догнав, взял Сергея за рукав пиджака.
- Почему... опять промолчал?
- Ага, промолчал, - с какой-то неожиданной дурашливинкой ответил Умнов.
- Хитришь? Или...
- Скорее "или"... - сказал Умнов, сняв очки, подышал на них, протер платком и, только надевая, сказал: - Эту бомбу надо рвать не тут. Здесь, видел, без того принято решение: по расчетам вчерашних облетов все в норме. А что новая "сигма" даст лучшие показатели - это категория другая... Тут надо наверняка. Понимаешь? Например, на большой комиссии, в Москве.
"Ну, ясно, - подумал Фурашов. - Кажется, не о чем толковать. Как говорится, нет контакта".
- Извини, Алексей... Мотаю сейчас назад, в столицу: надо, понимаешь...
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Поезд из Егоровска приходил в Москву рано утром. Состав плохонький - пассажирско-почтовый, и Фурашов не спал всю ночь: матрац был кочковат, со сбившейся ватой - давил, как будто в нем булыжники; вагон сухо - дерево по дереву - скрипел, все гудело от заходившейся под полом динамо-машины. Не спал и оттого, что в голове теснились думы. В телефонограмме, подписанной генералом Сергеевым, было сказано:
"Ваше выступление на большой Госкомиссии желательно".
Желательно...
А как поведет себя Сергей теперь, на "большой" комиссии? Что означают его слова: "Эту бомбу надо рвать не тут"? Что не назрел тот момент, объективные условия? Так он считает? Или все не то и не так? И как должен поступить ты, Фурашов? Не выступать? Посмотреть, как станут развиваться события? Но можешь ли ты умолчать, если в новой "сигме" все преимущества налицо? Тут альфа и омега, тут смысл того дела, которому служишь! А если... не наступили те "объективные условия"? Тогда дело легко поставить под удар... Словом, дилемма, черт бы побрал!
Он так и не решил, как поступит на комиссии, не решил до той самой минуты, когда дверь купе с визгом откатилась и проводник объявил:
- Товарищи, вставайте. Москва.
В разреженном, еще прохладном воздухе под сводчатым стеклянным куполом вокзала - перемолотный галдеж пассажиров, переклики носильщиков: "Поберегись!", из репродуктора - перепончато-рвущие объявления о камере хранения, детской комнате, экскурсиях по столице. Все сливалось в гул и грохот, и неожиданно атмосфера эта напомнила Фурашову давние дни первой академической сессии. Сидели ночами, готовились к экзаменам, утром вставали трудно. И тогда-то Сергей Умнов придумал: вносил в комнату общежития пустое мусорное ведро, ставил на дно будильник - утром жестяной грохот заставлял ошалело подхватываться всех...
Фурашов улыбнулся и налегке, только с портфелем, потому что не собирался задерживаться в Москве - вечером в обратный путь, - заторопился, обгоняя пассажиров, из-под стеклянного купола вокзала на площадь, полупустынную, с жиденьким рядком разномастных машин-такси, опоясанных по бокам шашечными поясками.
Метро еще не работало - было без двадцати шесть, торопиться некуда: не ехать же в такую рань, будоражить Костю или Сергея? Заседание комиссии в десять, в кабинете маршала Янова. Впереди целых четыре часа! Фурашов подумал: пойти пешком через всю Москву? Как раз явится ко времени и, возможно, приведет после бессонной ночи в порядок мысли. Да, почти год, по существу, не видел Москвы - посмотрит!
Он свернул направо, под мост, по которому с шумом пронеслась переполненная электричка. Низкое медно-красное солнце выглазурило дома и еще невзмутненный прохладный воздух розовой прозрачной пленкой. Позванивали трамваи, выворачиваясь из темного чрева моста; по мокрой, политой проезжей части троллейбусы шуршали, как по расплавленному асфальту. Шаги отдавались в пустынной улице, гулко, четко.
