- Любовь - высшее благо! Такая достойна всяческого поощрения.
- А капитан Карась на днях брюзжал: "Что это такое? Какие еще тут свидания?" А теперь она жена Метельникова.
- Карась, друг мой, - рыба донная, чистой воды не любит, предпочитает озерную, илистую.
- Слушай, Могометри! - Олег приблизился, плечом легонько подтолкнул - старая привычка, будто пробовал: подастся или нет, - заулыбался, щурясь, как кот на солнышке. - И знаешь, как ее звать? Варя, Ва-а-а-ря...
В растяжке, с какой Бойков повторил имя, Гладышев уловил завистливое уважение и опять промолчал.
Когда вышли из березняка, перед самой проходной Русаков и Бойков, оказавшись на дороге, одновременно, будто по команде, оглянулись туда, где была девушка. Гладышев тоже повернулся. Девушка небольшими шажками удалялась по гравийной, выщербленной обочине дороги. Гладышев отметил: до самой талии толстая коса, белое с пояском платье, голые стройные ноги... И во внезапно прилившем раздражении, с запозданием, точно лишь сейчас поняв Бойкова и споря с ним, подумал: "При чем тут какая-то Варя!.."
7 августа.
После Госкомиссии шеф три дня не появлялся, заперся в кабинете, Асечка к нему никого не пускала, сухая и неприступная. Но от нее же "по секрету" и пошел слух: Главный потребовал всю документацию, все расчеты по новой "сигме".
Интеграл сиял, кажется, готов был пуститься в пляс, точно бес у смоляного котла.
Предгрозовая тишина спрессовалась, как в камере высокого давления. "Что будет?" - вопрос этот я читал во взглядах сотрудников, своих товарищей по КБ, но существовал некий негласный сговор: о случившемся никто не заикался - в доме повешенного не говорят о веревке.
Теперь джин - новая "сигма" - выпущен, и я готов ко всему. Шеф мог выкинуть любой непредвиденный номер...
К вечеру он позвонил в лабораторию. Голос ровный - ничего не произошло, - а у меня, Сергея Умнова, провалилось и остановилось сердце. "Готовых "сигм" у вас полный комплект?" "Да, товарищ проф... да, Борис Силыч". "Берите их с собой, отправляйтесь в Кара-Суй. Через три дня - облет по "Ту-шестнадцатому", договорился вверху".
"Ту-шестнадцатый", новейший скоростной бомбардировщик, кажется, пока еще опытный...
И... неужели без взрыва? Неужели все? Все?
Я сидел так, будто из меня выпустили, словно из мяча, весь воздух, забыл даже о телефонной трубке возле уха, там давно настойчивые отрывистые гудки.
10-13 августа.
Ай да "сигма"! Отличные результаты по "Ту-шестнадцатому" - по самому скоростному, по самому высотному, по самому...
Только бы радоваться.
И вдруг ошеломительная новость. Она пришла от генерала Сергеева, потом от Кости. Страшно, страшно это представить! Алексей, Алексей...
3
Пойма расступилась перед глазами бесконечной панорамой: темно-зеленая трава, густо, на илистой почве вымахавшая в полчеловеческого роста, бочажины, обросшие тальником, серебристо-шатровые купы ветел, словно семейства гигантских грибов-боровиков, белесо-бритвенная гладь озерков разной величины и формы - круглых, овальных, вытянутых, - поросших камышом.
Среди этих озерков и петляли три машины.
Было воскресенье, день, свободный от испытаний, и группа конструкторов и военных отправилась половить рыбу, позагорать, сварить уху. Позади, за машинами, крутой, обрывистый берег словно бы оседал, уменьшался на глазах и теперь казался совсем неширокой изрезанной полоской, там осталась безбрежная, без конца и края степь, в конечность ее нельзя было поверить, как нельзя было поверить и в этот райский оазис, по которому они ехали. После зноя Кара-Суя - над ним воздух истекал слюдяным маревом - в пойме живительная прохлада разгоняла по телу бодрость; кто бы мог поверить, что всего десяток километров - и столь разительные превращения.
