Возможность попасть в кино, неготовность к опросу - это как-то даже и отошло, а мгновенно все уцепились, что здесь и грандиозная шутка, розыгрыш, и даже самые рассудительные почему-то сразу загорелись, ухватились за нее, за картинку эту:
- Он входит, а в классе - никого. Умора! Осуществить, и немедленно! Не бредом дикарей необузданных, как еще пять минут назад показалось бы, а просто как последняя земная мудрость, как самая веселая вещь на свете принялась эта идея и прошла в массы. В конце концов вылилось во всеобщее и уже грозновато-организованное:
- Всем, всем идти. Всех не накажут.
На тех, кто еще сидел за партами, не поспевающих за развитием событий, уже поглядывали нетерпеливо.
А Витя продолжал сидеть, как и сидел. Дедусь на завалинке.
- Да я не пойду, - спокойно сказал, как бы и не понимая, из-за чего шум да гром происходит.
- Как не пойдешь?
- А почему я должен идти?
- Всем, так всем. Чего выставляешься?
Карданов моментом раньше одинаково готов был как встать и слинять со всеми, так и остаться. Но тут завелся. Бесцеремонность задела. Веселость общая за эти минуты еще не охватила его. А тут обступили и начали давить, горланить как о деле решенном. Все решили. Вот пусть все и идут. И это все в доли секунды пронеслось у него, а он уже чувствовал, что здесь пропасть перед ним неожиданная, шагу назад не сделать, оборвалось все внутри и заледенело. Уже нерассуждающе. Упрямство первобытное скулы свело.
- Я остаюсь. А каждый - как хочет.
- Да не каждый, а в с е. Понимаешь? В с е решили. Ты что же, плюешь на в с е х? - Это уже Людочка. Но все равно. Если бы не она, то другой бы кто. - Ты что, на коллектив плюешь? Всех, значит, в учительскую поволокут, а ты что, чистенький хочешь остаться?
- В кино опоздаете, - язвил, а не заигрывал, не улещивал Витя.
А дальше все разыгралось - надо бы хуже для Виктора, да некуда.
Вишь ты, идейным заделался. "Я настроен заниматься математикой". Так и лепит. В общем, удар в спину, да и только.
…Какой-то момент вся затея могла сорваться. Те, что примкнули просто потому, что как же не примкнуть, сильно уже колебались, не разбрестись ли втихаря по своим местам, уцепившись за какой-нибудь повод. Речь-то все-таки шла не просто о прогуле, а о срыве урока. Так ведь в случае чего это формулировалось бы.
А с другой стороны, выглядело бы теперь так: Карданов не захотел, и все лопнуло. И потянулись на выход, многие, правда, уже без прежней веселости, а некоторые совсем уж, как на убой, втянув плечи, предчувствуя последствия и про себя уже изумляясь, как это они оказались втянутыми по ничтожному, невесть как и возникшему поводу. Но потянулись, и в полминуты класс опустел.
И вот для тех, кто не понял, что с и е есть еще один вызов, дальнейшее надругательство над лучшими чувствами коллектива, - вот по этому поводу - это когда отгремели уже оргпоследствия, - веско и многократно выступала перед массами Людмила.
Вот так она пыталась и по-плохому. С расчетцем нехитрым: отсечь от коллектива, блокировать. А в одиночку общительнейший Виктор Трофимович, балагур и остряк, в мизантропии угрюмой вроде бы не замеченный, долго ли протянет? А вырваться к людям, мосты навести - через кого? К ней же и обратится.
Но опять вышло - по-пустому старалась. Карданов на следующий день после группового побега, в котором он не участвовал, в школу не пришел. Позвонил Гончару и попросил его передать, что свалился с ангиной ядреной. Гончар о звонке этом спокойно так оповестил кое-кого из интересующихся, и показалось всем, что и интереса тут особенного быть никакого не может.
Однако ж интерес все-таки оказался. Людочка начала сама и как бы вполголоса, ну а ее камарилья подхватила и в открытую уже забубнила, что какая там ангина. Испугался он - вот и весь сказ. Струсил. Вот и сидит дома, носа не кажет, чтобы от гнева народного не пострадать часом.
