А в конце года, когда наступило тепло и задули майские ветры, он опять к нам приехал. Он приехал сватать нашу Савельеву Галю, нашу артистку. Она работала заведующей клубом и хорошо пела народные песни. Когда он успел с ней познакомиться - для нас это тайна. А через месяц в Падеринке, в райцентре, гуляли свадьбу. И это было так странно, так грустно, нелепо: Чирков - и вдруг свадьба? А впрочем, что удивляться, ведь он был всего на три года постарше меня. Всего на три года, а казался мне стариком.
А на следующий год я уехал из той деревни, но еще долго оттуда приходили письма и телеграммы. Друзья находили меня в городе и звали обратно. И я тоже писал им письма, но приехать не обещался. Да меня бы и не пустил в школу Чирочек. И другое держало. Я привык уже и сроднился с тягучей, горькой и порой бессмысленной городской жизнью... Да, горькой. Потому что не было рядом со мной природы - ни травы, ни деревьев, ни густого соснового бора. Даже о Чирочке я тосковал: кого он теперь будет ругать, над кем издеваться. Он даже мне снился: коротенький, белый, в желтеньких железных очечках. Они сверкали переливались, а мне было грустно, и почему-то щемило сердце.
А потом писем оттуда не стало, и ничего не поделать. Высыхают, говорят, даже озера и реки. Высыхает и наша память... А потом прошло еще два или три года, и я стал совсем забывать про Чирочка. И вдруг однажды, в конце весны, мне написал мой директор школы.
Павел Иванович написал, что они проводили в последний путь инспектора Николая Чиркова. Он вывалился в половодье из лодки и сразу пошел ко дну. Он был тяжелый, подслеповатый да вдобавок еще не умел и плавать. "Ах ты, Чирочек, Чирочек, - осуждал его в письме Павел Иванович. - Зачем ты полез в наше мужское дело, зачем тебе понадобилась эта рыбалка?" И дальше, на всю страницу, директор расписывал мне, как Чирочек ходил по Падеринке и клянчил сети, а ему не давали. Но он все-таки насобирал пять штук и с ними поехал. Нашел потом глубокую заводь, и здесь, возле берега, и случилось... Но это еще не все, сообщал мне директор. У них еще и другая новость: жена Чирочка, Галина, собрала чемоданы и уехала с дочкой в какой-то далекий город. Но, говорят, скоро вернется. В чужих-то краях - не сладко...
Но она не вернулась. И про нее скоро забыли. Даже и про Чирочка забыли. Лет через пять я заезжал в Падеринку и хотел сходить к нему на могилку. Начал спрашивать народ, а на меня глядят удивленно - да вы что! Разве запомнишь? У нас каждую неделю кого-то хоронят. Нет, нет, не знаем. Да вы у жены спросите или у дочки... Так ни с чем и уехал.
А потом я тоже забыл про них. А что удивляться - порой и о себе некогда вспомнить. И если бы не этот чернявый парень. И опять, опять в ушах у меня загудело: "Дорогие мои, я вам выдам тайну... Галина Чиркова поет сегодня в родных стенах..." Но нет, нет, быть не может? У нашего Чирочка, наверно, другая дочь? Другая... И опять вопросы, вопросы, и у меня еще сильней разболелось сердце. С таким больным сердцем я и забрался к себе домой, на четвертый этаж. И ночью плохо спалось, и только под утро я немного забылся. И только забылся - сразу увидел Чирочка. Он сидел в большой лодке и махал мне руками. И я сразу узнал его, но почему-то не признавался. А он махал все сильнее, сильнее, очечки блестели. А потом лодка пропала, но пришел его голос: "А с зоологией-то совсем плохо-с... Не отмечено даже различие человека от обезьяны". И я кивал ему, соглашался - и по лицу у него пробежала улыбочка. И в этот миг я открыл глаза. И опять в голове вчерашнее, и нет мне покоя. Неужели эта певица - дочь Чирочка?.. И неужели голосок ее для меня как память, как крылышко той зимней веселой птички? А впрочем, почему я страдаю?! На глаза мне попал телефон, и я бросился к нему как к спасению.
- Это кто? Администратор гостиницы? Дайте мне номер певицы Галины Чирковой.
И вот уже ее голос:
- Да, Чиркова...
- Простите, - начал я издалека, - я был на вчерашнем концерте... Да, да, я потрясен. Это были мои любимые романсы.
