Отсюда, с Пушкинской, ближе всего-было зайти, пожалуй, к отцу в Каретный ряд, куда они с матерью перебрались во время великого перемещения родственников, когда выгадывали чертановское "гнездышко" для молодой четы Гончаровых. Отец сейчас один - ни работы, ни жены. Он пенсионер, и пенсионер, никуда не рвущийся, принципиальный, что называется, сидячий. А мать уехала на месяц в Железноводек, на воды, в урологический санаторий, куда достала путевку после очередной атаки пиелонефрита. Впрочем, она ездила и в прошлом году, когда атаки не было. И кажется, и в позапрошлом. Путевки появлялись по росчерку пера врача, "ведущего" ее почки. А врач этот, заведующий урологическим отделением их районной больницы, несколько лет назад имел удовольствие (вернее, необходимость) близко познакомиться с Николаем Кузьмичом Яковлевым, когда его отпрыск поступал на экономический факультет. И то, что матери сейчас нет, это, пожалуй, к лучшему. Конечно, эмоциональная поддержка и все такое… Но с эмоциями у Кати и так все более или менее ясно: она права, она честно держится первоначальной своей линии, нет, общей их линии, и от мужа требует всего лишь того же. Она права, но самое время дознаться, раскопать до дна, начистоту, почему же она сейчас одна. А первой о перемещениях ее мужа узнаёт некий инженер по химической технологии, инженер высокомолекулярных человеческих душ, Людочка, читавшая, видите ли, в десятом классе Гегеля. Юра, кажется, классической немецкой философией никогда не увлекался.
IX
Отставной госплановец Николай Кузьмич Яковлев только что закончил сложное мероприятие: развешивание над письменным столом нефтяной карты мира, которую он сам склеил из складных карт, выдернутых из недавно подаренного ему роскошного гедеэровского издания альбома по экономической географии. Районы разведанных запасов нефти и ее добычи были отмечены на карте штриховкой различной жирности в зависимости от абсолютных показателей. От этих заштрихованных пятен тянулись нити к местам переработки нефти, ее хранения и распределения, нити, над которыми стояли указатели их длины в километрах, числа, оканчивающиеся двумя, тремя, а то и четырьмя нулями. Николай Кузьмич отошел к противоположной стене и полюбовался на составленную из восьми больших полос, безупречную по полиграфическому исполнению схему кровеносных сосудов современной цивилизации. Здесь было над чем поразмышлять: перед ним висел поистине магический рисунок, шифрограмма его подшивок еженедельника "За рубежом" и газетных полос, посвященных международной информации. Болевые точки организма мировой экономики, прикосновение к которым вызывало судороги дипломатических нот, военных маневров, чрезвычайных заседаний Совета Безопасности. И чувствительность точек к грубым прикосновениям была прямо пропорциональна густоте их штриховки, то есть показателям запасов и добычи нефти.