У перекрестка, на Садовом кольце, Фурашов чуть не столкнулся с трамваем, вывернувшимся из-за поворота, - длинный дребезжащий звонок заставил Фурашова оторопело остановиться. Мелькнула белая косынка вожатой; распахнутые, битком набитые вагоны с железным, сверлящим скрежетом пронеслись всего в метре, обдав ветерком и спертым теплом. И только тут Фурашов увидел - тротуары гуще заполнились людьми - и понял: отмахал от вокзала добрый путь; за раздумьями, верно, не заметил, как бежало время. "Галопом бегу - и Москвы не увижу". Там и сям торчали изломанные шеи кранов, на площади достраивался высотный дом с башенками и острым, как пика, шпилем; два игрушечных крана чудом прилепились у его макушки. Москва... Она явно хорошела, наряжалась. С приглушенной, тупой тоскливостью кольнуло: "Вот уехал, бросил. И с Валей бы..." Желтая "Победа" с зеленым глазком вынеслась из-за угла противоположной стороны улицы, и Фурашов внезапно подумал: "А если... махнуть на Октябрьское поле, посмотреть, где жил... Успею!"
Вскинул руку.
Водитель - курносый, редкозубый - вез скоро; на улицах, на переходах теперь было полно народу, и шофер посмеивался, крепкословил, когда кто-либо неосторожно, торопливо перебегал перед самой машиной.
На Октябрьском поле, у дома, Фурашов попросил остановиться, вылез из машины. Внизу, по первому этажу дома - стеклянные витрины универмага, заставленные манекенами, образцами товаров. Рядом достраивался новый дом, дальше вставал остовами целый район застройки. И теперь, как тогда, когда Фурашов в прошлом году искал здесь свой дом, тоже возвышались краны, их было не меньше, но уже дома теперь не торчали одиноко, как зубы в щербатом рту, - высокие коробки встали плотно, одна к одной.
За год много утекло воды... Фурашов обошел дом, взглянул на знакомые окна на третьем этаже. Глухо затянуты шторы - в красно-желтую веселую клеточку. Интересно, кто живет? Почему подумал как об утраченном, невозвратном? Все из-за Вали?.. Человеку всегда кажется, что, поступи он иначе, все было бы по-другому, лучше...
Шофер, выпятив мягкие пухлые губы, с прищуром смотрел на подходившего к машине Фурашова.
- Что, подполковник, жил, что ли, тут?
- Да.
- В райское место небось перебрался?
- Из Москвы уехал.
Шофер присвистнул удивленно.
- Чего так?
- Бывает...
Может быть, вот такая неожиданность - человек сам уехал из Москвы - расположила водителя, он крякнул:
- Молодец! Другому москвичу горы золотые на стороне давай - так из московского подвала ни ногой!
Потом принялся выплескивать какие-то пикантные истории, несмотря на отчужденность и явное нерасположение Фурашова к разговору. Вошедшая в него не очень ясная и вроде бы даже беспричинная грусть не отступала.
Да, подспудно он сознавал, откуда эта грусть, но почему, в чем ее конкретная причина, так и не мог понять, возможно, из-за того, что сознание рассеивалось: вновь начинал возвращаться мыслями к предстоящему заседанию комиссии. Однако когда таксист подвернул к знакомой глыбине дома, лихо, на скорости подкатил ко входу в бюро пропусков, Фурашову внезапно, как от толчка, пришло: "А почему Валя торопилась, скоропалительно отправила детей? До этого ведь не хотела и слышать об экскурсии со школой! Три дня - мол, как они без нее будут... И вдруг - пусть едут. Почему такая перемена? Или все просто? Не становишься ли по отношению к ней подозрительным, мнительным?"
Может быть...
