Из подворотни выкатились наперерез ей красно-желтые санки, которые оседлали два медвежонка, два карапуза в одинаковых лохматых черных шубках, подпоясанных узкими коричневыми ремешками. Первый медвежонок тормозил кожаными пятками валенок, пропахивая обочь санного пути две ложбинки в снежной целине. Санки занесло и развернуло прямо у ног Екатерины Николаевны так, что на ее неспешном, но неуклонном пути случилась заминка. Она рассеянно посмотрела вниз на лихой экипаж и, осторожно обходя его, уже не рассеянно, а пристально заглянула в подворотню, из которой он выкатился. Теперь и Борька имеет подворотни. И дворы. Юра уверял, что это нужно сыну, а нужно-то было ему самому, и перехитрил, усыпил бдительность, сманил ее сюда, в этот квадрат, отсекаемый параллелями Тверского бульвара и Садовой, улицами Горького и Воровского, в это сплетение пятиэтажных переулков. Спиридоньевского, Козихинского, Трехпрудного. Большой и Малой Бронной. С жалобными ночными криками лебедей, доносящимися с Пионерских прудов, которые Юрий Андреевич называл не иначе, как Патриаршими, упорно не признавая переименования, случившегося лет тридцать назад. Родным языком человек, как известно, овладевает в первые пять лет, и вот Юра овладел, и среди миллионов словосочетаний легло на душу "Патриаршие пруды". А "Пионерские пруды" - это уже было не из его языка, резало слух, не понималось или делался вид, что не понималось. Когда в разговоре с кем-нибудь по телефону уславливался о встрече и собеседник упоминал Пионерские пруды, всегда истово-серьезным, искренним, деловым таким тоном уточнял: "Патриаршие?" Катя несколько раз пыталась говорить, что это смешно, к чему эта игра, безнадежное упрямство, которое ничего ведь не изменит. И что давно уже выросли и вырастают все новые партии ребятишек, которые уже и родились около этих самых именно Пионерских прудов, о никаких Патриарших они просто и слыхом не слыхивали. А муженек ничего лучшего не находил, как и с ней продолжал с той же непробиваемой и ведь дурацкой, вот что обидно, серьезностью: "Да нет, Катя, ну ведь они и есть Патриаршие. На самом-то деле. Понимаешь? Ну, переименовали так, потом могут этак или еще как-нибудь, но ведь они же все равно Патриаршие… Ну, вот представь себе, мы можем договориться лошадь называть вороной, а ворону лошадью. Ну и будем называть. Пожалуйста, ради бога, кто был бы против, так я - за. Но лошадь все равно останется лошадью, перья-то у нее не вырастут от переименования". - "Сам ты лошадь", - говорила Катя и снова пыталась объяснить, доказать, как дважды два, что игра, хорошо, это она понимает, почему бы не поиграть, но именно эта - однообразная, и затянулась, и не идет. Ладно уж Карданов, ему на роду написано словесами поигрывать, нюансами перебиваться, раз к жизни не способен, но "ты-то, Юра, к чему это тебе? Путаешь людей, сбиваешь с толку… Кому какое дело, как называлась эта лужа на заре твоей туманной юности? Информация должна быть в форме максимально удобной для обработки и передачи. При чем здесь воспоминания? Я их не отменяю, но ведь нельзя же путать… Это, наконец, безвкусно. Ты просто путаешь жанры: встречи у камина и сегодняшнюю реальность. И вообще, бред это все, чушь собачья. Кардановщина!"
Лебеди надрывались по ночам, как разъясняли старушки в очередях в булочной и овощном, по причине голода. По причине беспримерной наглости служителей, расхищавших корма, "спущенные" для благородных птиц. Катя не верила красочным рассказам ("Да ты что, милая, оглянись, и-их… Оне-от каждый вечер, почитай, с мешками полными оттеда прут. Мордастые такие, что уж там… какое там птице, зерно или что, того гляди, домишки ихние, теремки-то, порастащат. Тем што? - На бутылку хто дасть, то и ладно"), как-то смешно было. Ну ладно, в ресторане или в столовой там воруют или обсчитывают - дело серьезное, тут уж "из зала суда" и все такое. Но на лебедях комбинировать, кои и призваны ведь облагораживать нравы, - это уж смехотура просто какая-то. Но лебеди по ночам все-таки кричали. Подолгу, упорно и резко. И ничего облагораживающего в их крике не было.
