Казачий эскадрон скрылся в березовой роще. Через некоторое время оттуда посыпались частые ружейные выстрелы, но отряд продолжал скакать, не только не замедляя хода, а еще больше горячась и возбуждаясь от выстрелов.
Вдруг мохнатый жеребец, мчавшийся впереди Мечика, ткнулся мордой в землю, и знакомая спина, с чубатой головой, полетела вперед, вытянув руки. Мечик вместе с другими обогнул что-то большое и черное, копошившееся на земле.
Не видя больше знакомой спины, он впился глазами в рощу, стремительно надвигавшуюся на него… Маленькая бородатая фигурка на вороном жеребце, что-то кричавшая и указывавшая шашкой, на одно мгновение мелькнула перед глазами… Несколько всадников, скакавших рядом, вдруг свернули влево, но Мечик, не сообразив, в чем дело, мчался в прежнем направлении, пока не влетел в рощу и чуть не разбился о стволы, расцарапав себе лицо о голые ветви. Он едва удержал Нивку, рвавшуюся, обезумев, через кусты.
Он был один - в мягкой березовой тиши, в золоте листьев и трав…
В то же мгновенье ему показалось, что роща кишит казаками. Он даже вскрикнул и не помня себя ринулся обратно, не обращая внимания, как острые колючие ветви хлещут его по лицу…
Когда он снова выехал на поле, отряда не было. Шагах в двухстах от него лежал убитый конь со сбившимся седлом. Возле, подогнув ноги, безнадежно обхватив руками колени, прижатые к груди, не шевелясь, сидел человек. Это был Морозка.
Мечик, устыдясь своего страха, шагом подъехал к нему.
Мишка лежал на боку, оскалив зубы, выкатив большие, остекленевшие глаза, согнув передние ноги, с острыми копытами, точно он и мертвый собирался скакать. Морозка смотрел мимо него блестящими, сухими, невидящими глазами.
- Морозка… - тихо позвал Мечик, остановившись против него и переполняясь вдруг слезливой доброй жалостью к нему и к этой мертвой лошади.
Морозка не шевельнулся. Несколько минут они оставались так, не говоря ни слова, не меняя положений. Потом Морозка вздохнул, медленно разжал руки, встал на колени и, по-прежнему не глядя на Мечика, начал отстегивать седло. Мечик, не решаясь больше заговорить, молча наблюдал за ним.
Морозка распустил подпруги - одна из них была разорвана, - он внимательно осмотрел оторванный, выпачканный в крови ремешок, повертел в руке и выбросил его. Потом, кряхтя, взвалил на спину седло и пошел по направлению к роще, согнувшись и неловко ступая кривыми ногами.
- Давай я отвезу, или, хочешь, садись сам - я пешком пойду! - крикнул Мечик.
Морозка не оглянулся, только еще ниже склонился под тяжестью седла.
Мечик, стараясь почему-то больше не попасться ему на глаза, сделал большой крюк влево и, когда обогнул рощу, увидел неподалеку село, раскинувшееся поперек долины. В пространной низине, справа от него - до самого хребта, отвернувшего в сторону и затерявшегося в мутно-серой дали, - виднелся лес. Небо - такое чистое с утра - теперь висело низкое и невеселое, - солнце едва проступало.
Шагах в пятидесяти лежало несколько зарубленных казаков. Один был еще жив, - он с трудом приподнимался на руках и снова падал и стонал. Мечик далеко объехал его, стараясь не слышать его стонов. Из деревни, навстречу ему, ехало несколько конных партизан.
- У Морозки коня убили… - сказал Мечик, когда они поравнялись с ним.
Никто не ответил ему. Один окинул его подозрительным взглядом, словно хотел спросить: "А ты где был, когда мы тут бились?" Мечик, осунувшись, поехал дальше. Он был полон самых недобрых предчувствий…
Когда он въехал в село, многие из отряда уже разошлись по квартирам, - остальные толпились возле большой пятистенной избы, с высокими резными окнами. Левинсон, стоя на крыльце в сбившейся шапке, потный и пыльный, отдавал приказания. Мечик спешился возле забора, где стояли лошади.
- Откуда бог принес? - насмешливо спросил отделенный. - По грибы ходил, что ли?
