Какие-то секунды я не понимал, что со мной случилось, потом все воскресло. Я испуганно вскочил и выглянул в коридор. Дверь в гостиную заперта, в кухне тишина. Суббота, мать с отцом спят. Прекрасно! Я не хотел их видеть сейчас, ни в коем случае! Во мне ядрено сидела вчерашняя обида и мстительно гнала меня вон из родного дома.
Через пять минут я уже плелся в сторону Гусиного Лога, зябко подняв воротничок куртки и зажав под мышкой папку с неизвестно какими учебниками. Сердце мое было пустым и холодным, как выеденная консервная банка, и даже, кажется, гремело, а голова лихорадочно вырабатывала программу жизни. Никаких попов, естественно! И никаких бросаний школ! И Лена подождет! А будет так: кончаю школу, кончаю институт, параллельно научная работа, связанная с космосом, потом полет к Марсу в качестве инженера-радиотехника, потом… Потом жизнь подскажет. Вот так примерно. Извини, Шулин, что я вдруг перемахнул тебя в расчетах, но кирилломефодика в том, что земля сейчас мала для меня!
У поворота на Авга-стрит торчала колонка. Я сполоснул рожу, напился и потопал вниз, от утра в ночь, в страну Плутонию. Я знал, что мне делать через годы, но не знал, что делать сегодня и завтра, через которые, к сожалению, нельзя было перешагнуть сразу в то возвышенно-белоснежное время. А вот Авга знал, у него был более детальный план.
Малоросло-широкоплечий Шулин в одних трусах делал зарядку у крыльца, когда я возник в калитке. Он как присел с поднятыми руками, так и остался сидеть, точно сдаваясь. Я подошел к нему и бодро сказал:
- Good morning!
- Good morning, - выпрямляясь и не спуская с меня настороженных глаз, ответил Шулин. - Ты чего?
- Как чего? В школу.
- А-а, - протянул он. - Заходи.
На плитке булькал чайник. На столе стояла кружка, на которой аппетитным мостом лежал кусок черного хлеба, намазанный маслом. У меня скрипнули зубы - я не ел почти сутки. Авга перехватил мой голодный взгляд, снял чайник, поставил на плитку сковородку, нарезал туда сала, воровато принес откуда-то из горницы четыре яйца и разбил их в зашкворчавшее сало. Впервые в жизни я так алчно, глотая слюну, наблюдал за кухонными операциями, мысленно уже до блеска вылизывая языком тарелку после еды.
Два яйца, да еще с салом, от которого меня дома вырвало бы, я уничтожил одним духом. Авга отделил еще одно от своей порции. Я проглотил и это и принялся за чай.
- Ты где ночевал? - шепотом спросил Шулин.
- Дома.
- Не ври.
- Дома.
- Интересно девки пляшут.
Больше мы не обронили ни слова, лишь когда вышли на улицу, Авга опять спросил:
- Где же ты все-таки ночевал?
- Честное слово, дома.
- Чего же тогда?
И я рассказал ему все про Валино предательство.
Шулин не стал ни сочувственно вздыхать, ни успокаивать, а просто заключил:
- Вот тебе и сын свинью! - И наваристо матюгнулся - был у него такой запасной клапан, который хоть редко, но срабатывал. Потом он достал шпаргалки, повертел их и зло швырнул в канаву, промытую недавним ливнем.
Авга, мой Авга!..
Приближалась церковь, и я с болезненной тревогой стал еще издали посматривать на наш балкон, словно не час назад, а очень давно покинул отчий кров, проскитался где-то и теперь не знаю, живы ли родители. Я вроде и глаз не уводил, но мать с отцом появились на балконе как-то вдруг. Улыбаются и машут нам. Забеспокоилась, что меня нет, а надо беспокоиться тогда, когда я есть. Я шевельнул им рукой и отвернулся.