Иногда, просыпаясь по ночам, она тормошила мужа и спрашивала, вопрошала бесцельно и безвольно: "Юр, чего они так кричат, а?" Спросонья он бубнил: "А бог их знает. Может, им так надо? Я и не слушаю, не над ухом же… Холодильник вон и то громче урчит. Дверь на кухню опять забыл прикрыть". - "Ну уж и не слышно, - шепотом продолжала Катя, угнездиваясь поудобнее. - Ты, наверное, с детства привык к ним, вот и не слышишь". - "Нет, с детства я к ним не привык, - не оборачиваясь, глухо, уткнувшись в подушку, но совсем уже и не со сна, разборчиво отвечал он. - Раньше там никаких гусей-лебедей не было. Из зоопарка, говорят, с Красной Пресни, парочка залетела. Ну и прижились, размножились, потом уже городские власти их под покровительство взяли. Узаконили, Красиво все-таки. И воспитательно опять-таки. Детишки им баранки бросают, гуманность в себе взращивают. А лодки - побоку".
- Какие лодки? Ты спишь, что ли?
- Ну какие, обыкновенные. Прогулочные. Лодочки, а на них девочки.
Вот, значит, почему холодильник ему мешает, а лебедей и не слышит просто. Они для него - то же самое, что Пионерские пруды, а не Патриаршие. Новое, а значит, и неестественное, нереальное даже. "Тогда" лебедей не было. Тогда "лодочки, а на них девочки".
Насчет девочек она, в общем-то, не "пужалась". Знала, что врасплох застигнутой не будет. В случае чего узнает не последней, как водится в водевилях, а первой. Каждую ночь к ее услугам были абсолютно надежные, хоть и бессознательные, осведомители: его тело, руки, губы, даже его молчание. Даже если бесчувственно лежал рядом, спал… "Теоретически" об этом феномене бессознательной, неконтролируемой и потому самой истинной исповеди тела она знала уже давно, из рассказов матери. Та очень любила разного рода раскованные и рискованные разговоры, называла вещи своими именами, сочно и просто. Часами могла обсуждать по телефону с приятельницами взлеты и падения в таинственной сфере так называемой личной жизни: кто с кем развелся или сошелся, кто кого подцепил или упустил, кто "за мужем как за каменной стеной", а кто "выбирала, выбирала, ну вот теперь и довыбиралась: нет никого вокруг, а ведь какие люди ухаживали". Сквозной темой маминых рассуждений всегда было что-то вроде "главное для женщины - личная жизнь" или "ну и чего она добилась? У нее же никакой личной жизни". И немало чего об искусстве и мудрой многоопытности, искушенности в этой самой личной жизни попадало, если не в душу, то и не мимо Катиных ушей, это уж без сомнения. Насчет того, что положено, а чего не положено знать ребенку, мать проявляла какую-то веселую беспечность. На подталкивание локтем со стороны подруг за чаепитием и мнимо испуганное скашивание глаз в сторону Кати мать реагировала просто: "Она еще ничего не понимает" (это когда было Кате десять) и "ладно, ладно, нечего краснеть, небось с кавалерами по кино бегаешь" (когда "ребенок" расцвел пышным и нежным своим пятнадцатилетием).
И что же? Эта размашистая и откровенная маменькина нестеснительность вовсе не повредила Кате и даже, что уж совсем противу всех педагогических правил и опасений, почти и не затронула ее. Любопытно - это конечно, и даже щекотливость некоторую, пряность ощущала Катя и впитывала от этих бесконечных проигрываний и раскладов чужих личных жизней. Но ведь и всего-то. Ни о каком таком повреждении или, определеннее сказать, развращении воображения и речи не могло идти. Бытие определяет сознание. А основные события Катиного бытия, конечно же, связаны были не с матерью и ее пронафталиненными, подкрашенными и суетящимися, как птички колибри, приятельницами. Школьница, а потом студентка - вот ведь чем было ее бытие. Школьники, а потом студенты - вот чем было ее окружение. Катино сознание быстро ухватило контраст, раскусило бесконечно устаревшее, провинциальное в этих внешне броских, сочных, откровенных разговорах о личной жизни. Почувствовала она в них безошибочно какое-то доисторическое дыхание мильон лет как ушедших за горизонт миров, сказочной эпохи шимми и кик-уэка, наивных жизнелюбцев, не скрывавших своего жизнелюбия, не умевших и не находящих нужным вообще что-либо скрывать.
Кто же теперь так выражается: личная жизнь? Ах, мама, мама, что естественно, то, конечно, не безобразно, и никто не отменял и не отменит этой столь страстно исследуемой вами личной жизни. Но… кто же теперь так выражается? Сие уместно только на театре, в спектакле в стиле "ретро".