- Нет, я отбился, - сказал Мечик. Ему было все равно теперь, что о нем подумают, но по привычке он оправдывался. - Я в рощу попал, вы, кажется, там влево свернули?
- Влево, влево! - радостно подтвердил один белобрысый партизанчик, с наивными ямочками и петушиным задорным хохолком на макушке. - Я кричал тебе, да ты не слышал, видать… - И он восторженно посмотрел на Мечика, как видно с удовольствием вспоминая все подробности дела. Мечик, привязав лошадь, сел рядом с ним.
Из переулка вышел Кубрак в сопровождении толпы мужиков, - они вели двоих со скрученными назад руками. Один был в черной жилетке и с несуразной, точно приплюснутой головой в неровной проседи, - он сильно трясся и просил. Другой - тщедушный попик в растерзанной ряске, сквозь которую виднелись его измятые штанишки с отвисшей мошонкой. Мечик заметил, что к поясу у Кубрака прицеплена серебряная цепочка - как видно, от креста.
- Этот, да? - бледнея, спросил Левинсон, указав пальцем на человека в жилетке, когда они подошли к крыльцу.
- Он… он самый!.. - загудели мужики.
- И ведь такая мразь, - сказал Левинсон, обращаясь к Сташинскому, сидевшему рядом на перилах, - а Метелицы уже не воскресишь… - Он вдруг часто замигал и отвернулся и несколько секунд молча смотрел вдаль, стараясь отвлечься от воспоминаний о Метелице.
- Товарищи! милые!.. - плакал арестованный, глядя то на мужиков, то на Левинсона собачьими, преданными глазами. - Да неужто ж я по охоте?.. Господи… Товарищи, милые…
Никто не слушал его. Мужики отворачивались.
- Чего уж там: всем сходом видели, как ты пастушонка неволил, - сурово сказал один, окинув его безразличным взглядом.
- Сам виноват… - подтвердил другой и, смутившись, спрятал голову.
- Расстрелять его, - холодно сказал Левинсон. - Только отведите подальше.
- А с попом как? - спросил Кубрак. - Тоже - сука… Офицерей годувал.
- Отпустите его, - ну его к черту!
Толпа, к которой присоединились и многие партизаны, хлынула вслед за Кубраком, потащившим человека в жилетке. Тот упирался, сучил ногами и плакал, вздрагивая нижней челюстью.
Чиж, в фуражке, испачканной чем-то нехорошим, но с нескрываемым победоносным видом, подошел к Мечику.
- Вот ты где! - сказал обрадованно и гордо. - Эк тебя разукрасило! Пойдем пожрать куда-нибудь… Теперь они его разделают… - протянул он многозначительно и свистнул.
В избе, куда их пустили пообедать, было сорно и душно, пахло хлебом и шинкованной капустой. Весь угол у печки был завален грязными капустными кочнами. Чиж, давясь хлебом и щами, без умолку рассказывал о своих доблестях и то и дело поглядывал из-под бровей на тоненькую девушку с длинными косами, подававшую им. Она смущалась и радовалась. Мечик старался слушать Чижа, но все время настораживался и вздрагивал от каждого стука.
- … Вдруг он как обернется - да на меня… - верещал Чиж, давясь и чавкая, - тут я его рраз!..
В это время звякнули стекла и послышался отдаленный залп. Мечик, вздрогнув, уронил ложку и побледнел.
- Да когда же все это кончится!.. - воскликнул он в отчаянии и, закрыв лицо руками, вышел из избы.
"… Они убили его, этого человека в жилетке, - думал он, уткнувшись лицом в воротник шинели, лежа где-то в кустах, - он даже не помнил, как забрался сюда. - Они убьют и меня рано или поздно… Но я и так не живу - я точно умер: я не увижу больше родных мне людей и этой милой девочки со светлыми кудрями, портрет которой я изорвал на мелкие клочки… А он, наверно, плакал, бедный человек в жилетке… Боже, зачем я изорвал ее? И неужели я никогда не вернусь к ней? Как я несчастен!.."
Уже вечерело, когда он вышел из кустов с сухими глазами, с выражением страдания на лице. Где-то совсем рядом разливались пьяные голоса, играла гармонь. Он встретил у ворот тоненькую девушку с длинными косами, - она несла воду на коромысле, изогнувшись, как лозинка.
