Расстались по-хорошему: ненавидя друг друга смертельно. За то, что приходилось расставаться, не изжив всего. Резали по живому. Она резала. А он терпел. Даже без наркоза. (Он и пить-то тогда еще не начинал.)
Он оказался прав. Она тоже оказалась права. Через два года - все отдала бы, чтобы вернуться. Но также знала, что если бы тогда не довела до конца, то пришлось бы все это делать теперь.
Виктор хорошо тогда разглядел, что она решила довести "мероприятие" до конца. И разобрался неплохо, что это за решимость такая. Отшатнулась от рискованных ставок с неясным исходом. Прислушалась к хору (подревнее, чем древнегреческий), декламирующему: "Он - ненадежный. Подумай о себе. Через пять-десять лет спохватишься, ан поздно". Подумала. Прислушалась. Витенька ничего не понимал. Ломил свое, то есть каждый день новое. Испугалась, что проиграет все, а среднее, гарантированное - что же, ей и этого не причитается? Не авантюристка же она. Увлеклась, было чем… Ну и довольно. Захотелось устроиться, попритихнуть, пожить прочно. Куда-то же ведь вынесет. Как и всех. Но хоть бы перетерпеть, протянуть попристойней эти невыносимые остроугольные времена. Послеюношеские. Последевические. Там видно будет.
С ним - ничего не было видно: слишком резкий свет. Слишком много прочитанных книг… и ни одной написанной. Мощный, схватывающий нервы аккорд юности… Но ведь нельзя же его длить в середину, в эластичные, дипломатические нити серьезной жизни. Несолидно плевать на солидность. Не нами придумано. На том мир стоит. На женщине, способной перевести первый праздничный аккорд в рабочее усилие простой и честной дороги, ведущей на склоне к камину (то бишь к телевизору), к семейной фотографии, где ты окружен тыковками ушастых, дерзко стриженных голов. Порослью.
А этот "аккорд" ни во что перевести не удавалось. Не промодулировать. Чего ж биться? И отошла. В сторону.
После захода в редакцию надо бы найти Юрку. "Обратиться". Не надо бы к нему обращаться. Именно сейчас. И вообще. Никогда не надо. Но тут случилась "история с ватой". И тут и там… И в редакции, и в институте Сухорученкова. Он слышал про эти истории с ватой. Представлял себе, что теоретически они возможны и случаются. С героями книг. С персонажами. С действующими лицами и исполнителями. С кем угодно и при любой погоде.
Стояло лето, и неделю назад он встретился "у Оксаны" с Димой Хмыловым. Смешно устроен человек, а Витя тоже был человеком и, значит, тоже смешно устроен. Прекрасно ведь знал, что предложение Хмылова не про него и для него лично ничего не означает, то есть просто меньше, чем найденная трешка. (Он никогда и рубля не находил. Другие находили. Гончар даже четвертной однажды около Оружейных поднял, а он нет.)
Он зашел в редакцию, чтобы еще и еще раз услышать, что дело давно решенное, его берут в отдел биологии. Место вакантное, его давно знают, "да вообще, старик, - в очередной раз побрызгивал елеем завотделом, - чего ты волнуешься? Ну не на биологию, так на другое место. Ты же везде потянешь. Вика Гангардт вот-вот уходит. И еще, наверное, двое-трое. Целый участок оголяется. Так что - или туда, или туда. Кого же тогда и брать, если не тебя?" Вот с этим Карданов был абсолютно согласен. Кого же и брать, если не его. Но его почему-то все не брали. Уже год. А только говорили, что это - дело решенное.
Последние полгода он заходил реже и, значит, реже слышал, что это - дело решенное. Последние полгода он наведывался еще и в Институт, к Екатерине Николаевне Гончаровой, которая прямо тогда же, то есть при первом разговоре, в феврале состоявшемся, вполне уверенно сообщила, что это - дело решенное. Еще бы не! Уж этот-то вариант Карданов рассматривал как последнюю кость, которую он был готов бросить в пасть нескладице обстоятельств. Младший научный… Еще бы не!
Однако же - чудеса в решете! - "учреждения", так не похожие друг на друга, что больше и не бывает, люди - из таких диаметральных кланов, что, может, и не подозревают одни о существовании других - а на́ поди, говорили и делали нечто здорово похожее. Говорили, что это - дело решенное. И не делали при этом ничего. Ничего реального. Придумывали только что-то минимальное, чтобы оправдать, почему буксует все и не идет дальше разговоров.