Коськин-Рюмин с Сергеем Умновым ехали в последней машине, с ними еще двое, кажется военных, тоже откуда-то из Москвы, но Коськин-Рюмин их не знал, да и признать в них военных тоже представлялось делом мудреным: оба в неформенных рубашках, брюках, на одном соломенная легкая шляпа прикрывала бритую голову. Сергей переговаривался с ними.
Прилетел Коськин-Рюмин сюда, в Кара-Суй, вчера утром, и, хотя события вчерашнего дня захватили его, однако перед глазами вставало то, что было там, у Фурашова...
В домике Фурашовых царили придавленность и тишина: ходили осторожно, говорили полушепотом, будто Валя тяжело болела, лежала в соседней комнате, и Коськину-Рюмину в какие-то минуты казалось: откроется дверь, и на пороге как ни в чем не бывало появится Валя.
На запущенном кладбище, когда они прошли между холмиков к возвышавшемуся вороху венков, Фурашов лавировал тяжело, неловко, у свежей могилы застыл с поникшей головой.
На обратном пути с кладбища Коськин-Рюмин молчал, но Фурашов вдруг сказал: "Вот мы говорим: война кончилась... Не кончилась она! Одних она убивала сразу, других - медленно, постепенно, через года. Кончилась, а смерть сеет. Одни продолжают умирать от физических ран, другие - от душевных..."
"А ведь он прав, прав!" - понял сейчас Коськин-Рюмин, и тут же собственные сомнения и горести, какими страдал и болел в эти дни, показались мелкими, ничтожными, он мысленно ругнул себя: "Эх ты, олух! Какие уж у тебя такие страсти, господи? Сняли статью? Чепуха! Вот приехал на полигон, "понюхаешь", разберешься, что к чему, авось, прояснится, встанет все на свои места. Тут в конце концов они все - Янов, Бутаков, Сергеев, Умнов..."
Разглядывая открывавшуюся все новыми и новыми озерками, островками кустов пойму, он вместе с тем как бы вторым зрением видел и другое, то, что осталось позади, то, что было вчера: крутились жернова антенн, гул их размеренный, приглушенный, будто эти жернова размалывали зерно. Возле шкафов, в аппаратурных, жара застойная, хотя на полную мощность работали вентиляторы, тонким, чуть слышным зуммером попискивали разрядники, попахивало разогретым озоном...
Самолет целый день пилил и пилил в мутном, словно бы пыльном небе на "пасеку" и обратно - заход за заходом. Бутаков, сбросив пиджак, засучив рукава белой рубашки, появлялся то в одной аппаратурной, то в другой - делал короткие замечания; тонкое лицо бледно, дыхание одышливое, сухость, жара брали свое. Сергей Умнов не отходил от "сигмы", во время заходов что-то помечал в блокноте, быстро подсчитывал, бегал в затененный отсек контрольно-записывающей аппаратуры, подолгу глядел в окошки самописцев - там скользили остренькие, дрожащие "зайчики". Под очками близорукие глаза Умнова в такие минуты не видели ничего иного, он был весь сосредоточен лишь на этих блоках, шкафах, заставлявших все отсеки, на лампах, тысячах мелких деталей, составлявших панели, он, словно маг и чародей, понимал все таинства, какие происходили внутри, в их недрах.
В сумерках уже закончились облеты, и выключенные антенны, медленно проворачиваясь, затихали, успокаивались. В "банкобусе" подводили краткие итоги: испытание прошло хорошо, только расчетному бюро предстояло по пленкам рассчитать в течение ночи и следующего дня ошибки, они станут известны в понедельник. Впереди было воскресенье, маршал Янов убывал в Москву, на Военный совет. Коськин-Рюмин не мог бы в точности сказать, какие из этих причин влияли в первую очередь, но видел: Главный конструктор Борис Силыч был в веселом расположении духа, а когда кто-то напомнил, что теперь надо новую "сигму" вводить "нулевым" приказом, пошутил: "А вы знаете, что такое одногорбый верблюд? Это тот же верблюд, но после введения нулевого приказа". А потом возвестил:
"Ну, завтра в пойму, на уху! Сколачивается веселая компания рыбаков и едоков. Кто хочет? Налетай, записывайся!"