- Ох, и гуляет ваш один с хлопцами с нашими, - сказала она, подняв темные ресницы, и улыбнулась. - Он як… чуете? - И в такт разухабистой музыке, летевшей из-за угла, она покачала своей милой головкой. Ведра тоже качнулись, сплеснув воду, - девушка застыдилась и юркнула в калитку.
А мы сами, каторжане,
Того да-жидалися-а… -
разливался чей-то пьяный и очень знакомый Мечику голос. Мечик выглянул за угол и увидел Морозку с гармоньей и с растрепавшимся чубом, свисавшим ему на глаза, прилипавшим к его красному, потному лицу.
Морозка шел посреди улицы с циничным развальцем, выставив вперед и растягивая гармонь с таким - "от всей души" - выражением, точно он похабничал и тут же каялся; за ним шла орава таких же пьяных парней, без поясов и шапок. По бокам, крича и вздымая клубы пыли, бежали босоногие мальчишки, безжалостные и резвые, как чертенята.
- А-а… Друг мой любезный! - в пьяном лицемерном восторге закричал Морозка, увидев Мечика. - Куда же ты? Куда?
Не бойся - бить не будем… Выпей с нами… Ах, душа с тебя вон - вместях пропадать будем!
Они всей толпой окружили Мечика, обнимали его, склоняли к нему свои добрые пьяные лица, обдавая его винным перегаром, кто-то совал ему в руку бутылку и надкушенный огурец.
- Нет, нет, я не пью, - говорил Мечик, вырываясь, - я не хочу пить…
- Пей, душа с тебя вон! - кричал Морозка, чуть не плача от веселого исступления. - Ах, панихида… в кровь… в три-господа!.. Вместях пропадать!
- Только немножко, пожалуйста, ведь я не пью, - сказал Мечик, сдаваясь.
Он сделал несколько глотков. Морозка, расплеснув гармонь, запел хриповатым голосом, парни подхватили.
- Пойдем с нами, - сказал один, взяв Мечика под руку. - "… А я жи-ву ту-ута…" - прогнусил он какую-то наугад выхваченную строчку и прижался к Мечику небритой щекой.
И они пошли вдоль по улице, шутя и спотыкаясь, распугивая собак, проклиная до самых небес, нависших над ними беззвездным темнеющим куполом, себя, своих родных, близких, эту неверную, трудную землю.
XVI. Трясина
Варя, не участвовавшая в атаке (она оставалась в тайге с хозяйственной частью), приехала в село, когда все уже разбрелись по хатам. Она заметила, что захват квартир произошел беспорядочно, сам собой: взводы перемешались, никто не знал, где кто находится, командиров не слушались, - отряд распался на отдельные, не зависящие одна от другой части.
Ей попался по дороге к селу труп убитого Морозкиного коня; но никто не мог ей сказать определенно, что случилось с Морозкой. Одни говорили, что он убит, - они видели это собственными глазами; другие - что он только ранен; третьи, ничего не зная о Морозке, с первых же слов начинали радоваться тому счастливому обстоятельству, что сами остались в живых. И все это вместе взятое только усиливало то состояние упадка и безнадежного уныния, в котором Варя находилась со времени ее неудачной попытки примириться с Мечиком.
Намучившись и натерпевшись от бесконечных приставаний, от голода, от собственных дум и терзаний, не имея больше сил держаться на седле, чуть не плача, она отыскала наконец Дубова - первого человека, действительно обрадовавшегося и улыбнувшегося ей суровой сочувственной улыбкой.
И когда она увидела его постаревшее, нахмуренное лицо с грязными и черными, опущенными книзу усами и все остальные окружавшие ее знакомые, милые, грубые лица, тоже посеревшие, искрапленные навек угольной пылью, - сердце у нее дрогнуло от сладкой и горестной тоски, любви к ним, жалости к себе: они напомнили ей те молодые дни, когда она красивой и наивной девчонкой, с пышными косами, с большими и грустными глазами, катала вагонетки по темным слезящимся штрекам и танцевала на вечерках, и они так же окружали ее тогда, эти лица, такие смешные и хотящие.
