- Да ничего страшного нет в учебе! - напористо и поучительно сказал Федор. - Что за дикость - учебы страшиться. Уж нашему ли народу не учиться - давно и давно пора. Нет, помню, бабка Фекла: "Федька, не дочитывай до конца книгу - спятишь!" Вот же понимание-то! Да почему? Черт его в душу знает, откуда этот панический страх перед книгой? Нам-то как раз и не хватает этой книги… И вот извольте: не дочитывай до конца, а то с ума сойдешь.
- А что, были же случаи…
- Да от книг, что ли?
- От книг! Парень вон у Гилевых… Игнаху-то Гилева помнишь? Вот сын его, Витька, - зачитался: тихое помешательство.
- С чего вы решили, что от книг-то?
- Читал день и ночь…
- Ну и что?
- Как же?.. Зачитался.
Федор хмыкнул с досадой, но пока не стал говорить, достал другой хрустальный патрончик, плеснул в него коньяку. И себе тоже плеснул.
- Давай. С ума они, видите ли, сходят от чтения… Ты много за свою жизнь книг прочитал?
- Я не пример.
- А кто пример? Ну, я вот: прочитал уйму книг - жив-здоров, чувствую, что мало еще прочитал, надо бы раза в три больше.
- Куда тебе больше-то? - удивился Егор. - Чего не хватает-то? Всего же вдосталь…
- Знаний не хватает! - сердито сказал Федор. - Вот чего. Вот они приходят счас, молодые, на смену - и поджимают. Да как поджимают! Сколько-то еще подержимся, а дальше - извини-подвинься: надо уступать. С жизнью, брат, не поспоришь.
- Не знаю… - сказал Егор. - Меня, например, никто не поджимает.
- Да тебя-то! Твое дело… не обижайся, конечно, но дело твое каждый сумеет делать. Ну, не каждый - через одного. Есть вещи сложнее…
- Ну, и надо уступать, - тоже чего-то рассердился Егор, наверно, за профессию свою обиделся. - А то и правда-то: смотришь, сидит - пень пнем, только орать умеет.
- Не торопи-ись, - с дрожью в голосе протянул Федор. - Больно прыткие! Есть еще такие понятия, как - опыт. Старшинство ума. Дачи увидели! Машины увидели!.. А не видите, как ночами приходится ворочаться от… Ты в субботу-то купаться пошел, а я сижу в кабинете, звонка жду: то ли он позвонит, то ли не позвонит. А и позвонит, да что скажет? Это ведь легче всего: в чужом кармане деньги считать. Их заработать труднее…
- Я не считаю твои деньги. Что ты?
- Я не про тебя. Есть… любители. Сам еще ночного горшка не выдумал, сопляк, а уже с претензиями. Не-ет, подожди, пусть сперва материно молоко на губах обсохнет, потом я выслушаю твои претензии. Свистуны. Мне что, на блюдечке все это поднесли? - Федор неопределенно покачал головой: то ли он имел в виду эту большую богатую квартиру, то ли адресовался дальше - дачу с машиной и с гаражом подразумевал, то ли, наконец, показал на шифоньер, где висел его черный костюм с орденами. - Тут уж я самому господу богу могу прямо в глаза смотреть: все добыто трудом. Вот так. Сам от работы никогда не бегал, но и другим… - Федор чуть сжал хрустальную рюмочку, и она вся спряталась в его огромном кулаке. Нет, крепок был еще Федор Максимов, не скоро подвинется и даст место другому. - Подняли страну на дыбы - выходи вперед, не бегай по кустам. - Федор, наверно, чуть-чуть захмелел, а может, высказывал наболевшее, благо подвернулся брат родной - должен понять. - Вот так надергаешься за день-то, наорешься, как ты говоришь, - без этого, к сожалению, тоже не обойдешься, - а ночью лежишь и думаешь: "Да пошли вы все к чертям собачьим! Есть у меня Родина, вот перед ней я и ответчик: так я живу или не так".
- Кто тебе говорит, что ты не так живешь? - сказал сочувственно Егор. - Что ты? Наоборот, я всегда рад за тебя, всегда думаю: "Молодец, Федор, хоть один из родни в большие люди выбился".
- Дело не "в больших людях". Не такой уж я большой… Просто, делаю свое дело, стараюсь хорошо делать. Но нет!.. - пристукнул Федор ребром ладони по столу, и даже не спохватился, что шумит, - найдутся… некоторые, будут совать в нос свое… Будут намекать, что крестьянский выходец не в состоянии охватить разумом перспективу развития страны, что крестьянин всегда будет мыслить своим наделом, пашней… Вот еще как рассуждают, Егор! - Федор посмотрел на брата, стараясь взглядом еще донести всю глупость и горечь такого рода рассуждений. - Вот еще с какой стороны приходится отбиваться. А кто ее строил во веки веков? Не крестьянин?