А вообще, задумываясь над всем этим опытом в пору своего первого взросления (еще до замужества), Катя удивлялась и даже усмехалась полной бессмыслице разговоров, фильмов, дискуссий о том, что молодежь-де нынче распущенная пошла, когда заунывно и заученно затягивали: "Раньше-то строже было… Куда-а… Попробовали бы нынешние тогда себе позволить…" С лукавством и некоторой даже веселостью видела она, что дело обстоит прямо-таки наоборот. Что сверстники ее куда застенчивей, замкнутей и сдержанней, чем были их "предки" в таком же возрасте. Что жизнелюбивая вольница довоенных десятилетий, хоть и неустроенно жила, но на миру, где таиться и загадочно отмалчиваться и не позволят, и самому на ум не придет, жили как на каком-то грандиозном, непрерывном и всеобщем заседании месткома. А у мальчиков и девочек, с коими росла Катя, ох как много от головы, ох как решительно пресекают они, когда слишком близко подойдешь или слишком прямо спросишь. Хемингуэя кто читал, кто нет, но уж с подтекстом изъясняться - это просто, как с молоком матери впитали. Распущенность? Ну это что́ и ка́к считать. Содержание-то остается и останется вечно, покуда человек длится: хлеб, дом, работа, мужчина и женщина. Что же касается формы, то тут скорее приходится говорить о сдержанности, стократ перестрахованной, заторможенной сдержанности и каком-то специально натренированном, затверженном лаконизме общения. Лаконизме, графичности, безапелляционности профессионалов. И бессмысленно сравнивать, что хуже, что лучше. Другое время! Бесконечно повторяемую фразу эту никак не обвинишь в чрезмерной, дутой популярности: страшно много заключает она в себе, в изящно-свернутой, поговорочной упаковке. Было так, теперь по-другому.
А мама, мама и ее подруги (и две тетушки-колибри, вовсе уж запенсионной породы, но - законсервировавшиеся) - они не виноваты. Разве что в странной близорукости, позволявшей им в упор не видеть никаких там других времен, а пребывать бессрочно и преблагополучно (вот ведь что тоже интересно и… даже и завидно, на них глядя) в своем собственном времени. Прошедшем астрономически, для планеты, но не для них, которые вот так просто взяли да отменили быстротекучесть мгновения. Гербарий высох, но он долго может сохранять свою форму (еще и подольше зелени), если специально не истереть его в труху. И пусть мама долго еще обсуждает и исследует неисчерпаемую, излюбленную свою тему о личной жизни женщины, даже и подозревая, что и выражения-то такого уже нет… в живом лексиконе, по крайней мере…
VI
А другое глянуло на нее из подворотни, откуда выкатились санки с двумя краснощекими медвежатами. Глянул небольшой, аккуратный дворик в центре Москвы с покатой снежной горкой посередине. С разговоров о таких двориках все и началось. Все, что продолжается по нарастающей, уходит (почти ушло уже) из-под контроля, что требует и чему нет пока у нее полного объяснения. И ладно бы, если дело только в запущенности болезни, а то ведь, может, она и не рвется слишком к точной постановке диагноза потому, что предчувствует - не существует, не выработано пока еще соответствующей вакцины. Новокаиновая блокада… Вот именно, именно в этом роде что-то и требуется: противокардановская блокада, противо… чего?
А начиналось взвихренно, с места в карьер… Как предполагалось, как твердо рассчитывалось (и не на песке ведь расчеты те), как, казалось, и на роду написано. Повезло во всем, в выборе друг друга (картинная пара без внутренних и внешних изъянов), в сложном обмене, в котором участвовали родители с обеих сторон и по которому досталась им с Юрой двухкомнатная квартира в новом районе, небольшая такая, со смежно-проходными комнатами, официально именуемая малогабаритной, но всего в десяти минутах хода от метро "Варшавская", и… чего же еще желать в самом начале долгого и счастливого союза? С исходными позициями на работе у обоих, позициями ясными, крепкими, вполне соответствующими их возрасту, обещающими, нет, просто предопределяющими, даже при отсутствии гениальности, чуть ли не автоматическое равномерное восхождение. Это здание строилось не на песке, смотрелось не времянкой; и человеческий, и фактический материал подобран был тщательно, отбирался и прилаживался любовно, осмотрительно, без лихорадки.
Она где-то читала, что на загнивающем Западе, на роскошных трансатлантических лайнерах специально на рейс нанимают молодую парочку на роль идеальных влюбленных. Якобы не видящих ничего вокруг себя, поглощенных друг другом, танцующих весь вечер только друг с другом и… глаза в глаза. Конечно, манекенно-безупречных внешне. Разумеется, пылающих от восторга и страсти. И, разумеется, публика не должна догадываться, что они - статисты напрокат, что имитируют неутомимость в танцах и нежностях для того, чтобы она, почтеннейшая публика, почтеннейшие зевающие толстосумы не очень-то зевали, чтобы воодушевлялись и приободрялись, глядя на юную безупречную пару и украдкой вздыхали: "Были когда-то и мы рысаками". Так вот, в первый год они с Юрой без всяких вознаграждений, вполне добровольно и, самое главное, вполне естественно были такой парой, катализатором, идеальной моделью везде, где бы ни появлялись. Она дала ему все и получила все.