Подойдя на звонок к двери и посмотрев в глазок, блестевший, как плевок, на черном матовом фоне, он обнаружил, что удостоен редкостного визита дочери Екатерины Николаевны. Его умницы, красавицы, его Кати. Она была человеком занятым, он свободным. А когда занятой человек приходит к свободному, да еще в рядовой понедельник (а двадцать третьего февраля, несколько дней назад, поздравила только по телефону - "пап, никак, ну вот никак нельзя вырваться"), то это означает… То это будет видно, что оно означает, а пока что: мы пришли к любимому папке, и продукты ему принесли, и вообще мужчина может одичать без женской руки и присмотра. Идейный и убежденный пенсионер Николай Кузьмич дичать, пока супруга промывает кавказскими водами свои почки, вовсе не собирался. С утра и до вечера он активно напитывался теле-, радио- и газетной информацией и прекрасно себя при этом чувствовал, питание это шло ему впрок, усваивалось его организмом. Кроме того, он пересматривал и перечитывал, приводил в порядок многочисленные свои архивы, разносил по им же придуманным рубрикам вырезки из периодики (подписка делалась каждый год основательно, почти на полторы сотни) и, как он сам выражался, держал руку на пульсе (а если без метафор, то ухо у телефонной трубки) относительно сложной, хотя и протекавшей внешне без бурных событий, жизни его бывших коллег и сослуживцев. Освободившись теперь от конкретной текущей работы, он мог наконец вплотную отдаться тому роду занятий, которые раньше мог позволить себе только в виде разрядки, в виде приправы к главному и хорошо изученному им, но съедавшему основную массу времени и энергии механизму документооборота. Тому роду занятий, о котором давно сказано: "Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны". Николай Кузьмич, освобожденный от бремени не слишком-то тяжелой, но все-таки реальной ответственности, сбросив путы реальных (а потому ведущихся не всегда так, как он считал правильным, не совсем так, как вел бы их он, если бы… если бы принципиальные решения принимал он сам) госплановских дел, откровенно воспарил мыслью к куда более крупным проблемам. Николай Кузьмич превратился в этакого типичного полководца без армии, домашнего стратега, хотя в его внутренних монологах эти определения наверняка отсутствовали, а самоопределение сводилось к терминам "референт" или "эксперт". Эксперт по вопросам экономичности строительства крупных гидроэлектростанций, по мировому энергетическому кризису, по проблемам "третьего мира". Нет, он и не думал дичать. Но и ничего не имел против шутейной Катиной логики и вводных ее замечаний о гибельных последствиях отсутствия женских рук. Ее ладное, мощное тело, насквозь прошедшееся и дышавшее сейчас легким, почти весенним морозцем, с которого она пришла, спокойная величавость и обдуманность ее движений, как всегда, наполнили отца гордостью и удовлетворением перед этим прекрасным, полностью удавшимся его творением.
Он поухаживал за ней в прихожей, помог снять шубу, достал тапки из подставки для обуви, взял продуктовую сумку и вопросительно посмотрел на нее. "Это неси сразу в кухню, кое-что сразу в холодильник", - сказала Катя и сама пошла за отцом, чтобы разобрать продукты.
Когда через пятнадцать минут сели завтракать, отец, добавляя молока в кофе (он употреблял пропорцию две трети к одной в пользу молока), осторожно спросил: "Ну, как у тебя с Юрой? Что у него на работе?" Катя ответила быстро, бесцветным тоном: "Да все по-прежнему". И Николай Кузьмич понял, что да, пришла именно из-за этого, но говорить об этом еще не время. Тогда он перевел разговор уже на ее институтские дела и, в частности, на ее почетное, но пока еще неустойчивое положение врио завсектором. Неустойчивость эта Катю не очень-то и беспокоила. "Даже если по конкурсу официально не утвердят, - спокойно сказала она, - а, наверное, не утвердят, степени нет, и диплом даже не тот, - все равно подходящую кандидатуру им будет найти не так-то просто. Требования больно противоречивые. Им подавай, чтобы и мужчина, и кандидат экономических наук, да еще чтобы молодой да энергичный. А чего это вдруг молодой, да энергичный, да экономист шарахнется вдруг от своей науки информацией заведовать? Это уж тем, кто до пенсиона дотягивает, ну, тем, что в науке, что около нее. Около даже и надежнее, кажется. Это, кстати, отец, по неопытности только, со стороны глядя, вроде бы разлюли-малина. Чуть ли не синекура. А изнутри… все-таки, как ни крути, а печатный орган. Сам же говорил, что сборнички наши по рукам в Госплане ходят, даже на коллегии упоминаются. Так оно, когда готовый продукт в руках держишь, то и кажется, что выпекаем их как булочки. А тут цитату какую-нибудь недоглядишь… Да еще с такими работничками, как Софико наша. Да и Ольшанская с Соколовым - тепы-растрепы хорошие. Ростовцев сачковал, докторскую свою писал, какой тут контроль. Ну и привыкли".
- А ты отучай потихоньку, - солидным тоном вставил Николай Кузьмич.