А на третий день посетила Витю Таня Грановская. По линии комсомола. Так она сразу и сообщила ему, как только вошла, и подошла к постели, и присела, как в хороших романах пишется, у изголовья больного, а Витина мама оставила их наедине.
- Скажу им, что ты болен и что у тебя высокая температура, - сказала Грановская.
- Не поверят, Людочка тебя переговорит, - возразил Карданов, демонстрируя тем самым, что и при температуре под сорок разум не спешил покинуть его.
- А если я… заражусь от тебя?
- Да как заразишься? У меня и чих пропал. Вот лежу и лежу. У меня какая-то блуждающая температура.
И тогда Танечка - вполне неожиданно для себя, для Вити, для всей общественности (отсутствующей), а в общем-то легко и мгновенно склонилась над изголовьем больного и… поцеловала его.
А потом, видимо, чтобы у больного не слишком кружилась голова, строго и назидательно разъяснила:
- Я не одобряю твоего поведения. Но я за справедливость. Ты болен, а они говорят, что ты струсил. Но теперь я им докажу.
И точно: доказала. Аденовирусная инфекция, видя такую преданность юной красавицы делу справедливости, перелетела-таки неслышно от его к ее организму. И когда на следующий день Грановская пришла в школу, то доказательства заболевания Карданова уже цвели ярко на ее взявшемся температурой личике.
- Лежит. Наверное, от него и заразилась, - обескураживающе просто доложила она коллективу, а с третьего урока уже и отпустили ее домой. Пришлось коллективу разговорчики о кардановской трусости свернуть. И вся история получила кристально ясное завершение, за исключением разве способа, которым настырные вирусы попали от одного из ее участников к другому.
Но в конце концов Людочка и к Карданову приноровилась все-таки относиться как к данности. К факту, дальнейшим пробам на зуб не подлежащему. Приучилась просто сосуществовать, принимать во внимание. Но и только. Благо и он в ее деятельность, в дела по опеке над душами неопытными не вникал. Грубого вторжения на территории, ею облюбованные, не предпринимал.
XXV
- Ты материалист! - без околичностей, в лоб заявила Люда Гончарову, которому ведь необходимо было как-то объяснить, в чем именно может она ему помочь теперь и почему берется за это. Гончаров Юра, кандидат наук, ничего на это не возражал. Чего возражать, коли сам приперся, напитком угощают и помочь обещают? Сиди и вникай. Тебе все равно, а ей приятно.
Оп прекрасно знал, что ей это приятно и что действительно может взяться ему помочь - хотя и неизвестно, как это сделать? - именно для того, чтобы приходил еще и еще, чтобы вникал и проникался, понимал, в чьих руках нити невидимые.
- Ты материалист, - повторила Люда, - я химик, значит, тоже материалист. А Карданов здесь ни при чем.
- А при чем здесь Карданов? - вырвалось тут уж у Гончарова.
- Речь идет о тебе, поэтому Карданова мы пока трогать не будем.
- Я тоже так полагаю, - примирительно буркнул Юрий Андреевич.
- Я химик. Пить больше не будем, да? - Люда грузно поднялась из кресла, взяла призму-бутылку, утиной походочкой пересекла комнату и задвинула посудину в недра пузатого буфета. Потом снова подошла к столику и прочно, сразу можно было понять, что надолго, заняла свое место напротив молчащего Гончара. Он только успел в этот момент подумать, что, если она в третий раз объявит, что она химик, он сразу встанет и уйдет. Скажет, что его мутит, что ему нужно на свежий воздух, и уйдет.
- Положи колечко на место. Оно, кстати, из платины. Чего ты нервничаешь, как девица у гинеколога? Ты знаешь, что такое химия?
- Да как тебе сказать? - Юра окончательно отказался от любой инициативы, та, которую он проявил, дойдя до этой квартиры, - последняя, и это все-таки неплохо, что кто-то опять ведет его, крепко взяв за палец, как лиса Алиса Буратино, как Снежная королева Кая. А Герда подождет, иначе не состоится счастливый финал, она знает и поэтому подождет. Только бы не гипертонический криз. Или поджелудочная железа… она тоже, стервоза, без уговоров. Без уведомлений.