Новая волна горечи захлестнула меня, я внезапно понял, что не считаю своих родителей самыми толковыми, как говорил Забровский. Год назад я бы, может, не усомнился в этом, но сейчас мне стало в них многого не хватать, и главное - какого-то сверхпонимания. Я собирался бросить школу - они не заподозрили, меня чуть не убили в несостоявшейся драке - они не догадались, у меня катастрофа с Валей - им хоть бы хны!.. Прав тут Васька, не знают они нас. Сплю, ем, значит, все в порядке, свой! Не зря же Зефиха ошиблась!.. Конечно, откуда им знать, если я молчу, но слова-то поймет и первый встречный, а родители должны чувствовать так. Их ум и сердце должны быть настроены на волну моего ума и сердца! Ясновидцами и волшебниками должны быть родители!.. Это почти фантастика, но что поделаешь, если я этого хотел!..
В сквере, где недавно было заснеженно и пусто и где сейчас сквозила зелень и густо шли люди, я вспомнил тех двух девчонок, спаянных транзистором, и опять ко мне мучительным эхом вернулась Валя. Нет, это не затмение, как говорила Нэлка Ведьманова, тут дело не в секундах, а в вечности… И из любви, как из глубины, нельзя, видно, сразу вынырнуть, не пострадав от кессоновой болезни. И вот я болел. Мое взвинченное воображение вдруг сочинило какие-то странные русско-английские стихи, и я не заметил, как произнес их:
Сказал я соловью: - I love you!
Пропел мне соловей: - Get away!
- Да, упорхнула птичка, - со вздохом заметил Шулин. - Но у тебя же Лена осталась.
- Посмотрим, Авга, еще не вечер.
На всех улицах и перекрестках мне мерещились блестящие "Явы" с легкими девичьими фигурками в красных брюках на задних сидениях, и мое сердчишко то и дело вздрагивало. И даже подходя к школе, я думал, стоит у садика мотоцикл или нет, и от души желал, чтобы он не стоял, а лежал где-нибудь в кювете, с погнутыми колесами, сломанным рулем и помятым бензобаком, чтобы сам Толик-Ява сидел рядом испуганный, грязный и без шлема, но чтобы Вали при этом не было, пусть она в это время целуется с кем-то третьим… Мотоцикла у крыльца не было.
Еще до звонка выяснилось, что, воспользовавшись форумом, никто ничего не выучил, и все вдруг насели на комсорга, чтобы он, ярый общественник и умный человек, защитил нас, иначе классу придется туго. Васька возмущался, кричал, что все мы спятили, но когда начался урок и вошла Клавдия Гавриловна, историчка, которую мы не уважали за ее безжалостность, Забор встал и серьезно заявил, что класс не готов потому-то и потому-то, и, чтобы не вспыхнула гражданская война и зря не пролилась братская кровь, он предлагает перенести опрос на вторник и ручается, что во вторник история у нас будет только отскакивать от зубов. Подумав, Клавдия Гавриловна спросила, а нет ли добровольцев. Добровольцев не нашлось. Поняв нашу сплоченность, она сказала, что ладно, идет на компромисс, но уж во вторник!.. Класс вольно вздохнул и сразу возлюбил Клавдию Гавриловну.
На перемене Садовкина отвела меня в сторону и с решительным прищуром спросила:
- Эп, ты знаешь такое рыцарское правило: не обижать дам?
- Читал.
- А почему же Лену обидел?
- Лену? Чем?
- Не пришел на соревнование.
- А-а, не мог.
- Не мог! - передразнила Наташа. - На час оторваться от своих магнитофонов не мог!
Я вдруг почувствовал, что тот мой поцелуй дал вроде бы Садовкиной какую-то власть надо мной, и я вспылил:
- А ты, сердобольная дама, знаешь такое правило: не совать нос в чужие дела?
- Знаю!
- Ну и все!
- Но ты мне не чужой! И Лена не чужая! - не сдавалась Наташка. - Или не так?
- Ну, до некоторой степени.
- Вот и я лишь до некоторой степени сую свой нос. Я же не лезу к вам в души, а так, со стороны. И вижу, что вы могли бы хорошо подружиться, - тише и мягче добавила она. - Кстати, Лена не сердится на тебя. Это я сержусь.
Усмехнувшись, я миролюбиво спросил:
- Они хоть выиграли?
- Выиграли.