Людей было много. Сидели плотно вдоль зеркально отливавшего стола и на мягких стульях у стен. Пестрое разноцветье одежд - военных, штатских: собрались не только члены государственной комиссии, были и приглашенные - всего человек пятьдесят. По какой-то неписаной субординации за столом сгруппировалось начальство покрупнее: генералы, солидные штатские; против каждого на полированной глади стола - кожаные папки, тисненые, с кнопками, со сверкающими змейками "молний". Шоколадного тона сборчатые шторы на трех окнах полузатянуты; в кабинете золотисто-ровный свет; он на литом шаре глобуса возле двери, на белой занавеси, прикрывшей карту, на линкрустовых обоях. Лишь стеклышки-висюльки старинной низкой люстры под вдавленно-клетчатым потолком, напоминавшим громадную вафлю, - лишь эти отграненные, отполированные висюльки, преломляя свет, нарушали спокойствие царствовавших тут тонов: вспыхивали то малиновой звездой, то сине-чистой, режущей лазурью...
Сев к окну, Фурашов, пока все устраивались - в кабинете было движение и переговоры, - осмотрел собравшихся. Янов впереди, у стола: брови добродушно нависли, улыбается, скобочка свежеподстрижена, чало-седоватые волосы чуть приметны, сияет, словно натертая воском, лысина. Рядом - Бутаков и еще незнакомый штатский с двойным подбородком, тоже рослый, как и Главный, но более грузный, плечистый; так что Янова рядом с ним можно было бы принять за подростка, если бы не маршальские погоны на светлой габардиновой тужурке. Незнакомец, видно, "фигура": крупный, держится солидно и по одежде судя - наглажен, при галстуке, как и Борис Силыч; и во главе стола, кажется, ему тоже оставлено место. А вот и генерал Василин - наискосок за столом, раскрыв папку, просматривает какие-то бумаги. Фурашов поежился: неудачно сел - поднимет Василин глаза от папки - и, пожалуйста, "здрасте". Лицо в лицо. Удовольствие ниже среднего... А вообще что-то с ним произошло. Фурашов еще тогда отметил, когда Василин приезжал в часть: под пергаментной тонкой кожей - бледность, полукружья под глазами, щеки оплыли, словно блинное тесто на сковороде, выражение лица сердито-брезгливое.
Генерал Сергеев оказался в одном ряду, человека через два, и Фурашов мысленно сказал себе: хорошо, что не рядом; рядом с ним чувствуешь, будто давит глыбой. Возле него - знакомый авиационный генерал, начупр, смешливый, живой; он сейчас что-то говорил Сергееву - лучики то и дело пересекали смуглое некрупное лицо.
А где же Умнов?.. Неужели его нет? Не окажется Умнова - и для него, Фурашова, будет плохо. Фурашов, вытягивая шею, обвел взглядом ряды сидящих. Ерзая, задел соседа, сухопарого старика, горделивого, с породистым лицом, в добротном синем, но не очень опрятном, неотутюженном костюме. Старик взглянул на Фурашова не сердито, а как-то иронически-удивленно.
- Вы как будто потеряли день - "дием пардиди...".
Фурашов отметил - длинные костлявые пальцы соседа сцеплены в "замок" на остром, выпиравшем колене - и пробормотал:
- Извините.
И тут увидел: впереди по своему ряду, ближе к тому месту, где Янов, потирая скобочку волос, с полуулыбкой слушал Бутакова, восседал Умнов, сосредоточенный, как Будда, - он и сейчас был не в форме инженер-майора, а в светлом костюме и светлой рубашке-апаш.
Сидевший за столом наискосок от Фурашова генерал обернулся - брови густые, голос твердый, поставленный - генерал сказал соседу Фурашова:
- До слуха долетела латынь! Как живется-можется, дорогой Модест Петрович?
- Утехи старости подобны шагреневой коже: малы и убывают с ракетной скоростью... А как поживает Генштаб, Василий Фомич?
Генерал был невысокого роста, в сапогах-бутылках на высоких подборах. Густые брови его скользнули вверх, стягивая на лбу горизонтальные ровные складки-воланчики. Он довольно зарокотал:
- В трудах, в трудах! Спать-почивать не дают, Модест Петрович! Господа империалисты подписывают соглашения, а нам аукается!
