По пробуждении он никогда не задумывался над значением этого сна, не подыскивал для него символического или философского объяснения, потому что каждый раз пробуждение было началом нового дня, а у каждого дня были свои реальные стороны, дававшие повод для раздумий. Сегодня было иначе, Вийуп знал, что сегодня будет и об этом ему не хотелось думать. Потому и думал он о своем сне. Быть может, сказывалась лишь жалость к себе, не осознанное или сознательное стремление избежать лишних мук: физическая агония наступит внезапно, скорей всего на следующую ночь, но если он не избежит мыслей об этом, то весь долгий день станет сплошной и невыносимой душевной агонией - медленным, прозримо ясным наступлением смерти. Эта смерть несравнимо тяжелей, чем смерть тела. Физическая смерть сконцентрирована в конкретном миге, и по самой природе смерти этого мига нисколько не ощущаешь, сознание уже покинуло тебя - как во сне ты перешагнул рубеж света и тьмы. Во всех нормальных случаях смерти, где жизни суждено угаснуть от старческого бессилия или в результате тяжелой болезни, эта заботливость природы простирается еще дальше: как бы зная, что всякому живому существу ненавистна мысль о неотвратимости предстоящей самоликвидации, она заблаговременно способствует умирающему, помогает ему потерять сознание и через туман бреда перешагнуть в небытие. Природа даже самоубийце облегчает противоестественный акт самоуничтожения - доводит его до состояния аффекта, перенапряжения нервов и мозга, а это и есть состояние бреда. Потому что человек неспособен это знать. Неведение об истинной близости рокового мига есть то единственное, что позволяет ему еще думать о жизни, спокойно делать свое дело и, не испытывая головокружения, ходить по краю бездны, - ведь вся жизнь человека протекает на краю той бездны, в которую ему однажды неотвратимо предстоит упасть. И за все, что человечество обрело в своей жажде познания, оно может благодарить только это неведение. Ибо знать и оставаться таким же, каким человек мог быть благодаря своему неведению, он не может, средний человек не обладает для этого достаточной силой. Но если б даже он и обладал такой силой, то сила эта была бы болезненной и противоестественной, и плоды его труда были бы отмечены печатью бренности. Потому-то и лучше, что такой силы нет. Обещание загробной жизни подбадривало поколения, но если б люди жили только этой верой, то такая жизнь уподобилась бы временному поселению либо карантину, где человек пребывает в ожидании, покуда впустят его в постоянную обитель, не принимаясь ни за какое серьезное дело. Как странно, что в таком состоянии хотелось философствовать. За всю жизнь не нашел времени задуматься над подобными вопросами, а теперь за один день хочешь решить до конца загадку бытия. То ли, чтобы прояснить свою точку зрения, то ли, чтобы облегчить течение следующей ночи. Кто-то отведет тебя на край пропасти, столкнет в нее и там ты останешься в одиночестве - никто не пойдет с тобой и никто не встретит тебя, и на вечные времена ты останешься один на один со своим небытием в нигде.
Но что же там было с этим сном? Из чего возник он и почему снился не однажды? И почему именно нынешней ночью мне потребовалось пережить его опять? Символ, ощущение подсознательного? Но каким образом такое ощущение могло возникнуть у ребенка, которому еще не дано сознавать сущность жизни, где уж там смерти? Если такое ощущение возникло независимо от его разума, то должна быть какая-то закономерность, должны быть какие-то неведомые силы, которые вложили в него это ощущение и в дальнейшем таким образом определяли ход его жизни, чтобы предощущенное могло сбыться. И если бы это так и было, значит все было предопределено изначально, каждый шаг Вийупа, каждая мысль и выстрел, убивший барона А. Но если это так, если он должен был выстрелить во исполнение воли неведомого рока, то он, Вийуп, не несет ответственности за свой поступок. Почему же тогда его судили, почему назвали преступником и держат в тюрьме, как могут против его воли столкнуть в пропасть? Ведь он в таком случае невиновен. А может быть, его дело и судьба суть лишь малая частица замысла таинственного Космического Разума? При всех своих кажущихся ошибках и зловолии, обидах и несправедливости этот Разум, быть может, творил нечто великое, прекрасное, нужное? И доброе. Но недоступное пониманию человека. Но тогда и человек тоже делал только добро, безразлично как: совершая преступные действия против своих сограждан, истязая их и каждым мановением руки творя зло и разрушение, он, тем не менее, оставался в сути своей честным, так как исполнял заранее предопределенную задачу своей жизни, - человек был и всегда оставался добрым, даже при всем желании он не мог стать иным. Это казалось парадоксальным, но более мелкими парадоксами жизнь изобиловала всегда - отчего же не быть и этому великому Парадоксу Вечности?