- Ну, слава богу. А знаешь, почему выиграли? Потому что я пожелал успеха! - сказал я. - А в следующий раз обязательно исполню рыцарский долг, явлюсь и буду болеть сам. Так и передай. Ну, и привет, конечно! Скажи… скажи, что я ее тоже помню… Да, и Рите привет!
- Рите? Ой, Эп, смотри! - И Садовкина погрозила пальцем.
- Смотрю, смотрю!
Из урока в урок Забор продолжал огораживать нас от неприятностей, и все шло как по маслу.
Амалия Викторовна, выслушав комсорга, кивнула и сказала, что если бы это заявление он изложил на английском языке, то ей не нужны были бы никакие опросы, а так что ж - пожалуйста. И она стала рассказывать нам про Англию, где сама прожила несколько лет, про Шекспира, Байрона и Льюиса Кэрролла. С нетерпеливо-мягким и новым для нас произношением, она как бы вязала свою речь из русско-английских фраз, убаюкивающе шевеля при этом пальцами, как в настоящей вязке. Под конец урока Амалия Викторовна поинтересовалась, не из нашего ли класса ученик вчера беседовал с ней по-английски в магазине. Все так уверенно закричали не-ет, что меня возмутила эта низкопробная солидарность. Я поднялся и сказал, что да, из нашего, это я, Аскольд Эпов. Класс пораженно повернулся ко мне и замер. Узнав меня, Амалия Викторовна улыбнулась и укоризненно оглядела остальных: вот, мол, видите. Я нахмурился, потому что этой укоризной она как бы сделала меня выскочкой. Открыв журнал и чуть помедлив, очевидно, просматривая мои жуткие отметки, Амалия Викторовна объявила тем не менее, что ставит мне пять за внеклассную работу над английским.
Народ ахнул.
На переменах меня и без того дергали, выпытывая анкетные результаты, а тут прямо осадили - что это да что это за внеклассная работа? Я вкратце растолковал, и все удивленно-уважительно смолкли.
Пятерка взбудоражила меня опять, ведь, как ни крути, а Валя спасла меня. Неожиданно я впервые трезво подумал: а зачем я был ей нужен? Зачем она занималась мною так рьяно, что даже влюбила в себя, чтобы я лучше усваивал?.. Да мне бы легче остаться двоечником, чем покупать пятерки по такой цене!.. Если она решила проверить свои учительские способности, проверяй их на Толик-Яве, там, кстати, есть где развернуться! Если хотела помочь Светлане Петровне, надо было тянуть худших, а я еще держался, и пусть на соломинке, но выплыл бы и сам! Корысть?.. Какая к черту корысть! Я ей ничем не платил, кроме как втюрился безбожно!.. Зачем же? Хоть Валя и подлая, но умная девчонка, значит, было же это самое зачем!.. Я не находил. Я дважды бегал на четвертый этаж, к девятиклассникам, чтобы вблизи и четко разглядеть Толик-Яву, как будто он одним своим видом рассеял бы мои недоумения, но его нигде не было… И вот эта неразгаданность томила меня и щадяще мешала поставить горький крест на мою любовь.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Форум приближался.
Его назначили было на семь часов, но многие заопасались, как бы родители, привыкшие к вольности субботних вечеров, не загуляли и не сорвали затеи. Довод был несерьезный, но житейски мудрый, и форум перенесли на два часа дня. Выбрали для него кабинет физики, самый просторный кабинет.
Мы заранее заняли ряд у окна, сев по трое на один стул. Зеф, Шулин и я оккупировали последний стол. Эти битюги так стиснули меня своими плечами, что мне пришлось полулечь. Покручивая клеммы на расклепанных сверху болтиках, торчавших из столешницы, я наблюдал. Родители входили неуверенно с опаской, в точности как и мы, когда являемся к ним на работу. У отца сегодня был выходной, но до форума он собирался съездить на один из заводов, где хандрит какая-то пустотная установка. Он обещал заскочить и за мамой, но пока их не было. А родители все скапливались молча и сосредоточенно, словно заговорщики перед решительным выступлением.