С того времени как она поссорилась с Морозкой, она как-то совсем оторвалась от них, а между тем это были единственные близкие ей люди, шахтеры-коренники, которые когда-то жили и работали рядом и ухаживали за ней. "Как давно я их не видала, я вовсе о них забыла… Ах, милые мои дружки!.." - подумала она с любовью и раскаянием, и у нее так сладко заломило в висках, что она едва удержалась от слез.
Только одному Дубову удалось на этот раз разместить взвод в порядке по соседним избам. Его люди несли караул за селом, помогали Левинсону запасать продовольствие. В этот день как-то сразу выяснилось то, что скрыто было раньше в общем подъеме, в равных для всех буднях, - что весь отряд держится главным образом на взводе Дубова.
Варя узнала от ребят, что Морозка жив и даже не ранен. Ей показали его нового коня, отбитого у белых. Это был гнедой высокий тонконогий жеребец с коротко подстриженной гривой и тонкой шеей, отчего у него был очень неверный предательский вид, - его уже окрестили "Иудой".
"Значит, он жив… - думала Варя, рассеянно глядя на жеребца. - Что ж, я рада…"
После обеда, когда она, забравшись на сеновал, лежала одна в душистом сене, прислушиваясь сквозь сон, не лезет ли к ней кто-нибудь "по старой дружбе", - она вновь с мягким сонным и теплым чувством вспомнила, что Морозка жив, и уснула с этой же мыслью.
Проснулась она внезапно - в сильной тревоге, с оледеневшими руками. Ночь, сплошная, движущаяся во тьме, глядела под крышу. Холодный ветер шевелил сено, стучал ветвями, шелестел листьями в саду…
"Боже мой, где же Морозка? где все остальные? - с трепетом подумала Варя. - Неужто я опять осталась одна, как былинка, - здесь, в этой черной яме?.." Она с лихорадочной быстротой и дрожью, не попадая в рукава, надела шинель и быстро спустилась с сеновала.
Около ворот маячил силуэт дневального.
- Это кто дневалит? - спросила она, подходя ближе. - Костя?.. Морозка вернулся, не знаешь?
- Выходит, ты на сеновале спала? - сказал Костя с досадой и разочарованием. - Вот не знал! Морозку не жди - загулял в дым: по коню поминки справляет… Холодно, да? Дай спичку…
Она отыскала коробок, - он закурил, прикрыв огонь большими ладонями, потом осветил ее:
- А ты сдала, молоденькая… - и улыбнулся.
- Возьми их себе… - Она подняла воротник и вышла за ворота.
- Куда ты?
- Пойду искать его!
- Морозку?.. Здорово!.. Может, я его заменю?
- Нет, навряд ли…
- Это с каких же таких пор?
Она не ответила. "Ну - свойская девка", - подумал дневальный.
Было так темно, что Варя с трудом различала дорогу. Начал накрапывать дождик. Сады шумели все тревожней и глуше. Где-то под забором жалобно скулил продрогший щенок. Варя ощупью отыскала его и сунула за пазуху, под шинель, - он сильно дрожал и тыкался мордой. У одной из хат ей попался дневальный Кубрака, - она спросила, не знает ли он, где гуляет Морозка. Дневальный направил ее к церкви. Она исходила полдеревни без всякого результата и, расстроившись вконец, повернула обратно.
Она так часто сворачивала из одного переулка в другой, что забыла дорогу, и теперь шла наугад, почти не думая о цели своих странствований; только крепче прижимала к груди потеплевшего щенка. Прошло, наверное, не меньше часа, пока она попала на улицу, ведущую к дому. Она свернула в нее, хватаясь свободной рукой за плетень, чтобы не поскользнуться, и, сделав несколько шагов, чуть не наступила на Морозку.
Он лежал на животе, головой к плетню, подложив под голову руки, и чуть слышно стонал, - как видно, его только что рвало. Варя не столько узнала его, сколько почувствовала, что это он, - не в первый раз она заставала его в таком положении.
- Ваня! - позвала она, присев на корточки и положив ему на плечо свою мягкую и добрую ладонь. - Ты чего тут лежишь? Плохо тебе, да?