Почти физическим усилием Вийуп заставил себя думать о сне. Вероятность его символичности он уже обдумал, но она его озадачила и увела в лабиринты, из которых он был не в состоянии отыскать выход, ум его не мог сделать логического вывода, доискаться до истины. В попытке спасти престиж человеческого разума он попробовал взглянуть на это с простейшей стороны. Физиология, связь причин и следствий, эмпирическое и рассчетное. Быть может, в детстве он залез на эту лежанку, свалился с нее и так сильно ударился, что дух отшибло? Во сне было именно такое ощущение. Потом мать нашла его, пошлепала по спинке, пока снова не заработали легкие. Своим детским умишком он не сумел тогда осознать происшедшее с ним и вскоре об этом забыл. Лишь в подсознании уцелело воспоминание о пережитом тяжком моменте - до того как расшибся, стал задыхаться и потерял сознание. Потому и во сне он не видел ничего, что последовало за мигом падения. Прошло время. Однажды во сне он, возможно, уткнулся лицом в подушку так, что не мог дышать, и на ощущение удушья подсознание тотчас отозвалось, вызвав из памяти забытое событие и он вновь пережил во сне то же самое ощущение. Возможно, сегодня ночью это и произошло.
Возможно. Но отчего это должно было повториться сегодня, именно теперь? И почему он думает об этом так много? И повторится ли это на следующую ночь тоже - не во сне, а наяву, когда начнется настоящее, окончательное удушье?
Нет, больше ему не хотелось думать на эту тему. В высоком, тесном окошке камеры виднелась полоска неба. Иногда по ночам там мерцала звезда, иногда проплывал краешек тучи или пролетала одинокая птица. Это были мир и жизнь вне его, Вийупа, существа. Но он видел этот мир и знал, что до тех пор, пока сможет его видеть, пока еще существует какая-то связь этого мира с жизнью - он ее частица, и она частица его, он сам. Потом же…
В двери камеры лязгнул замок. Дверь открылась, и Вийуп увидел несколько охранников. Один скомандовал:
- Собирайтесь! К вам посетитель - сестра ваша. Начальник разрешил свидание.
Вийуп встал и последовал за стражей. В коридоре караульные пропустили его вперед и велели идти первым.
2
Свидание происходило не в обычном помещении, где двойная проволочная решетка разделяла узника и посетителя и разговаривать приходилось через окошечки, а в специальной, хорошо обустроенной камере в присутствии двух вооруженных конвоиров. Такой разговор мог иметь мало-мальски интимный характер, человек мог пожать другому человеку руку и по крайней мере на несколько минут позабыть о том, что он отгорожен от другого тюремными решетками и стеной бесправия. Такие свидания разрешались лишь двум категориям заключенных: тем, кто заслужил доверие тюремной администрации хорошим поведением и чей срок подходил к концу, и тем, кто был обречен на скорую смерть.
Когда Роберта Вийупа ввели в помещение для свиданий, Анна поднялась со скамьи и смущенно, как бы неуверенно, сделала шаг навстречу. Она не знала, что дозволено и что запрещается в такие минуты, - здесь был иной мир со своими законами и распорядком жизни.
Вийуп принужденно улыбнулся и взял руку Анны в свои.
- Ты пришла… Это хорошо. Давай сядем, удобней будем разговаривать.
Он подвел Анну к скамье, и они сели. Один охранник остался у двери, а другой стал медленно прохаживаться по камере, наблюдая и прислушиваясь, о чем они говорят. Очевидно, таков был порядок.
- Роберт… братишка… - глаза Анны повлажнели, и голос дрогнул от сдерживаемых рыданий. - Неужели - всё? Ты не обжаловал… не писал прошение о помиловании? Руйга сказал - он заходил к адвокату, узнавал - говорит, ты отказался.
Вийуп машинально погладил руку сестры и выпустил из своей.
- Да, это все верно. На помилование все равно нет ни малейшей надежды. Зачем зря просить? Вспомни Ауструма, моего друга и единомышленника. Какой он был сильный, как шел на смерть. А у него были реальные шансы на спасение.
- Ауструм был фанатик, на него глядеть нечего, - несмело возразила Анна. - Если бы все поступали, как он…
- Скорей добились бы результатов. Разумеется, фанатиком он был и на смерть шел не как все - за некую высшую справедливость. Я был реалистичней, и меня судили за реальный поступок.
Надзиратель прошел мимо них и теперь удалялся. Значит, не должен слышать, о чем они говорят. Анна быстро спросила:
- Роберт, ты в самом деле готовил нынешним летом покушение на царя? (Надзиратель возвращался, поэтому она продолжала медленней и спокойней.) Мне хотелось это знать. Я не очень это понимаю.
Вийуп отрицательно покачал головой.
- Нет, Анна, все это сказки. Наверно, им так было надо, но что мы можем знать. Ты летом домой поедешь? Я думаю, маме очень тяжело теперь, было бы хорошо подбодрить ее.
_- Я понимаю, Роберт. Возможно, я вовсе уеду из Риги. Так значит, этого ты не замышлял… - Анна многозначительно посмотрела брату в глаза.
- Ни в самых отдаленных намерениях.
Надзиратель опять отошел, и Анна поспешила воспользоваться моментом.
- Илмар, - прошептала она. - Буду спрашивать о нем. Он снова в Риге. Вчера встретила.