- Но кто вы? Вы назовитесь.
- Я учитель. Здешний учитель. Кстати, если вам интересно: однажды мои уроки разбирал школьный инспектор Чирков Николай Феофанович...
- Как?! Неужели!? Это же мой отец! - В трубке что-то зашуршало и запотрескивало, как будто спелый арбуз стал разваливаться на мелкие части, а потом снова голос:
- Вы знаете, я сейчас запла́чу. Какая радость, что вы позвонили! Я так мало о нем знаю. Но вы же ко мне приедете? Да, да! Сейчас же! Вы должны все рассказать... Вы слышите?
- Слышу. Но я не могу... - сказал я тихо и сразу от боли закрыл глаза. А сердце уже билось где-то у горла.
- Но почему, почему же?! Вы же сами меня разыскали... - Она требовала, почти кричала. И тогда я решился:
- Я звоню вам с вокзала. Через пять минут у меня скорый поезд. Простите... - И сразу повесил трубку... Потом опять снял ее и долго-долго держал в руках. Но она была уже холодная, неживая... Так же и мой Чирочек. Я, наверно, совсем не знал его, ведь человек - это тайна. Иначе бы не было у него такой дочки. А в ушах все звенело: "Но вы же ко мне приедете? Да, да! Сейчас же..." И я опять не знал, что ей ответить, и только шептал про себя: "Простите, простите..."
Ленька
Ленькина жизнь - поезда и степь. Он мог часами бродить в густом ковыле, сбивать палкой головки репейника или просто смотреть в небо, в его далекую синеву. Иногда он собирал цветы для соседской девчонки Гальки. Она была постарше его и нынче закончила уже первый класс. Галька любила очень цветы и веселые книжки. Но больше всего любила ходить в кино и копаться на огороде. Но что огород, это не степь - нет простора. И Ленька никогда бы не променял степь на морковные грядки. А вот Галька не понимала... Но все равно она нравилась Леньке. Вот к ней он и заявлялся с букетом и оставлял цветы на крыльце или где-то на видном месте. Отдавать букет прямо в руки Ленька стеснялся. Да и зачем - Галька все равно находила подарок. Она всегда прижимала цветы к лицу, а глаза ее смеялись лукаво. Но Ленька этого никогда не видел. А если бы видел, то просто бы сгорел со стыда, ведь Галька - девчонка... А к ним нужно особое отношение.
Цветы Ленька рвал далеко от дома. Да и цветы часто были только предлогом убежать лишний раз в ковыли, затеряться... А вечерами степь еще лучше, роднее. Разливаются по ней тихие сумерки, и травы пахнут так же тихо, протяжно. Затем солнце медленно тянется к горизонту - и вдруг куда-то сразу ныряет, и теперь уж совсем тихо вокруг и почему-то печально.
- Недолго уж солнышку царствовать, недолго нас пригревать, - часто приговаривала Ленькина мать в такие минуты, - скоро будет зима на него, скоро будут морозы...
- Еще не скоро! - не соглашается сын, а сам глядит пристально в одну далекую точку. Туда только что солнце нырнуло, и Леньке многое непонятно. Там же находится Волчье болото. Туда он ходит с матерью собирать клюкву. И Ленька смотрит жадно вперед, моргает. А сердце стучит все сильнее, сильнее, и до него вдруг смутно доходит, что жизнь вокруг - сплошные тайны и тайны... А сумерки подходят все ближе, - и степь точно сжимается в теплый мягкий комочек и теперь дышит слабо, покорно. Так порой дышат в кроватях совсем малые дети. А потом всходит луна, и гудит скорый поезд.
Ах, этот поезд, московский поезд! Он напоминал о какой-то далекой счастливой жизни, которая стояла в синих прозрачных далях, точно бы на краю света... Все поезда летели мимо, все торопились, а этот скорый стоял у них на станции почти что минуту. И Ленька встречал его каждый вечер. И Ленькина мать тоже встречала. Она выходила на перрон с большой плетеной корзиной, а там - ягоды в газетных кулечках. Но разве можно распродать их в одну минуту. Нет, конечно, так не бывает. И мать успевала продать всего три-четыре кулечка. А потом хватала в руки корзину и кидалась вперед вдоль вагонов. Она бежала и громко кричала: "Налетайте, братва, налетайте!" И братва налетала, а особенно - ребятишки. И мать каждому совала кулечек, а глаза ее счастливо сияли, точно давно ждали этой минуты. Но кулечков всем не хватало, а ребятишки просили. И тогда мать стучала себя в грудь кулачком и смешно морщила щеки: что хотите, мол, больше нету. Хоть убейте меня, хоть зарежьте. Но в этот миг уже трогался поезд. Кричали что-то проводники, стучали вагоны. И вот уже нет поезда, точно приснился. А на лице у матери все еще не проходит волненье, и еще долго она не может очнуться. Потом Ленька громко вздыхает, - и только сейчас она замечает сына.