Он приподнял голову, и она увидела его измученное, опухшее, бледное лицо. Ей стало жаль его - он казался таким слабым и маленьким. Узнав ее, он криво улыбнулся и, тщательно следя за исправностью своих движений, сел, прислонился к плетню и вытянул ноги.
- А-а… это вы?.. М-мое вам почтение… - пролепетал он ослабевшим голосом, пытаясь, однако, перейти на тон развязного благополучия. - М-мое вам почтение, товарищ… Морозова…
- Пойдем со мной, Ваня, - она взяла его за руку. - Или ты, может, не в силах?.. Обожди - сейчас все устроим, я достучусь… - И она решительно вскочила, намереваясь попроситься в соседнюю избу. Она ни секунды не колебалась в том, удобно ли темной ночью стучаться к незнакомым людям и что могут подумать о ней самой, если она ввалится в избу с пьяным мужчиной, - она никогда не обращала внимания на такие вещи.
Но Морозка вдруг испуганно замотал головой и захрипел:
- Ни-ни-ни… Я тебе достучусь!.. Тише!.. - И он потряс сжатыми кулаками у своих висков. Ей показалось даже, что он потрезвел от испуга. - Тут Гончаренко стоит, разве н-не-известно?.. Да как же м-можно…
- Ну и что ж, что Гончаренко? Подумаешь - барин…
- Н-нет, ты не знаешь, - он болезненно сморщился и схватился за голову, - ты же не знаешь - зачем же?.. Ведь он меня за человека, а я… ну, как же?.. Не-ет, разве можно…
- И что ты мелешь без толку, миленький ты мой, - сказала она, снова опустившись на корточки рядом с ним. - Смотри - дождик идет, сыро, завтра в поход идти, - пойдем, миленький…
- Нет, я пропал, - сказал он как-то уж совсем грустно и трезво. - Ну, что я теперь, кто я, зачем, - подумайте, люди?.. - И он вдруг жалобно повел вокруг своими опухшими, полными слез глазами.
Тогда она обняла его свободной рукой и, почти касаясь губами его ресниц, зашептала ему нежно и покровительственно, как ребенку:
- Ну, что ты горюешь? И чем тебе может быть плохо?.. Коня жалко, да? Так там уж другого припасли, - такой добрый коник… Ну, не горюй, милый, не плачь, - гляди, какую я собачку нашла, гляди, какой кутенок! - И она, отвернув ворот шинели, показала ему сонного вислоухого щенка. Она была так растрогана, что не только ее голос, но вся она точно журчала и ворковала от доброты.
- У-у, цуцик! - сказал Морозка с пьяной нежностью и облапил его за уши. - Где ты его?.. К-кусается, стерва…
- Ну, вот видишь!.. Пойдем, миленький…
Ей удалось поднять его на ноги, и так, увещевая его и отвлекая от дурных мыслей, она повела его к дому, и он уже не сопротивлялся, а верил ей.
За всю дорогу он ни разу не напомнил ей о Мечике, и она тоже не заикнулась о нем, как будто и не было между ними никакого Мечика. Потом Морозка нахохлился и вовсе замолчал: он заметно трезвел.
Так дошли они до той избы, где стоял Дубов.
Морозка, вцепившись в перекладинки лестницы, пытался влезть на сеновал, но ноги не слушались его.
- Может, подсобить? - спросила Варя.
- Нет, я сам, дура! - ответил он грубо и сконфуженно.
- Ну, прощай тогда…
Он отпустил лестницу и испуганно посмотрел на нее:
- Как "прощай"?
- Да уж как-нибудь. - Она засмеялась деланно и грустно.
Он вдруг шагнул к ней и, неловко обняв ее, прижался к ее лицу своей неумелой щекой. Она почувствовала, что ему хочется поцеловать ее, и ему действительно хотелось, но он постыдился, потому что парни на руднике редко ласкали девушек, а только сходились с ними; за всю совместную жизнь он поцеловал ее только один раз - в день их свадьбы, - когда был сильно пьян и соседи кричали "горько".
"… Вот и конец, и все обернулось по-старому, будто и не было ничего, - думала Варя с грустным, тоскливым чувством, когда насытившийся Морозка заснул, прикорнув возле ее плеча. - Снова по старой тропке, одну и ту же лямку - и все к одному месту… Но боже ж мой, как мало в том радости!"