Гончарова, когда Витя через неделю после первого визита зашел, как он выразился, "чтобы узнать, по каким числам зарплата", сообщила ему вместо этого пренеприятнейшее известие: завкадрами ушла в отпуск и будет только через полтора месяца. Но чтобы он не огорчался, потому что это - дело времени, дело техники и вообще-то дело решенное. Он и не огорчился и уж тем более не мог показать, что огорчился. Полтора месяца - вещь плевая и, может, даже сто́ящая. Раз уж твердо прощаешься со свободой, то есть с внештатной журналистикой, то сорок пять ден и пригодятся даже. Так сказать, привести в порядок архивы. (Есть такой сильный выражанс, сильный оборот речи для слабаков.) Через полтора месяца она сказала, что пересматривают штатное расписание, что "Информации", вероятно, подбросят парочку ставок ведущих экономистов и ради лишней тридцатки в месяц стоит подождать и не пороть горячку. Тем более что и ждать-то - смешно сказать, разве это время? - всего недели полторы.
Через полторы недели было сказано, что штатное расписание - штука серьезная, его переутвердить - десять инстанций надо пройти и чуть ли не на коллегии Госплана закончить. И вообще: "У тебя что, горит, что ли?" У Карданова горело и даже полыхало общеизвестным синим пламенем, но вот так, без всяких элегантиссимо, на тяжком вздохе взять и сказать: "Знаешь что, старушка? Не было бы нужно, не пришел бы. Ты же видишь, мне нужно работать. А устраиваться на работу - занятие нервное и к тому же неоплачиваемое", - вот этого простого так и не выговорилось. Подрывалась бы этим основа, на которой он пришел. Оплевывалась и зачеркивалась вся предыдущая его, вольная трудодеятельность. А в ней немало было и славного.
Однако же не до такой степени заматерел Карданов в командорской своей величественности, вовсе он не потерял чувства реальности и дело хотел все-таки довершить. Позвонил Кате на работу и сказал: "Ладно, что мы будем ждать толстеньких ставок. Плюс тридцать, минус тридцать… Какие наши годы? Оформляй на младшего научного, а там видно будет".
Долго увиливал (сам от себя и от трубки телефонной), но все-таки проявил гражданскую зрелость (по отношению к себе и к обстоятельствам) и позвонил. И посчитал, что дело его если и не в шляпе, то на столе у директора - это уж точно. Деваться Екатерине Николаевне было некуда, вот на что расчет наипростейший указывал. Ну что ж, что младший научный? Начинать он не боялся с чего угодно. Эта хорошая черта числилась за ним неистребимо. При его-то скорости? Начинать он не боялся. Он боялся не начать.
Поэтому и решил завязать с беспривязным содержанием, с отточенными, но нерегулярными публикациями. Хотя дело и шло. Шло вроде бы дело, но… не начиналось. "Широко известен в узких кругах" - эта строчечка Бориса Слуцкого, это про него, про Витю Трофимыча, не в бровь, а чуть пониже. Именно, что широко был известен, и портретики даже его печатались, а не только сами статьи, и премии журналистские получал, и письма от читателей, задорные, неквалифицированные, а иногда истово грамотные. С советами и благодарностями, с анализами и переборами указующими. Но… не был он журналистом. Не стал им. Косточки журналистской, всеядности и легкости пера не носил в генах своих. Писал трудно и самостоятельно. Не столько "о" чем-то, сколько "про" что-то. Не "освещал" и "откликался", а использовал чужое как предлог, разгон. Годы работы "в себя" давали возможность легко находить аналогии, броско очерчивать существо исторических споров разных школ (например, между сторонниками актуальной и потенциальной бесконечности в основаниях теории множеств), позволяли писать ответственно, даже когда давал волю эссеистике, критике устаревших, но еще могущественных концепций, нелегковесным прогнозам на будущее. Писал тяжело, но так, что в конце концов выходило легко и даже изящно. Для читателя. А для него - тяжело. Поэтому и не мог встать "на поток", что есть первое условие выживаемости внештатного журналиста. Долго готовился к новому материалу, долго выбирал между одним и другим, третьим и десятым. Еще дольше вел подготовительные работы: читал основные работы по теме, дискуссии в "Вопросах философии", даже если только побочно пересекались они с основняком, вдумчиво и поэтому слишком неторопливо просматривал реферативные сборники. Все это прочитывал не по диагонали, а от и до, дотошно конспектировал, обмозговывал, ставил в ряд к пухлым тетрадям со штудиями прежних лет. Так мог пройти и месяц, и другой, прежде чем приступал, собственно, к писанине.
Все это не было, конечно, профессиональной журналистской работой. На выходе-то, после всех этих вдумчивых подготовительных маневров, оказывалась статья в десять-пятнадцать страниц на машинке. А платили с объема, со странички текста. Чтобы выжить, внештатнику нужно иметь две-три публикации в месяц. У Карданова получалась одна в два-три месяца.