- Вот и угостили народ, сынок. Не просили нас, а мы угостили...
- А почему, мама, бесплатно?
- Это, Леня, за твоего папку. Пусть едят нашу ягоду да поминают...
- Они же папку не знали?
- Это ничего, Леня. Зато мы по душе с тобой поступили. Да и отец твой достоин.
И Ленька матери верит. Он и сам часто видит отца во сне, и тот снится ему живой и веселый. А на самом деле его нет уже третий год на земле: скончался он от тяжелой болезни. Только в деревянном сундучке осталась его железнодорожная куртка да высокая фуражка с белой кокардой. Да под самыми окнами росли, поднимались три яблони, посаженные его руками. Весной их густо закутывал цвет, и мать смотрела на них, удивлялась:
- Гляди, сынок, какие красавицы! Вот и ты вырастешь хороший да умный. А я посмотрю на тебя, полюбуюсь.
- Ну хватит, мама, - стеснялся Ленька, и у него густо краснели щеки.
- А че хватит. Вот вырастешь скоро и на тепловоз отпущу... - И мать задумывалась и тихо вздыхала. А потом опять продолжала: - Конечно, вырастешь да поженишься, и у тебя свои детки появятся. А я уж сделаюсь старая, и ты свою мамку прогонишь...
- Нет, нет! Зачем ты? - почти кричал он, волновался, и у матери темнели глаза и дрожали от слез ресницы.
- Ну, спасибо, сынок, хоть успокоил. А то бы не знаю как... - и ресницы дрожали все сильнее, сильнее, и мать отворачивалась. Но эти слезы у ней были хорошие, чистые, от них всегда легче дышать. Вот и теперь пришло хорошее настроение.
- Скоро в город тебя свожу. Поедешь, Леня, со мной?
- Ты только обещаешь... - смеется Ленька, а у самого глаза блестят и прямо играют. Надо же, что мать придумала! А может, это опять обещания... Сколько уж было их, сколько поездов прошло под окошками, а они с матерью все сидели на одном месте. Поговорят только о поездке да помечтают... А что толку в словах?
Так вот и случилось, что Ленька не бывал еще в городе. Но он не расстраивался. Да и мать успокаивала:
- Я же, сынок, обходилась без города и еще обойдусь. А че там?.. Теснота только, шум. И все бегут куда-то, руками машут - не разбери поймешь. - И мать после этих слов хитровато щурилась и кому-то подмигивала. Знаем мы, мол, этот город, бывали. Там калачики прямо на заборах висят...
Но иногда Ленька все же скучал. Особенно тяжело жить в дождливые вечера. И мать в ненастье тоже мучилась от безделья. Но ее выручали карты. Она уж давно занималась гаданьем, а после смерти мужа прямо совсем помешалась на картах. Она умела гадать и на зеркале, и на воде, и на иголках, но карты ставила превыше всего. Леньке тоже нравились эти гаданья. Они заменяли часто кино и все развлечения. Да и было весело на душе в те часы. А начинал всегда Ленька сам. Он подходил к матери и просил ее ломким жалобным голосом:
- Мама, сворожим? Давай сворожим?
- Да на кого сворожим-то? - притворно смеется мать.
- На кого, на кого - да на меня! - уточняет Ленька, а сам снова канючит:
- Давай сворожим?
- Давай, давай... Хорошо тебе, Леня, распоряжаться, приказы слать, а я уж че-то не верю нашим картешкам. Врут, поди, ерунда... - опять начинает ворчать мать и хмуриться, но это была чистая игра и притворство, потому что есть у гадалок давнее правило: прежде чем ворожить, раскладывать карты, надо их поругать, постыдить хорошенько, чтобы они не врали никогда и не путали, - вот почему ворчала мать и хмурила лоб.