- На том и стоим, - продолжала дочь, излагая ситуацию, которую в общем и целом вполне представлял себе Николай Кузьмич. - Так что насчет врио надо мной пока не каплет. Эту их идеальную кандидатуру они, похоже, годами будут искать. Формально я не прохожу, но фактически я завсектором, член ученого совета, они давно уже все ко мне привыкли, и директор, и ученый секретарь, и другие. Контактируем вполне налаженно. Сектор фурычит, а чего еще надо? Главное - не вылезать, не ставить перед ними каких-нибудь проблем, у них своих забот хватает, а информацию второстепенным участком считают. Есть, ну и хорошо. Значит, все как у людей. Так что, думаю, специальный ретивости по этому поводу проявлять не должны.
- Ну, это ты в общем все правильно говоришь, - медленно тянул Николай Кузьмич, в то время как дочь убирала со стола (они уже кончили завтракать). - Думаю, что не только специальная, но и вообще любая ретивость здесь исключена. На Ростовцеве здорово обожглись, так что теперь Сухорученков трижды подумает, прежде чем эксперимент повторять. А у тебя дело действительно налажено. Вот и продолжай его. И укореняйся. И нечего на врио оглядываться. Врио на вороте не виснет. Зарплата - что так, что так. Тебе ведь и после официального утверждения ничего не прибавят, без степени ведь.
Катя уже стояла у посудной мойки и открыла горячую воду. Вспомнила тоскливое чувство, которое помешало ей дома приступить к этой операции. "Мой дом - моя крепость!" Ее дом был там, а крепости, опоры она искала здесь. И хоть знала она примерно, в основных чертах, что отец может сказать о главной ее заботе, решила, однако, что лишний раз проговорить все это не вредно. Проговорить, в чем-то укрепиться. И уж, по крайней мере, тоски здесь она не ощущала.
Но все-таки, уже перейдя с отцом из кухни в комнату, уже увидя и похвалив его новоиспеченное чудо - грандиозный нефтяной атлас, она продолжала говорить не о главном, не о Юре.
- Никто на Ростовцеве не обжигался, это уж ты, папа, что-то загнул. Да и он сам не очень-то обгорел. Поди плохо: ушел на преподавательскую работу с готовой докторской в кармане. Через полгода, говорят, защита. Да и чего - все, как по НОТу разыграл. Научил подчиненных работать, поднатаскал маленько, через дирекцию идею сборников наших протащил, а когда дело закрутилось, диссертацией своей занялся.
- За государственные деньги! - желчно бросил отец.
- Брось, папа, как будто он один. Сектор, в конце концов, ведь работал? Вот именно. А что он на работу редко заходил, так это, знаешь, в нашем институте навалом публики, которая, чем меньше бы появлялась, тем полезнее для дела. А Ростовцев все-таки же диссертацию написал. Не на балалайке играл. Опять-таки, экономическую науку вперед двинул. Какой тут криминал?
- Он двинул, - с решительной уже злостью отозвался отец. - Ничего не скажешь, сильно двинул… собственный семейный бюджет. Ну, слава богу, спало затемнение-то, и его двинули. Вернее, задвинули.
- Да никто его не задвигал. - Катя уже чувствовала, что говорят-то они о Ростовцеве, но получается, как часто в разговорах с отцом, (ох, и охоч пофилософствовать), что еще и о чем-то обобщенном, о каком-то облаке, внутри которого, может, и на периферии, может, и краешком только задетый, но все-таки внутри и глава ее семьи, ее Юрий Андреевич. - Сам он, понимаешь, сам ушел. Удобнее ему теперь на преподавательской.
- Да знаю, что удобнее, - отмахнулся Николай Кузьмич. - Сами, сами мы удобства эти создаем, пускаем козла в огород. Ему бы не "по собственному желанию" на дорожку вручить, а уж, как минимум, как самое гуманное, "за несоответствие занимаемой должности". А то получается, ты у нас денежки получал, докторскую себе в карман писал, а теперь на, мил-друг, бумаги свои незапятнанные и иди, затемняй мозги юношеству в вузах столицы.