Тонкое, со впалыми щеками лицо Модеста Петровича слабо осветилось.
- Да, господин Черчилль - фигура зловещая.
- И зловещая и умная! С таким противником иметь дело - мозги не засохнут! И "Катунь" сейчас нам, как воздух...
"Э-э, да это, кажется, Абросимов, конструктор зенитных пушек, о котором рассказывал Сергей!" - догадался Фурашов и покосился на Модеста Петровича.
Впереди, у стола, произошло движение: Янов, Бутаков и тот, незнакомый, рослый с двойным подбородком, занимали свои места. Янов, однако, не сел, положил руки на спинку стула, глуховато сказал:
- Начнем, товарищи, заседание. - Он сделал паузу, вскинул голову: - Нам предстоит обсудить результаты летных испытаний "Катуни", принять решение о переходе к окончательному этапу госиспытаний, как предлагает сторона Главного конструктора... Пожалуйста! - Покрутил головой, отыскивая кого-то, сказал: - Слово имеет инженер-полковник Задорогин.
Задорогин поднялся - чист и выбрит, прокуренным голосом начал говорить, похрипывая на низких тонах...
Янов не глядел на Задорогина, вертел в пальцах остро отточенный карандаш, и метелочки взъерошенно торчащих бровей то сходились к переносице, то всползали вверх: ему все было ясно, отчет он накануне изучил детально. Задорогин докладывал толково, по существу, и было понятно, что решение придется принимать положительное - дело большое, важное. Но какая-то залихватскость, мажорность, то и дело проскальзывавшие в словах Задорогина: "Катунь" доказала", "высокие параметры", "успешное решение" - зачем они? Только раздражают и затеняют объективную суть. "Не на симпозиуме по изящной словесности, - думал Янов. - Или не понимает остроты момента: обстановка-то требует мужественной сдержанности!" Он, Янов, знает цену всем этим соглашениям, поездкам, тайным визитам Черчиллей, Эйзенхауэров...
Утром дежурный генерал, моложавый, смуглый, со Звездой Героя, докладывая ему, Янову, о появлении двух новых баз, новых "паучьих гнезд", с тревожным недоумением, будто еще не веря своим же выводам, сказал: "Кольцо замыкают, товарищ маршал!" Что ж, теперь и другим, не только ему, Янову, начинает открываться закономерность размещения "паучьих гнезд" - окружить кольцом баз, затянуть петлю вокруг нашей Родины... И какая тут мажорность, к чему она?
Или к твоему раздражению примешивается другое, личное? Опять хуже Ольге Павловне. Утром лишь по шевелению губ - точно высушенно-глиняных, непослушных - догадался: просит, чтоб вызвал сына Аркадия... Сердце заломило от сострадания, когда увидел: крупная, будто горошина, скатилась по ее виску слеза, оставив мокрую дорожку. Мысли о конце?.. Вчера был консилиум, врачи сказали: долго, но вылечим... Долго! Уже три года лежит... Паралич. А Аркадия, теперь майора, вызвать нелегко: не ближний свет - Дальний Восток...
Перед Бутаковым лежал листок чистой бумаги. Остро отточенный граненый карандаш скользил в руке автоматически, черточки, штришки, завитки ложились на бумагу. Слушал Борис Силыч полковника рассеянно: он, как и Янов, накануне получил протокол рабочей комиссии и знал: что бы ни толковал теперь словоохотливый, милейший Задорогин, решение будет принято. Как говорится, "воленс-ноленс", а "Катунь" свое доказала не только на головном объекте, но и в Кара-Суе. На полигоне все введено, втиснуто в допуски тактико-технического задания, и для него, Главного конструктора, "Катунь", по существу, уже отрезанный ломоть. Кончились дни и ночи бдения возле аппаратуры, опостылевшие рыбные консервы, "слепое" движение от незнания к знанию...