- Ты знаешь, что еще в тридцатые годы все мы должны были сдохнуть? Все. На всем земшарике. С голодухи. Еще в начале века ученые рассчитали, что запасы чилийской селитры, которая повышала урожайность, где-то к тридцатым годам - ку-ку.
- И что же?
- А правильно рассчитали-то. Рождаемость-то все вверх, а чилийская селитра - откуковала.
- А чего же не сдохли?
- А с помощью чего сейчас урожаи-то? Всякие зеленые и серо-буро-малиновые "революции"? Ну? Правильно, мальчик, по глазам вижу, что знаешь. Азотные удобрения. Азот научились извлекать из воздуха. А вот этого, - Люда взяла с инкрустированного подносца кольцо, - ты можешь уже и не знать. Что процесс изготовления азотных удобрений идет только на платиновых катализаторах.
Хорошо сделалось Гончарову, и поэтому он молчал. У каждого, наконец, свой метод, но раз она взялась, начала уже и теперь будет долго говорить, проговаривать, чтобы что-то родить и в конце концов, может быть, даже и действительно на что-то выйдет. Реальное для него.
- Теперь ты знаешь, что такое платина. Предмет роскоши, ха-ха, в скобках отметим. Разумеется, не передохнуть с голодухи - тоже ведь, с точки зрения вечности, можно считать роскошью. И что такое химия - а у нас ведь таких, как платина, еще сотня с лишним элементиков в таблице, тебе знакомой, - насчет химии, тоже будем считать, все ты теперь разумеешь. Вот потому, что ты теперь знаешь все про химию, я тебя и спрашиваю: почему ты продолжал встречаться с Кардановым после школы?
- Знаешь, именно этот вопрос все эти годы мне задает моя женушка. Не редко, но зато регулярно.
- И правильно делает. Она у тебя вообще баба умная. Жаль только, что глупая, вот в чем беда. Что вопрос задает - правильно. А вот, что не знает, почему тебе его надо задавать, - это хуже. И ответа, кстати, не знает. А я знаю. Вообще, умный человек задает только те вопросы, на которые знает ответ.
- Как ты, например?
- Просто в этом случае есть гарантия, что в ответ услышишь стоящее. А не бред сивой кобылы. А меня оставь. Я проживу долго. Понятно?
- Нет, - честно ответствовал Юра.
- Я верю в материю. И в технику. Что одно и то же. Я сейчас получаю примерно две с половиной сотни. Через десять лет - автоматически на сотню больше. Без всяких там диссертаций. За работу. Я работаю в области химии. Мы все держимся на технике. А все остальное - ложь и хлипкость. Моды преходящи. Романтика для слабаков. Скоротечные состояния сколачивают сдача пустых бутылок или торговля пивом на бойком месте. Открытия гениальные пыжатся некоторые сделать… или вот сейчас эстрада в ход пошла.
"Не заговаривается ли? - мелькнуло у Гончарова. - Нет, послушаем. Жестко вроде излагает".
- Мой отец был крупный гидрогеолог, - продолжала всерьез увлекшаяся Люда. - И крупный организатор. И всю жизнь почти провел на объектах. Без этого вот всего, - она повела головой на стены комнаты. - Но это все было. И только росло. Без спадов, не подверженное превратностям… И давало ему силу. Это и осталось.
- Чего же ты тогда так уж насчет своих сотен? - попробовал Юра как-то упорядочить размашистую мысль.
- Я же сказала: я проживу долго. То, что я беру от жизни, предполагает длительность процесса. Но к этому еще вернемся. Пока - как постулат. А раз долго - терпеть не могу скороспелости, моды. Цветомузыка, дубленки, тьфу… То на дензнаки, то на шмотки, то на старину скопом шарахаются. Представляешь, захожу к одним, а у них событие: мужик докторскую защитил. По социологии. Ну, пляшут, натурально, как дети.
- А чего ж?