- Прокляты картешки! Ниче не добьешься. Их бы только в печку да на растопку.
- Давай тогда на зеркале погадаем? - просит Ленька, а в глазах - нетерпение. Но та и на зеркало не сдается, недовольно смотрит на сына.
- Боюсь я этого зеркала. Как че худое покажется, так и упаду сразу в обморок. Вон че вышло с Леной Ловыгиной. Не к нам будь сказано, я не могу... - И мать вздыхает и охает, но все равно не удерживается и уже в который раз рассказывает сыну и про Лену, и про те чудеса. Но Ленька внимательно слушает, вытягивает голову, жмурится: ему нравятся чудеса.
Вначале сообщает мать, что Ленку она сама ворожить научила. Зашла как-то Ленка к ней и разревелась. Да и как не реветь-то... Был у ней знакомый паренек Коля Семенов, потом его в армию взяли. А потом он писать перестал. Вот и решила Ленка узнать, где теперь Николай, живой ли, здоровый ли, почему вестей нет. Задумано - сделано. Помогло ей, конечно, зеркало. В него, мол, и увидела Николая... - и после этих слов мать делала длинную паузу. Сильно хмурила лоб и вздыхала. И лицо делалось старое, серое, точно бы прошла большую дорогу, устала, и дыханье становилось тяжелым. Она, наверно, вспомнила сейчас своего мужа, может, и молодость вспомнила, а может, и завидовала Ленке Ловыгиной, ее легкой теперь судьбе.
- Мама, сколько лет было Ленке?
- Нет, сын, она не Ленка тебе, а Елена Григорьевна, она для меня только Ленка - по возрасту.
- А зачем смотрела в зеркало Елена?..
- Григорьевна-то? Вот доживешь до тех лет и узнаешь. Любовь, Леня... Любовь и калечит, и лечит, и из ума человека выбрасыват. Ну ладно, не туда мы поехали.
- А в зеркало смотреть страшно? - опять пристает к матери Ленька. Ему нравятся эти разговоры о чудесах, о таинственном, он ловит каждое слово - и замирает душа...
- Ох страшно, сынок! Сильно страшно - на зеркало. Я потому и карты предпочитаю. Не нашего ума это зеркало. Там и люди показываются, и мертвецы. А я слаба бабенка, труслива, меня прямо в холод бросат, а то в кипяток. Худые совсем нервишки.
- А если черт выйдет? На это зеркало?.. - Ленька сдвигает брови, серьезничает, а самого разбирает смех. Он любит мать попугать, поводить на какой-нибудь хитрой смешной веревочке, а она верит ему - простая душа...
- Нет, сынок, не стращай меня своим чертом. И не детски то разговоры. А я и так в своем детстве напугана. Все было со мной, всяки страхи. Я и с воза с дровами падала: лошадь-то понесла, а я на телеге сидела. Кого, раньше-то за дитями разве следили? Все недосуг да на работе, да собрались в город поехали - на каки-то на легкие заработки, а я все с мамой одна. Она на луг за сеном - и меня рядом в телегу. А обратно сижу на возе да песенки напеваю, а надоест, возьму с горки этой и покачусь. Как только под колеса не попадала, а под копытами много раз была, лошадь только пофыркат да остановится. А то еще совсем пятилетню меня пороз Васька топтал. Я ведь никого тогда не боялася - кого взять, пятилетня дак. Везде шагом ходила, вразвалочку, а глаза вечно задраны, не признаю никого. Таку и пороз увидел, невзлюбил таку горду. Разбежался и побежал. А я сжалась в комок, присела, он и пробежал надо мной, дурак. А на мне ни одной царапинки. Так что ты не стращай. Васька тот, чем не черт, и таки же рога. Так что, Леня, ты не пугай меня, я уж всего испытала и всяки работы попробовала. Я и техничкой была на станции, и проводницей работала. А потом ты появился - я и уселась. Пришлось разнорабочей пойти, а чего? Хоть поездами не надо...
- А я все равно не верю в зеркало! Не бывает... - опять Ленька лезет на грех. Он знает, что теперь мать рассердится и начнет убеждать его, горячиться да вспоминать, а ему то и нужно - послушать эти тайны и чудеса.