Никто из наших не встречал своих родичей, кроме дежурных в вестибюле и у кабинета: или стеснялись возможных нежностей, или принципиально, как я, лишь тыкали друг друга локтями: вон, мол, твои, да кое-кто, не выдержав, вскидывал руку, а то и коротко окликал "мам" и "пап". Да и сами родители не очень рвались к контакту, понимая, что собрание - это всегда маленькая битва, перед которой особо не любезничают. Они размещались на двух остальных рядах и тоже тесновато. На их стороне были Яблочков, Попов, Менделеев, Эйнштейн, такой же, как у меня, только крупнее, на их стороне были все физические формулы и законы, а на нашей лишь окна да мир за окнами.
В два дали звонок для второй смены, тут же появились завуч Анна Михайловна и Нина Юрьевна. Они сели на стулья против нашего ряда, как бы собираясь поддерживать именно нас. Дежурный остался у дверей, чтобы без лишнего шума устраивать опаздывающих. Мои где-то задержались. Забровский вышел с тетрадкой к столу и, обозрев поле битвы, начал:
- Товарищи!.. Совместное собрание родителей и учеников - не новость, но вы сами знаете, как часто они бывают скучными и малополезными, потому что вертимся мы вокруг ерунды и чуть ли не поем "В лесу родилась елочка". Для восьмого класса - это нелепость! Нам уже по пятнадцать лет!.. И вот мы решили поговорить крупнее. И провели анкету. Конечно, анкета не скальпель; но и не молоток неандертальца. И кое-что нам удалось вскрыть, а именно, узнать, какие мы есть! Не какими должны быть, это известно и нам и вам, а какие есть! Это важнее, потому что это жизнь!.. Ну да, Нина Юрьевна, у вас что-нибудь будет?
- Два слова. - Она встала и напряженнее обычного - прямо вот-вот расплачется! - сказала - Ребята получили очень интересные и серьезные данные, поэтому давайте будем очень внимательными и активными… Пожалуйста, Забровский!
Родители подвигались для удобства, Васька открыл тетрадку, и тут чей-то голос заметил:
- А председателя-то!
- Председателя? - переспросил Забор.
- Дак положено!
- Это можно, раз положено, - согласился Васька. - Председателем буду я. Нет возражений?
- Не-ет! - отозвался класс.
- И секретаря, - добавил тот же голос, и в третьем ряду, под Менделеевым, я засек маленького дядьку, заклиненного между двумя женщинами, одна из которых его одернула, мол, не суйся, люди без тебя знают.
- Можно и секретаря, - Васька скользнул невозмутимым взглядом по нашим головам. - Секретарем будет Садовкина, у нее хороший почерк. Одобряете?
- Одобряем! - крикнули мы.
- Наташа, пиши там… Еще кого положено? Если президиум, то ему негде сесть. Будем считать, что все вы в президиуме! - Родителям понравилась находчивость и проворность комсорга. Ваську вообще не смущала масса, даже взрослая, я, например, и перед ребячьей робею, а он нет, скорее, один на один он стесненнее себя чувствует, как елец в тазу, а в массе - как в реке. - Итак, в классе нас тридцать: шестнадцать девчонок и четырнадцать парней. К счастью, никто за это время не болел, - и заполнены все тридцать анкет. Анкеты анонимные, то есть без подписей, так что где Петя и где Катя не поймешь.
- Простите! - привстал крупный и плотный, с курчавой головой отец Мишки Зефа, работавший каким-то средним начальником в какой-то средней жилищно-коммунальной конторе. - Значит, вы не скрываете авторов, а просто не знаете их?
- Совершенно верно.
- И выходит, что анкету, например, моего сына здесь не найти? - уточнил Зеф-старший.
- Нет.
- Странно. А с кого же спрашивать?
- Что спрашивать? - не понял Васька.
- Ну, вот вы сейчас огласите итоги, и вдруг обнаружится какой-то непорядок. Так с кого спрашивать?
- С себя! - подсказали с места.
- Нет, я серьезно!
- Спрашивают с подчиненных, - заметил грубоватый женский голос, - а дети не подчиненные!
- А кто, начальники? - нахмурился Зеф-старший.
- При чем тут иерархия?
- А при том, что без иерархии получится иерархия похуже! Они сядут нам вот сюда, - Зеф-старший похлопал себя по упитанной шее, на которую действительно можно было сесть, - и удила в зубы вставят!