- Да ведь модно же. Только из-за этого. На докторскую себя загнать и купоны стричь. Машинка, дачка. А он уж - предынфарктник. А через десять лет, глядишь, в лаптях пойдут, в подолы сморкаться начнут, луком закусывать… Тогда нам что, тоже за ними шарахаться? Я ж тебе сказала: на технике все стоит. На умении материю обрабатывать. На технологии. Это вне моды. Я от отца генетически это усвоила. Спасибо ему.
- А я все-таки повторю вопрос: чего же ты тогда насчет своих двух с половиной сотен?
- Потому что не все равно, как их зарабатывать. Я полезный член общества. И всегда им останусь. Никаким катаклизмам не подвержено. Химия полимеров. Миллион новых соединений только за последние семь-восемь лет. Еще цифры нужны?
- Не нужны. Знаю, - твердо ответил Юра.
- Знаю, что знаешь. Это-то уж должен знать. А долгая жизнь - единственно, кстати, и достойная человека, я не беру разных там гениев, поэтов и прочих, - она реальна, только если соблюдаешь правило: основного капитала не трогать. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Не позволять, чтобы такие обстоятельства даже приблизились к тебе. Вот почему я тебе и о сотнях сразу так. Думала, что так популярнее. Вот этого-то хоть, всего, что от отца осталось, чтобы не трогать, - этого я достигла. Поэтому я и могу помогать людям. И тебе смогу.
- Не вижу связи. Я, кажется, не взаймы пришел…
- Перестань, Юрочка, все ты понимаешь. Не видишь только с нужной отчетливостью. Потому что у тебя перед глазами то бабы голые летают, то коньяки пополам с бормотухой, ну а уж поверх всего - на облаке галактическом - сам мсье Карданов возлежит. И наблюдает с улыбочкой: с достаточной ли ты скоростью губишь себя, не притормаживаешь ли…
- Слушай, Люд, ты, конечно, корифей и вообще свой человек. Но насчет Витьки-то… Что ты опять Катерину мою цитируешь? Я ведь и дома это во всех вариантах слышал. А от тебя-то и новеньким чем разжиться ожидал.
- Будет тебе и новенькое. Дай закурю. - И, ни секунды не мешкая, снова поднялась, подошла к окну, достала из-за шторы пачку и снова вернулась к столу, уже попыхивая белоснежнейшим "Кентом".
- Ты о престижности слышал? Эти, которые перед другими щеки дуют, - эти совсем дешевка, о них чего… Это для газет, беседы о гармоничном современнике и те пе. Но словечко это используем: от него плясать удобно. Престижность не перед другими, а перед тем, что сам для себя принял когда-то за стоящее: вот дьявольщина настоящая. Знаешь, в чем бесстрашие? Спросить иногда - неважно кого, можно и так, риторически, в небо пустить, но чтобы прозвучало: а р а д и ч е г о?
- Хмылов мне последнее время пытался что-то похожее формулировать. Не от тебя ли?
- Нет. Он сам по себе. Тут классический случай: заяц он, полжизни чужими приоритетами… как спеленутый. И я ничего не могла сделать. Добрейший парень, тут уж - кому и помочь, как не ему. Но что я могла? Я же тебе говорю: тут дьявольщина, заклятие. Причем заметь еще: какую чашу тебе подставят, с каким зельем - этого тоже не угадаешь. В одном случае из сотни - ту, которая с твоим собственным составом совместна. Свой-то собственный, он для тебя проясняться начинает не скоро, когда наломаешься, наживешься в свое, а то и прямо как в гроб сходить подоспело.
- Говори прямо.
- Я тебе постепенно говорю. Чтобы ты понял. С девочкой какой-нибудь, с той легче. Она на тебя смотрит и по глазам что-то определяет. Чувствует, что тут поверить стоит. А тебе же понять надо. Вот и усваивай.