Да и не в деньгах одних заключалось несчастье. Не в одном только их почти постоянном отсутствии. Карданов очень быстро после своего дебюта разобрался, что он как-то вроде и не ко двору со своей писаниной. И при этом не ко двору не в той или другой редакции, а в любой из них, куда ни пойди. У каждого журнала свое направление, свое лицо, свои, стало быть, строгие законы жанра. Если книга не написана, то она и не выходит в свет. Журнал же выходит в этот самый свет ежемесячно, совершенно независимо от того, что принесут или не принесут в него отдельные выдающиеся представители редакционной автуры. Значит, это уже своего рода производство. Просто вместо цехов - отделы, вместо номенклатуры изделий - традиционные рубрики, подборки, дискуссии. И если независимые авторы нюхом ищут именно свой журнал, то в еще большей степени сам журнал (его редакция) ищет своих авторов. Отсекает неподходящих, доводит до своего уровня и стиля полуподходящих, селекционирует, осуществляет своего рода автоматический подбор. Грубо говоря, если журнал называется "Студенческий меридиан", то материал должен быть связан со студенческой жизнью, если "Юность", то с юностью, если "Техника - молодежи", то с техникой и молодежью. А Карданов с его широкими и какими-то чрезмерно разносторонними замашками - вот он ни в какие эти рубрики и подборки и не влезал. Не вмещался в тематические рельсы какого-то определенного издания. Да и сам уровень подачи материала… ну, что тут скажешь? Наука - не наука, журналистика - не журналистика… Вроде бы интересно и написано здорово, но… кому это печатать? Иван кивал на Петра, а Петр (из лучших побуждений, конечно) советовал обратиться к Якову.
Так и получалось, что все хвалили, и по плечу хлопали, и через несколько лет действительно стал он "широко известен в узких кругах", но… Но каждый - чуть ли не каждый - материал долго ходил по редакции (а то и по редакциям), не спеша и со вкусом его обсуждали, хвалил главный, хвалил зам, хвалил ответсекретарь, отсылалась статья на отзыв к каким-нибудь китам из мира науки, получали прекрасный отзыв, снова читали (потому что успевали к тому времени подзабыть), снова хвалили, и недоумевали, и кружили хороводом и… в конце концов печатали. (Бывало, конечно, что и не печатали. Чего только не бывало.) Но все это время Карданов находился в подвешенном состоянии: встречался с редакторами, встречался с китами, которым направлялся его материал на отзыв, ездил к машинисткам, чтобы впечатать исправления и дополнения.
Так непрофессиональный подход к работе самого Карданова усугублялся непрофессиональным, а лучше сказать, нетрадиционным, нетипично-неоперативным - для журналов и газет - прохождением его рукописей. И опять же, Витя понимал, что дело здесь не в чьей-то злой воле - воли ему, положим, встречались разные, но их совокупность складывалась в результирующую, то есть в объективную картину, - а в самом смысле и стиле его работы. Он занимался не машинным, не массовым, а штучным производством. А так как речь шла о производстве не материальной, а духовной продукции, то и рынок сбыта в идеале тоже требовался определенный. Ну… не заводить же отдельного печатного издания. И невозможно (кто ж он такой?). Коротко говоря, законы журналистской деятельности в корне расходились с законами деятельности Виктора Карданова.
И при этом не то что он сознательно поставил себе эти законы и этак снобистски положил не выходить за их пределы, не опускаться, скажем, до текучки и оперативной работы. Нет, эти законы исподволь вырастали из его натуры, как бы он сам даже ни стремился подладиться к всеобщей и торжествующей рубрикации. Торжествовали эффективность и налаженное разделение труда. Карданов же не разделялся. А что с ним было делать, с целиковым? Под какую рубрику подвести? Трудно-с. А более того - хлопотно-с.
Получалось, что Карданов, молодой человек семидесятых годов - сравнительно, конечно, молодой - оказывался обломком и отголоском романтических двадцатых, когда академиком и вообще ученым с мировым именем можно было стать даже без вузовского диплома (и такие случаи фактически зафиксированы, фактически имели место в истории, например, отечественной математики). Карданов всегда был интуитивно настроен против дилетантизма в науке и если чем занимался (той же теорией множеств, например), то вполне профессионально, с проработкой самых современных учебников и монографий, с тотальным решением всех приводившихся там упражнений, даже тех, что отмечались специальной звездочкой, означавшей, что "решение данной задачи автору книги неизвестно". Решал и эти. Стало быть, и способностями обладал. Но решений никуда не посылал и лично знаком с соответствующими специалистами не был. Но все это была чисто кабинетная работа, никому не видимая и не ведомая. Никаких званий, степеней, в общем, никаких социально-значимых отметин не приносившая. Получалось какое-то извращение: человек подпольно занимается общественно полезным трудом. А раз подпольно, то само общество-то об этом не знает, значит, ни на какое справедливое вознаграждение патологически затаившийся энтузиаст рассчитывать не может. Получалось, что ничего не получалось.