- Хошь верь, хошь не верь, - продолжает мать, - но только Ленка сама рассказывала, да и Николай подтверждал.
- Она, поди, уснула у зеркала. И сочинила во сне, - не унимается Ленька, а у самого глазки, как у хорька. И веселье в них. Но мать то ли не видит, то ли увлеклась.
- Зачем заснула, тут не заснешь. Тут сидишь на стуле, себя не чуешь. Тут человек-то весь напрягается. Все косточки его дрожат да подпрыгивают. Каку надо сохранять выдержку, а не то заболешь, не к нам будь сказано. Сильно, Леня, по нервам бьет, а мы все, говорят, из нервов. Да и ворожить надо правильно...
- Как надо-то? - снова ловит ее сын на слове и смотрит матери прямо в лицо, не мигает. Но мать не отводит глаз, а потом делает знак рукой - подвигайся, мол, слушай.
- А я расскажу, сынок, все по порядку. Как надо правильно и неправильно. Садись поближе, запоминай.
И Ленька замолкает и подвигается ближе. Лицо у него спокойное, любопытное. Мать потихоньку рассказывает, словно бы сказку, или книгу читает:
- Гадать на зеркале надо правильно, а неправильно всяк сумет. Ты хоть понимашь меня, Леня?
Он вначале молчит, потом встряхивает головой и невпопад отвечает:
- Слышу, мама, все слышу.
- Коли слышишь, то хорошо. В жизни многое пригодится. Жизнь-то долгая, Леня. Не узнашь, где падешь, где споткнешься, так стары люди говаривали. Значит, так, надо хозяйке вначале одеть чисту рубаху, да волосы свои распустить, да вынуть все гребешки, и чтоб никакой прически. А потом ночи жди, чтобы было двенадцать часов. И раньше нельзя, и позже нельзя. Чтобы только полночь была, чтобы ровно двенадцать. В это время зеркало ставится, а хозяйка или человек какой - напротив его. А зеркало нитками все опутыватся, а концы ниток в руки берешь, и свечу зажигашь в то же время. Как свечка заколыбатся, как кверху зашлыхат - так и смотри в зеркало, напрягайся теперь, кого загадать, тот и покажется. Встанет в рост и пойдет на тебя. Но ты его близко не допускай. Нельзя близко, да и опасно. Как только он близко окажется, как только дыханье услышишь, так сразу хватай в руки ножницы и обстригай нитяные концы. А не поможет, то в дверь ногой хабалясни, да не просто так, а приговаривай про себя: "Давай сгинь, пропади! Давай сгинь, пропади!" Так меня бабушка Дарья учила. Честно слово, не вру...
- Честно слово-то - не корова, его можно продавать, - смеется Ленька и замолкает на полуслове. Не хотел ведь, нечаянно вылетело, просто вспомнилась поговорка, а вот мать, наверно, обиделась, - и он ежит плечи, и лицо виноватое, и глаза повлажнели - на мокром месте. Жалко, жалко до слез этой истории: вдруг мать сейчас замолчит и не докончит рассказ. Но та и не думала обижаться. Она только посмотрела на него долгим взглядом, позевнула рассеянно и снова заговорила:
- Вот так наши девки и узнавали про женихов. Так же Ленка Ловыгина зажгла свечку, уставилась в зеркало, а че оно зеркало - правда есть правда. На нее сразу Коля Семенов пошел. В шинели сам, а лоб в белых бинтах... Ленка сразу глаза зажмурила, а чего оно - жмурь не жмурь. Она и ошалела от радости. А потом и забыла про ножницы, забыла, что нитки надо остричь. Только вспомнила в самый последний момент. Стала стричь - че-то твердо, еле пальцы выдержали, пока вела ножницами. А прошла минута-другая, зажгла свет, поглядела, а в руках-то - кусок шинели! Остригла ведь у Коли шинель. Ладно, все хорошо. А через месяц сам Николай заявился, отпустили в отпуск из армии. Он ведь попадал в каку-то аварию. Вот он отпуск и заслужил... А домой зашел, посмотрели у парня шинелку, проверили, а че проверять - от полы-то отстрижено. Повертели, похмыкали - дело ясно, как день. Побежали за Ленкой, предупредили. Она принесла тот лоскуток, его сразу приложили. Он как раз тут и был - опять цела шинель, нашлася потеря. Вот так, Леня, случатся. На удивление...