"На вашем бы месте бесплатно никого не брал бы, - отозвался глуховатым, но тоже шутливым голосом Янов, закуривая и стоя еще у стола. - Оброк, ясак, или как его там... брал бы".
"Это само собой! Само собой, - скороговоркой прочастил Бутаков. - У нас без этого не бывает! - И обернулся к Сергееву, по-молодому возбужденный: - А вот Георгия Владимировича берем без выкупа, без дани - в ухе больше моего понимает толк!"
Полноватый, трудно дышавший в духоте "банкобуса" начальник полигона качнулся в коротком смешке.
"Насколько известно, вы же степняк, Борис Силыч, а по ухе мастер? Где успели научиться?"
"Секрет! Секрет!"
Сергеев весело блеснул глазами, подвижные ноздри передернулись.
"Надо вот прессу пригласить! Какая же уха без оповещения широкой общественности?"
Коськин-Рюмин тогда смутился, но тут же нашелся:
"А я ни в рыбе, ни в ухе и даже ни в апельсинах..."
"Ничего! - опять блеснув глазами, сказал Сергеев. - Не боги горшки обжигают: есть-то по крайней мере искусство не трудное".
"Разве что".
"Верно! - Борис Силыч прищурился, открыто взглянул на Коськина-Рюмина. - О какой же полноте понимания Кара-Суя может идти речь, если не побывать на рыбном пиршестве? Кстати, знаю вашу рукопись "Сигма" - трудный блок"... Так что вы уж присоединяйтесь, товарищ подполковник!"
Весь этот разговор помнился так, словно он состоялся только что, всего несколько минут назад. Коськин-Рюмин улыбнулся, подумав, что, в сущности, безобидный и даже вроде пустой разговор кое-что выявил для него - дух Главного конструктора. Что этот человек еще способен создать, какие роятся в голове его замыслы?
Коськину-Рюмину пришло на ум: ведь почти три месяца назад он был тут, и тогда все и случилось с Сергеем Умновым. Госпитальная палата, порезанные вены, перебинтованные, как культи, руки Сергея... Теперь вот Умнов сидит позади, может, только чуть возбужденно (но это дано лишь понять тому, кто с ним, как он, Коськин-Рюмин, съел пуд соли) ведет отвлеченные разговоры. Конечно, его идея теперь восторжествовала. Гигант может чувствовать себя победителем, и Коськин-Рюмин ощутил мгновенное желание: сейчас, неожиданно обо всем и спросить его - и обернулся.
- Сергей, мне пришла на ум та эпопея с госпиталем... Три месяца прошло, не забыл? И... победа!
Умнов как-то с опаской взглянул из-под очков: что ж, неожиданность, желанная для него, Коськина-Рюмина, была достигнута.
- Видишь ли, - проговорил Умнов и помолчал, привычно подтолкнул очки, но уже по той холодноватости, с какой он произнес первые слова, Коськин-Рюмин понял: тот "закусил удила", сейчас парирует. - Считать "сигму" победой, тем более личной, было бы самонадеянно и неверно, товарищ журналист. - Слово "товарищ журналист" Умнов подчеркнул интонацией, усмешка тронула его губы. - Потому что во всех процессах - и "Катунь" не исключение - объективно существуют противоречивые моменты, и это находится, как тебе известно, товарищ журналист, в строгом соответствии с марксистской теорией о единстве противоположностей... Объективное, истинное пробивает себе дорогу в результате естественной борьбы этих противоположностей, а не по воле - желанию или нежеланию - личности. Так-то, Костик! - Он примолк, но тут же сказал: - "Катунь" - загадка. Она может принести неожиданные сюрпризы. Так что по отношению к ней "победа" - понятие скользкое. Я суеверен до поры...
- Когда таким стал, товарищ кандидат наук?
- Жизнь научила. Разве мы знали, что случится, например, с Валей Фурашовой?..
Сергей вздохнул и умолк, замкнуто из-под очков смотрел за открытое боковое стекло, губы сжаты, он явно не был настроен продолжать разговор.