Вийуп тихо вздохнул.
- Славный парень. Жаль, что больше его не увижу.
- Он был так долго за границей… - продолжала Анна.
- Счастливчик.
- Ты ему писал о своих делах?
- Он ни о чем не знал.
- Но вы же переписывались.
- Да, но лишь о том, что можно доверить письму.
- И о бароне ни слова?
- Ни слова. Это было мое личное дело.
- Но донесли из-за границы.
Вийуп удивленно посмотрел на сестру.
- И ты думаешь, это он?
- Так же думают и другие.
- Неумные это мысли. Он и я! - Вийуп сдержанно усмехнулся. - Для этого нет никаких оснований. Выбросьте эти глупости из головы и не обижайте порядочного человека!
- Если ты так в этом уверен…
- Да, я знаю и я верю. Но если ты еще сомневаешься, то ведь у него есть мои письма. Он покажет, если попросишь.
- Но кто же тогда мог это сделать? Подумай, Роберт, обо всех, с кем ты знаком. Можешь кого-нибудь заподозрить?
- Теперь это не имеет значения.
- Для тебя, возможно, и нет. Но… (надзиратель приближался) куда мне девать твою одежду?
- Отдай, кому подойдет. Свези домой, там найдут, кому носить.
- Твою кровать увезти я не смогу.
- Продай. Мне больше не понадобится.
Охранник опять удалился.
- Илмар хочет в этом деле разобраться, - продолжала Анна, зная, что брату понятно, какое дело она имеет в виду. - Он хочет без спешки, чтоб было точно. Все досконально проверит и тогда… Может, у тебя есть соображения на этот счет?
Вийуп молчал, но плотно сжатые губы и глубокая складка на лбу свидетельствовали о напряженной работе мысли. Наконец он нервно потряс головой.
- Нет, незачем теперь. Уже не имеет значения.
- Значит, кого-то ты все-таки подозреваешь? - не отставала Анна.
- Возможно. Но бог с ним. Он тут ни при чем, и хватит про это. Единственное, о чем тебя прошу - доверяй Илмару и передай от меня привет. И пусть не лезет на рожон, не делает глупостей. В этом нет надобности, да и ничего не выйдет. Я слишком хорошо знаю обстоятельства.
- Он тоже шлет тебе привет и велел передать, что дознается до истины и… отквитает.
- Ни до чего он не дознается. Затея может обойтись ему слишком дорого.
И в знак того, что с данной темой покончено, перевел разговор на разные интимные пустяки, расспрашивал о всякой ерунде, которая сейчас не могла его интересовать никоим образом. Анна больше не пыталась что-либо выведать.
Им дали поговорить еще несколько минут, затем наступило время прощаться. Оба они были сильными, закаленными людьми, оба испытывали боль, но старались скрыть ее, щадя друг друга. Еще несколько слов, проступившая против воли на лице Вийупа бледность и предательская влага в глазах Анны, затем - прощальный поцелуй, и они разошлись, каждый в свою сторону. Один - туда, где шла своим чередом шумливая многоголосая жизнь, другой - навстречу одиночеству и великому безмолвию.
Когда тюремные ворота закрылись за Анной, тоска нахлынула на нее с такой силой, что она уже не могла ей противиться. Анна начала всхлипывать. Скрывать слезы теперь было не от кого.
У Вийупа же после свидания тщательно обыскали карманы и каждый шов одежды прощупали. Лишь удостоверясь в том, что сестра не передала ничего недозволенного осужденному на смертную казнь, а значит, ему не вырваться из этих каменных стен, не избежать предстоящей участи, конвойные впустили его в камеру и оставили наедине со своими мыслями и ощущениями.
Все упрощалось, с каждым мгновением жизнь и мир становились все обозримей. Из великого множества суетных дел, стремлений и желаний остались лишь некоторые из тех совсем немногих возможных в оставшееся время - столь простые, понятные и общеизвестные, что и размышлять о них было нечего. Лишь середина жизни своеобычна у каждого человека. Начало же и конец ее у всех шаблонно одинаковы. Вийуп знал: скоро придет тюремщик и осведомится, нет ли у него каких-либо пожеланий. Ему дадут право на единственный последний каприз, позволят исполнить последнее желание, чтобы затем это же самое желание перечеркнуть. С наступлением сумерек явится другой человек, спросит о его, Вийупа, грехах и предложит вымолить прощение за свои поступки. И тут опять-таки посчитаются с его пожеланием и исполнят его. После уже никто не спросит, хочет ли он чего-нибудь. Вставай и пошли - свершится то, чему суждено свершиться.
В окне камеры светилась бледно-голубая полоска неба. Вийуп смотрел на нее и гадал: будут ли сегодня ночью на ней звезды? Ему хотелось, чтобы были. Зря он в прошлую ночь не посмотрел в окно, не пришлось бы сейчас гадать. Теперь это было упущено. Но не только это - упущена была вся жизнь, то превеликое множество дел и чувств, какое и мыслью объять было трудно. Всё это ушло безвозвратно.