- Вставят! - подхватил тот мужичок.
Народ загудел. Мишка, пристукивая меня кулаком по плечу, цедил сквозь зубы еле слышно: "Да сядь, сядь, не позорься!" Васька призвал к тишине, а поднявшаяся Нина Юрьевна сказала, что этот вопрос сложный и о нем можно поговорить на отдельном родительском собрании, а с анонимными анкетами уже не переиграть: как ребята решили, так и сделали.
- Зря! - вздохнул Зеф-старший.
- Зря-зря! - поддакнул и субъект под Менделеевым, за что получил от жены новый тычок под ребра.
Осторожно вошла Авгина тетя Катя и бочком-бочком прокралась в задние ряды. Дяди Вани не было- успел, видно, клюкнуть, и тетя Катя не взяла его, хотя он, может быть, с педагогическим пылом тоже рвался на форум. Шулин повеселел, мол, и за меня переживают. А мои безбожно опаздывали. Ну, и пусть! Раз их не волнует моя судьба - не надо!
Забор кашлянул и стал читать: сначала вопрос, потом- разные варианты ответов на него. В анкете вопросы стояли вперемешку, без особой продуманности, а при анализе мы их выстроили по нарастанию сложности, чтобы аудитория не расслаблялась. Я мрачновато-пристально следил за правым флангом и видел то, что и предполагал: вопросы, в которых выражалось наше отношение к друзьям, учителям, литературе, искусству, музыке - все эти вопросы никого не трогали, потому что не угрожали прямо ни завтрашнему дню, ни здоровью. Великие покойники смотрели на нас со стены с большим умом и пониманием, чем живые родители - им лишь бы председателя и секретаря, а там хоть трава не расти… Первый шелест порхнул по рядам тогда, когда Васька объявил, что школу хотят бросить после восьмого класса четыре человека. А когда комсорг оповестил, что способными себя считают шестеро, а в институт метят девятнадцать и лишь пятеро работать, родители беспокойно заворошились и зашушукались, вскидывая головы и выискивая своих птенцов, словно тут же надеясь понять, кто способный и кто куда целит. Ага, значит, паленым потянуло! Погодите, еще не то будет!
Забор помедлил и сказал, не глядя в тетрадку.
- Курят десять человек.
- О-о! - испугались женщины.
- Пьют двадцать пять.
- А-а! - в единодушном возмущении задохнулись оба ряда, а наш тревожно оживился.
Нетерпеливо помахивая рукой, поднялся Зеф-старший и обратился к Анне Михайловне и Нине Юрьевне:
- Нет, дорогие товарищи учителя, это несерьезно! Вы зачем нас собрали? Чтобы поиздеваться или чтобы по-деловому обсудили положение в классе? Если по-деловому, давайте, вы открыто - мы открыто, а издеваться - увольте. А выходит самое настоящее издевательство! Видите, что вытворяют дети: разбегаются, курят, пьют! Это же пожар! Но странный, скажу я вам, пожар: горит, а тушить некого! Кого тушить? В кого огнетушитель направить? В белый свет, как в копеечку?.. Нет, так дело не пойдет! Это бесполезное мероприятие! - И он оглядел нас. Мишка демонстративно повалился грудью на стол и зажал голову руками, а я выпрямился. - Хороши деточки, родителям кукиш в кармане показывают! Спрятались! Замаскировались! Аноним придумали! Нам и на службе анонимок хватает, чтобы еще тут разгадывать ваши ребусы!.. И ты, комсорг, прошляпил, клюнул на удочку каких-то разгильдяев. Это ведь разгильдяй аноним изобрел, не иначе, это ему выгодно, чтобы все шито-крыто было, ни спроса, ни ответа! Вот вам и отсутствие иерархии! - мстительно заключил Зеф-старший и сел.
Так, значит, я разгильдяй? Прекрасно! Кто еще как выразится? Где там знаток собраний?.. И только я вспомнил про него, как он, отвоевав у соседок свое тщедушное тело, встал, решив, видно, что стоящего на виду у всех жена не посмеет его одергивать, и он может наговориться всласть.