Так вот, они, эти принципиальные-то, со стороны посмотришь - любо-дорого. На компромиссы - ни-ни. Претерпевают, не сгибаются и те пе. То есть как раз идеалы ходячие, к которым подтягивают все эти очерки, беседы журнальные о нравственном облике. О ценностях ложных и истинных. И опять же: со стороны - это еще ладно. Главное, они и сами перед собой так выглядят: нас не прельстишь мишурой модной в глаза - мы глаза зажмурим, жизни, семьи не пожалеем, Антарктиду растопим, с Эвереста на одной лыже сомчимся, - но от идеалов своих ни шагу. Коней на переправах - не поменяем, колод новых - не распечатаем. Чем сдано на руки - тем и отбиваться станем. До последнего. Чуешь, чем блазнит? Картинка-то какая замечательная? Только бы не предать, не опошлить. Ведь это ж прекрасно. С этим жить можно и человеком себя чувствовать. Вот тут-то и дьявольщина.
- А сама? Что от отца усвоила, этим и держишься? Только что говорила.
- Я же говорю: в одном случае из ста - а может, из тысячи - совпадает. С естеством собственным. Вот для меня и совпало. Не перебивай, знаю, о чем спросишь. Откуда известно? Знаю, и все. Не обо мне речь. О тебе проясняется. Замечаешь? Мы с тобой время зря не теряли. Я тебе два вопроса подкинула вначале: ты почему после школы с Кардановым встречаться продолжал? Ты почему в центр переехал? Сам можешь ответить?
- Теперь да. Могу, кажется.
- Вот именно. Теперь можешь. Полчаса назад - не знал. Для этого я тут и гудела перед тобой. А, черт, голова даже разболелась. Да подожди, не суетись. Сейчас таблетку приму, и нормаль. У меня перед обедом это часто теперь… Давай о тебе кончать. Я тебе помогу. И Карданову тоже.
- А ему зачем? То есть в чем?
- А вот ты мне об этом и расскажи. А я, кстати, и отдохну пока.
Она приняла таблетку, запила водой, Юру не прерывала, и он коротко передал о последнем разговоре с Виктором и что ему теперь надо с женой как-то выяснить, что там у них в институте буксует насчет Витиного оформления на работу.
Только он успел закончить с этим, как пришел Додик, двоюродный Людин брат, на несколько лет старше, кто он и зачем существует, никто из них не знал и не спрашивал, но знали о его существовании и даже виделись еще тогда, со школьных лет, заставали на квартире у Люды. Даже имени полного не знали, просто Додик и Додик, какой-то такой скользковатый деятель, родственник Людин имеется на свете, и в квартире у нее на него частенько натыкаешься - вот и все. А он и не изменился, и сразу по нему видно, из тех людей, что и меняться не собираются. Что двадцать, что сорок ему. Та же масленая улыбочка, решительно ко всем подряд вежливая, те же крупные глаза навыкат, как черные маслины, волосы, отдельными кустами торчащие.
И вот этот Додик - конечно, не присаживаясь к ним, какое там, все на ходу, на лету, - проходя мимо их столика, кивнул Юре, как будто каждый день с ним виделся, и сразу к Люде:
- Ну что с тем? Можно рассчитывать?
- Да. Вот, Юра тебе сделает, - без эмоций ответила Люда. - Иди в ту комнату. Там тебя Барсова покормит. Бульончику чашку сделает. А кулебяку сам возьми.
- А заливное?
- Да все есть.
Додик нырнул в соседнюю комнату, а Юра приготовился слушать, чего это такое поручат ему сейчас сделать для дяди с "дипломаткой" обшарпанной, попрыгунчика без возраста, биографии и особых примет, которые для помощи угро предназначены. Он приготовился выслушать, а уж потом, может быть, и возразить. Попенять Людочке за небрежность ее великолепную, с которой нагрузила она его запросто, дружественным манером. Ни о чем серьезном не попросят: это он понимал. Так дела не делаются. Но - мелочь, но - для начала… Тут она была неотразима: мол, пришел, я с тобой занимаюсь, разговоры умные на тебя трачу, значит, мы на тебя сеточку, для начала шелковенькую… Чтобы не взбрыкнул.
Гончар Люду знал и приемчикам ее не удивлялся: у каждого своя натура, чего уж тут. Послушаем. Ход назад-то не запирал никто. Чего паниковать раньше времени?