Раз уж отец заговорил о Ростовцеве, тут разумного не жди. А жаль, Кате важно было, чтобы отец выслушал наконец ее позицию. Выслушал бы и понял, если уж не принял. Насчет принятия иллюзий она не питала - ни мысли его, ни привычки измениться уже не могли. Отец прочно занял свое место в когорте эксдеятелей, которых Карданов еще на заре туманной юности определял Кате как "выпавших в осадок". Но объясниться, объяснить отцу себя, это было ей важно, потому что ждала от него разумного по другому, важнейшему для нее пункту. Чтобы иметь хоть какое-то доверие к этой, только еще ожидаемой от него разумности. А Ростовцева защищать она не собиралась. Но не разделяла она и отцовскую ярость на Клима Даниловича, которая была, конечно, благороднее трусливого шипения парочки координаторов, Николая Дементьевича и Султана Мамедовича, выглядела достойнее хотя бы уже тем, что была именно открытой, откровенной. Но что касается интеллектуального ее уровня, то нет, не поднимался здесь отец выше своих старинных, но менее удачливых сослуживцев, закончивших карьеру не в самом Комитете (как Николай Кузьмич), а в секторе координации у Сухорученкова.
Если ученые и поэты, психологи и командированные лекторы по распространению, и эстрадные сирены долго еще будут, вероятно, спорить о жгучей проблеме - существует ли любовь с первого взгляда, то насчет мгновенной, телепатической неприязни двух мнений быть не может: существует - и ни в зуб ногой. Что касается причин долгой, изнурительной войны на уничтожение между координаторами и Ростовцевым, то были они достаточно глубоки и в открытую так ни одной из сторон и не высказаны. Поводом же к ней как раз и явилась страстная, пламенная нелюбовь с первого взгляда. Ростовцев, вернувшийся после стажировки из США, тогда еще довольно молодой кандидат экономических наук, был утвержден заведующим фактически еще не существовавшего сектора зарубежной экономической информации. Особой надобности в таком подразделении сотрудники Института, выполнявшего сугубо внутрисоюзные обследования по непосредственным заказам Госплана, вроде бы не ощущали. Но сектор значился на бумаге, значился в штатном расписании Института. Поэтому, когда появился средних лет (а значит - нестарый, имеющий перспективу) "остепененный", знакомый с зарубежной экономикой из первых рук, свободно владеющий английским и французским языками человек, то руководство института резонно решило воспользоваться счастливым этим обстоятельством и перевести сектор из номинального в реальное существование. Для начала Ростовцеву придали Нелю Ольшанскую, которая до этого числилась в непосредственном распоряжении дирекции, и девочку Регину (только еще планирующую приступить к высшему образованию) с неясными, многообразными функциями то ли курьера, то ли делопроизводителя, в общем, всего помаленьку. Спустя месяц после назначения Ростовцева практически одновременно появились Яковлева и Карданов, и с их приходом сектор мог уже считаться вполне боеспособным подразделением. (Таковым он и был. Ростовцеву, конечно, просто повезло с тем, что на него набрели именно эти два выпускника филфака МГУ. Грамотные, толковые, инициативные, не то, что Софико и Валя Соколов, которые достались теперь Екатерине Николаевне.) Идея Ростовцева о выпуске ежеквартальных сборников "Экономическая мысль в странах социализма" не встретила сколько-нибудь значительных трудностей при обсуждении и утверждении ее на ученом совете. Да и кто мог предложить хоть какую-нибудь альтернативу? Сектора-то ведь раньше не существовало, стало быть, никто и не представлял, чем он должен, собственно, заниматься. А тут все-таки предложено вполне конкретное дело и по задумке вроде бы даже интересное. Карданов и Яковлева поделили между собой источники, подлежащие обработке (в основном центральные газеты и экономические журналы стран СЭВ), и… сборник начал выходить. И дело действительно оказалось интересное. Клим Данилович взял на себя