Впереди ЗИМ свернул с дороги и, покачиваясь, переваливаясь, точно черный жук, двигался вдоль длинного, с полуоткрытыми берегами озера к зеленому островку ветел.
- Ну, приехали, - сказал военный в шляпе. - Любимое место Бориса Силыча. Все озера в пойме наперечет знает.
"Никакой ты не суеверный, - без огорчения, скорее с какой-то внутренней веселой радостью, запоздало подумал Коськин-Рюмин, искоса рассматривая приникшего к боковому стеклу Умнова. - Просто стал похитрее, даже с профессором Бутаковым... Но своего-то ты все равно добиваешься! Тут ты, дорогой Гигант, остался прежним, и это главное, хотя, действительно, жизнь научила..."
Впереди под ветлами шла работа: в тень натаскивали охапки старого сена из ближайшей копешки, поверх растягивали хрустящий пересохший брезент, из багажника выгружали бутылки минеральной воды, соки, выкатывали полосатые каменно-валунные арбузы, на траву выставляли разные припасы.
Главный был уже в трусах, в сетчатой майке; тело хотя и бледное, без загара, однако выглядело крепким, мускулистым - он казался еще довольно нестарым. Белый, отменной чистоты носовой платок, связанный по концам так, что торчали в стороны четыре сосульки, венчал, будто тюбетейка, его голову; он энергично, споро налаживал спиннинг.
Пока Коськин-Рюмин помогал выгружать из багажника ведра, кухонные принадлежности, Борис Силыч оказался у берега. Здесь был открытый плес, и, встав по щиколотку в воду, сразу ощутив прохладную влажность сквозь плотную ткань кед, он с силой забросил блесну - паутиной мелькнула в воздухе леска.
Это была вторая его, Бориса Силыча, страсть - страсть столь же яркая, способная захватить всего без остатка, отгородить его от того мира, какой еще пять минут назад бурлил вокруг, заставлял его думать, решать, нервничать, спорить, разговаривать, - все это разом отступало. Что ж, и в своем кабинете дома или в комнатке КБ он тоже уходил от этого беспокойного мира, вырывался из его плена, погружаясь в мир формул, мысленно двигаясь там осторожно по бесконечным, безмолвным, но чутким лабиринтам, каким нет конца, сознавая, что ничто не должно быть пропущено, оставлено незамеченным. И он, этот мир, пронизан тишиной, покоем, наполнен палево-золотистым, сумеречным светом - неведомое подводное царство... Здесь же, на рыбалке, со спиннингом в руке, он испытывал иное - бодрящую напряженность в теле, молодость, силу, азарт.
Сегодня, в эту утреннюю свежую рань, возле успокаивающей прохлады, что шла от дымчатой глади воды, в которой глубоко, бездонно отразилось белесое кара-суйское небо, он, немолодой человек, испивший в жизни чашу добра и зла - профессор, Главный конструктор, - чувствовал прилив очистительной беззаботности. Эта детская радость от всего окружающего - озерной воды, дремотного простора камыша, сырости, обжигавшей голые икры и грудь под сетчатой майкой, - захлестывала его, и теперь ему чудилось, что все эти ощущения пришли к нему просто и ясно, как было всегда, когда он добирался до воды.
Правда, если бы он, Борис Силыч, захотел ответить сам себе - так ли уж, как всегда, и на этот раз пришли к нему знакомые ощущения, - то, не рискуя впасть в самообман, он, пожалуй, вынужден был бы внести коррективы. И довольно веские, существенные. Вот хотя бы это обстоятельство: перед самым отъездом сюда, в Кара-Суй, он сделал новый важный шаг в своем движении к системе "дальней руки", теперь с расчетом всех звеньев "замкнутого контура" он практически увидел, зримо ощутил решение. Оставалось лишь дать задание теоретическому отделу КБ отшлифовать, просчитать общий замысел, и пусть не успел этого сделать - отъезд из Москвы оттянул на три-четыре дня тот момент, когда все "ляжет на бумагу", - но это уже не беда. И не только не беда, это отвечает его убеждениям: не торопиться. А тут оттяжка естественная, за эти дни он еще раз по всем расчетам пройдется внимательно. Что же, он умел не одним лишь слушателям говорить эту сакраментальную фразу: "Просто тщательно просчитайте", - умел говорить и себе.