Она знала, что это только начало, что чудеса будут продолжаться и дальше, но то будут другие чудеса. Что не стоит ни с чем спешить, но непозволительно и медлить.
В конце второго года она настояла, чтобы сложная операция по обзаведению собственной квартирой была-таки доведена до конца. И Юрину маму они любят, и Катиных родственников уважают, и на даче летом пожить - одно удовольствие (электричкой от Павелецкого 20 минут) - все так, но… пора было строить прочные, долговременные формы общения.
Начисто, без помарок определять, как они будут жить друг с другом. А для этого годилась единственная ситуация: остаться с глазу на глаз - без подсказки, опеки, советов и доброжелательств. Материал был, пора было опробовать этот материал под серьезной нагрузкой. Без хи-хи-ха-ха, без необязательности временного, пусть даже вполне сносного или даже более чем сносного, жилища, без необязательности всегдашней возможности каких-то куда-то переездов и перемещений. Мужчина и женщина - этот пункт был освоен и отработан полностью. Естественным следующим пунктом являлось: Дом.
И все получилось. Его и ее родственники переместились, поменяли адреса, кое-кто немного потерял в площади, на каком-то этапе кому-то дали небольшую доплату, и - не из пены морской, а из проворота всего этого многосоставного, сложнообдуманного механизма - появилась отдельная, малогабаритная двухкомнатная квартира. "Ваше гнездышко", - как говорила Катина мама. "Мой дом - моя крепость!" - так, по всеобщему убеждению, говорили или должны были говорить англичане. Но Екатерина Николаевна не питала тогда к ним никаких недобрых чувств. Не питала вообще никаких чувств. Не до англичан было.
Затем их стало трое: родился Боря. Сейчас ему пять. На четвертом году появилась машина. Ее, можно сказать, родил муж. Зарабатывали они тогда уже прилично, хотя это и было еще до Юриной защиты. Но можно сказать и так: всего лишь прилично. Ни в чем себе не отказывали, а значит, ничего и не откладывали. С дотациями или даже с любой формой подкормки от родителей было покончено, как только они переехали в свой малогабаритный чертановский замок. Понятие "Дом" включало для нее не только возможность уединения, но и способность к выживанию. Словом, она так настояла, а муж, муж ничего плохого, кроме хорошего, в этом не усматривал. Способность к выживанию они продемонстрировали великолепно, но, уж конечно, какие там излишки на сберкнижке! Машину, можно сказать, Юра изобрел, выдул из воздуха.
Усилие продолжалось без малого год. Юра - парень мастеровой и быстро пустил корни среди завсегдатаев самодеятельного клуба любителей "мотора". На лужайке, лежащей между тремя длиннющими белыми линкорами панельных девятиэтажек, стояло небольшое, безобразно индустриального облика строение ТЭЦ. Тоже белое и вообще издали смахивающее на украинскую мазанку. На асфальтовом пятачке около ТЭЦ досужие мужички-пенсионеры соорудили столик и скамейки, дабы с удобством и без устали забивать доминошного козла. Мужички среднего возраста отнеслись к забою сего бессмертного, как птица Феникс, животного без особой страсти. За стол садились редко, но часто останавливались около, гуляя с детьми, посланные ли на спецзадание женами в местный универсам или просто возвращаясь с работы. Вскоре одна из стенок ТЭЦ обросла мотохламом: кто-то что-то чинил, кто-то красил, объявились и спрос и предложение на операции обмена шила на швайку. Большей же частью толпились просто зеваки, болельщики, горячо обсуждавшие дальнейшие перспективы полуразобранного мотоцикла и остова неведомого миру, но явно доисторического аппарата, владельцу которого явно не давали покоя лавры Кювье, способного восстановить по одной кости облик вымерших чудищ. Юра тоже ходил на спецзадания и тоже, пять раз в неделю, возвращался с работы. К судьбам вышеупомянутого козла он оставался вполне равнодушен, но среди текучего коллектива импровизированной мехмастерской под открытым небом вскоре стал своим человеком. Короче говоря, однажды он пришел домой и сказал Кате: "Слушай, нужно тыщу триста. Можно "Запорожец" купить. Драндулет, заезженный, конечно, вусмерть, но на ходу". - "Так ведь нету, Юрочка", - спокойно ответила Катя, потому что денег действительно не было, и он это знал.