предварительное обсуждение со своими младшими научными сотрудниками предлагаемых к переводу материалов, научное редактирование переводов, писал короткие, на страничку, предисловия к каждому сборнику и осуществлял общее руководство. Но, многочисленные в перечислении, обязанности эти едва ли требовали и четверти его рабочего времени. Карданов и Катя были сначала несколько даже шокированы таким распределением труда, они рассчитывали, как на дело вполне очевидное, что и сам Клим Данилович будет вносить свою лепту в портфель переводов. Но… начальство в лице Ростовцева судило по-иному. Конкретными переводами он заниматься не стал (а, как выяснилось позднее, собирался, да и собрался писать докторскую диссертацию по проблеме концентрации производства в эпоху монополистического капитализма. Так что три четверти свободного рабочего времени пришлись ему весьма кстати, сделав излишними ночные бдения над рукописью - занятие, может, и романтическое, но разрушительное для здоровья). Но, несмотря на то, что из троих тянули только двое, а третий только правил, сборник все-таки, мало того, что выходил своевременно, но и действительно получался толковым и симпатичным. И тому были две причины: начальник и подчиненные. Начальник, Клим Данилович Ростовцев, научил их работать. Отучил от дилетантизма. Сократил до минимума период проб и ошибок. Редактором он был блестящим, от бога. На страницах их первых опусов, которые он возвращал им, почти не оставалось белых пятнышек свободной бумаги: над каждой их строкой был надписан его рукой второй вариант. Таким образом процесс становился для них весомым, грубым, зримым. Он научил их добывать справки, уточнения, вообще информацию не ногами, а по телефону. Написал им отношение для записи в научный зал ФБОНа (Фундаментальной библиотеки общественных наук) и в библиотеку Госплана, "навел" их на экономические кабинеты и библиографические службы Комитета по науке и технике и ТАСС. Словом, дал им зрение, современное, острое зрение, необходимое современному, самостоятельно действующему информационному работнику. И, наконец, Ростовцев ввел в самом секторе четкий, формальный порядок прохождения материалов, слегка даже механистическую отчетность (он даже бравировал этим привкусом механистичности), абсолютную ясность и фиксированность обязанностей, сроков, объемов, причин задержек или невыполнения. Он не давил вначале, не требовал форсажа, не навязывал и не определял сроков. Всегда обращался к исполнителю и спрашивал, сколько времени тот определяет на обсуждаемую работу. Спрашиваемый, естественно, в обстановке такого демократизма и доверия называл вполне реальные сроки: "Ну, через недельку, видимо. Дней восемь - это максимум". А насчет плюс-минус одного-двух дней Клим Данилович никогда не мелочился (они вполне справлялись, и даже временной запас всегда был). Не было даже, ну просто, ни единого случая Катя не припомнит, чтобы он оспорил называвшиеся ему сроки. Но зато: "Так… э… через восемь дней у нас будет двадцать пятое. Регина, записывайте". (А Регина сидит и протоколирует. Четыре человека всего и в обсуждении участвуют, а пятый протоколирует. Чудеса в решете, да и только. Яковлева с Кардановым только переглядывались да фыркали первое время.) Но уже потом, на следующей пятиминутке, если кто из троих начинал бодягу насчет "не успел, текст сложный попался, послезавтра кончу", то Ростовцев с искренним изумлением обращался к Регине: "Так как там у нас записано, к двадцать пятому ведь, по-моему?" На что следовал, естественно, утвердительный ответ, и затем воцарялось тягостное, недоуменное молчание. Так с помощью НОТа, здравого смысла и Регины Ростовцев наладил систему работы, где никто не мог ни на кого кивать, ни за кого спрятаться, и поэтому начисто отсутствовала и почва для обид и недоразумений на производственной почве. Где апеллировать было не к кому, так как приговор (то есть сроки исполнения работ) определялся самим обвиняемым.