И другое обстоятельство. Оно имело прямое отношение к тому, что именно сейчас он, профессор Бутаков, торчит тут, в Кара-Суе, хотя, казалось бы, чего уж в том особенного: он здесь не гость, полигон для него близкий и привычный, как Москва, и он порой в делах, заботах, в сутолоке дней забывал, где находился, в Москве или в Кара-Суе, и не раз в подобной забывчивости, случалось, набирал номер домашнего телефона или московского учреждения и вдруг слышал в ответ незнакомый мужской или женский голос: "Куда звоните?" Он понимал, что обмишурился, пробормотав извинение, клал трубку, смеялся.
Теперь он тут, в Кара-Суе, находился из-за "сигмы", из-за нее же затеяны и эти трехдневные облеты. Конечно, новая "сигма" утвердила себя, показывает неплохие результаты, можно радоваться, и он радуется. Мужество ученого - в умении признать свои просчеты, равновеликость, как говорится, своего противника. Пусть и не тот в чистом виде случай.
Он забросил блесну в третий раз - с легким и звонким причмокиванием раскололось зеркало воды. Борис Силыч энергично крутил дырчатый барабан, сматывая податливую леску. И вдруг в десятке метров от берега гладь всколыхнулась, вязко взбурлила, и тотчас азартно отозвалось в руках и в сердце Бориса Силыча: "Ага, попалась, голубушка!"
Леска напряглась и тонко позванивала, будто там, в воде, ее старались растянуть, - ясно, щука! Борис Силыч достаточно изучил повадки этого хищника, вероятно, крупная. Ее надо первым делом поводить, чтоб уморилась, подержать на леске, не приспустить самой малости, иначе щука, извернувшись, полоснет, как ножом, - и была такова. Вытащишь "окусок" лески без рыбины, без блесны. Но резко тянуть тоже нельзя, и Борис Силыч неторопливо, но упорно крутит барабан и, оглянувшись, кричит: "Сачок!"
Кто-то стремглав бежит от ветел с сачком, подсачить у берега рыбину; бегут многие, кто еще не успел настроить удочки и спиннинги, бегут поглядеть на почин.
Через минуту щука на берегу, изгибается пятнистым телом, с силой бьется в траве, отблескивая масленой свежестью, потом притихает, лишь зевотно разевая зубастую пасть. Она крупная, матерая, нижние плавники побиты, бахромчаты, спина угольной черноты, по бокам сквозь темную пятнистость проступают блестки золота...
Бутаков стоял над щукой с рассеянно-довольной улыбкой, стараясь скрыть всепобеждающий, всезаслоняющий азарт, владевший им, и с рыбацкой гордостью думал о своем почине. Его поздравляли, каждый отпускал реплику, шутку, и Коськин-Рюмин тоже встал в тесный кружок, отметил: Главный с достоинством принимал похвалу и поздравления. Высокая, будто на ходулях, выросла фигура генерала Сергеева, он тоже в майке, но в брюках, заправленных в резиновые сапоги, улыбчивое лицо добродушно, без формы он выглядел простецки, казался сухопарее, выше.
- За вами не угонишься, Борис Силыч! По "сигме" - не успели оглянуться - полный порядок! Догадываюсь: и на рыбалку военных пригласили не без умысла, чтоб показать первенство.
- А как же? Игра честная, соревнование справедливое... - Бутаков вскинул взгляд, многозначительно, с вызовом сказал: - В рыбалке, разумеется!
- Ясно, ясно, Борис Силыч! - Сергеев рассмеялся.
Вокруг все оживленно, но с корректной сдержанностью - начальство пикируется! - переглядывались, помалкивая. Бутаков, сгоняя с лица насмешливость, проговорил:
- Ну, за дело, за дело! А то ведь и, верно, неизвестно, за кем окажется первенство. - И неторопливо пошел к заросшему камышом окрайку воды, на ходу поправляя спиннинг, - все для него разом отсеклось, он уже вновь был в своей рыбацкой стихии.