Ситуация эта складывалась годами, постепенно да незаметно, и не уследишь-то. Но уж когда сложилась и пребывала последние два-три года в стационарном состоянии, когда откристаллизовалась, так сказать, то незамеченной и невыявленной остаться ей не удалось. Карданов, как человек в некоторых отношениях весьма трезво мыслящий, хотя внешне-то безалаберный и легкий, на деле (то есть не на публике) очень даже скрупулезный, так вот, Виктор Карданов - невольный автор этой самой ситуации - подверг ее и себя перекрестному допросу и нелицеприятному дознанию. И, похоже, докопался до некоторых истоков. Н е ж е л а н и е п р о х о д и т ь а н ф и л а д у - вот так можно было, пожалуй, это сформулировать. Анфилада кабинетов - и соответствующая ей, зеркально-параллельная и необходимая - череда годов и усилий.
Занимается, положим, человек чистой наукой. Пишет, допустим, этакую книгу, исследование о каких-нибудь средневековых буддистах. О таиландских или, что не менее шикарно, о непальских, или вообще о буддистах некоторой даже неясной принадлежности. Пишет он книгу и год и два, закапывается в свое удовольствие в источники, исчерпывающе хочет уяснить, как и где наносились ритуальные знаки, на правом или левом запястье. А может, и не на запястьях вовсе, а на голени или на лбу. Ну хорошо. Выяснил человек все, что мог, поелику сил и талантов хватило, и книжку написал. И ее, книгу эту, издают даже. Но гонорара автор не получает. Потому что написание данного исследования входило в план того научного института, в котором автор числился в штате и где зарплату все это время получал. Как раз за то и получал, что книгу эту писал. Вот такая форма занятия чистой наукой практикуется. (В основном в некоторых НИИ Академии наук.) Казалось бы, в случае с Кардановым что может быть лучше? Ты обеспечен вполне регулярными финпоступлениями, а стало быть, можешь не отвлекаться на журналистские приработки и без помех углубляться туда, куда тебе мило. Но ведь не первому встречному будут платить зарплату два года только за то, что он гарантирует создание высококвалифицированного научного опуса. Это только штатному работнику Института. Да и тоже не каждому, а, допустим, старшему научному сотруднику. А чтобы такое звание и должность заиметь, надо конкурс пройти, а к конкурсу этому допускают только кандидатов или даже только докторов наук.
Вот тут и выстраивается анфилада, пройти через которую Карданов так и не собрался. Поступить в аспирантуру, зацепиться, укорениться… Эта анфилада навевала хлад и настолько не про него была, что даже и не примеривался, даже и не заглядывал в нее. И дело заключалось, пожалуй, не в душевной лени (хотя как любой энергичный человек Карданов и был подвержен ее приступам), а в интенсивности нового увлечения. Вдруг вспыхивающего интереса, который так сразу слепил и приковывал к себе, что требовал утоления незамедлительного. Безотлагательного. Сразу, полностью и сверх того.
Успевал он немало. Так что действительно дело вроде бы шло. Шло дело, но - вот уж таинственным образом - не начиналось. Не чеканилась цепочка, не подгонялись ее звенья одно к одному, не… зацеплялись. Не слышно было подземного тока корней, не гудела крона, а ствол вообще не развился. Отсутствовал. Одно дело, второе, третье - не складывались; равнодушной мозаикой ложились на паркет ускользающего времени. Стрела летела не по прямой к не видимой, но избранной точке, а рыскала из стороны в сторону, зависала, вихлялась. Барражировала.
Наконец и с этим стало ясно. Книги, оказывается, не заключали в себе всего. Даже до конца понятые и проработанные. Не в них одних суть. Что-то неухватываемое Кардановым, но до очевидности необходимое происходило между самими людьми. Не попадая на страницы книг. Что могло быть усвоено только в непосредственном общении с их авторами. В ежедневном и - самое лучшее - в рабочем общении. В книгах - отстоявшийся результат. Системы, концепции, теоремы. То, что так уже выработано, доказано и отделано, что не нуждается уже в человеке, в самом авторе и создателе. Это была та самая седьмая (а может, двадцать седьмая? Кто считал?..) видимая часть айсберга мировой культуры. То, что Карданов принял в начале пути за целую глыбу. За все, без остатка.