- У тебя неприятности, что ли? - спросил Егор.
- Неприятности… - Федор вроде как вслушался в само это слово. Еще раз сказал в раздумье: - Неприятности. - И вдруг спросил сам себя: - А были они, приятности-то? - И сам же поспешно ответил: - Были, конечно. Да нет, ничего. Так я… Устал за эти дни, изнервничался. Есть, конечно, и неприятности, без этого не проживешь. Ничего! Все хорошо.
А Егору чего-то вдруг так сделалось жалко брата, так жалко! И лицом и повадками Федор походил на отца. Тот тоже был труженик вечный и тоже так же бодрился, когда приходилось худо. Вспомнил Егор, как в 33-м году, в голодуху, отец принес откуда-то пригоршни три пшеницы немолотой, шумно так заявился: "Живем, ребятишки!" Мать сварила жито, а он есть отказался, да тоже весело, бодро: "Вы ешьте, а я уж налупился дорогой - сырой! Аж брюхо пучит". А сам хотел, чтоб ребятишкам больше досталось. Так и Федор теперь… Хорохорится, а самому худо чего-то, это видно. Но как его утешишь - сам все понимает, сам вон какой…
- Да, - сказал Егор. - Ну и ладно. Ничего, братка, ничего. Дыши носом.
- Что за сказку ты ей рассказывал? - спросил Федор. - Про зайку-то… Как он летал на воздушных шариках.
Егор задумался. Долго вспоминал… Даже на лице его, крупном, добром, отразилось, как он хочет вспомнить. И вспомнил, аж просиял.
- Про зайку-то?! А вот: пошел раз зайка на базар с отцом. И увидел там воздушные шарики - мно-ого! Да все разноцветные: красные, синие, зеленые… - Егор весело смотрел на брата, а рассказывал так, как если бы он рассказывал самой Верочке - не убавлял озорной сказочной тайны, а всячески разукрашивал ее и отодвигал дальше. - Вот. И привязался он к отцу, зайка-то: купи да купи. Отец и купил. Ну, купил и сам же и держит их в руке. А тут увидел: морковку продают! "На-ка, говорит, подержи шарики, я очередь пока займу". Зайка-то, маленький-то, взял их… И надо же - дунул как раз ветер, и зайчишку нашего подняло. И понесло, и понесло! Выше облаков залетел…
Федор с интересом слушал сказку, раза два даже носом шмыгнул в забывчивости.
- Как тут быть? - спросил Егор брата. Тот не понял.
- Чего как быть?
- Как выручать зайку-то?
- Ну… спасай уж как-нибудь, - усмехнулся Федор. - На вертолете, что ли?
- На вертолете нельзя: от винтов струя сильная, все шары раскидает…
- Ну а как?
- Вот все смотрят вверх и думают: как? А зайка кричит там, бедный, ножками болтает. Отец тут с ума сходит… И вдруг одна маленькая девочка, Верочка, допустим, кричит: "Я удумала!" Это у меня Нина, когда маленькая была, говорила: "Я удумала". Надо - я придумала, а она: "Я удумала". Вот Верочка и кричит: "Я удумала!" Побежала в лес, созвала всех пташек - она знала такое одно словечко: скажет, и все зверушки, все пташки ее слушаются - вот, значит, созвала она птичек и говорит: "Летите, говорит, к зайке и проклевывайте клювиками его шарики, по одному. Все сразу не надо, он упадет. По одному шарику прокалывайте, и зайка станет опускаться". Вот. Так и выручили зайку из беды.
Федор качнул головой, усмехнулся, потянулся к сигаретам. А чтоб не кокнуть еще одну дорогую рюмочку, прихватил другой рукой широкий рукав халата.
- Довольно это… современная сказочка. Я думал, ты про каких-нибудь волшебников там, про серого волка…
- Нет, я им нарочно такие - чтоб заранее к жизни привыкали. Пускай знают побольше. А то эти волшебники да царевны… Счас какая-то и жизнь-то не такая. Тут такие есть волшебники, что…
- Да, тут есть волшебники… Целые змеи-горынычи! - засмеялся Федор.
- Не говоря уж про бабу-ягу: что ни бабочка, то баба-яга. Мы твою-то не разбудим? Громко-то…
- Бабу-ягу-то? - хохотнул опять Федор. - Ничего. У меня, Егор, даже не баба-яга, - сбавил он в голосе, - у меня нормальная тряпошница, мещанка. Но так мне, седому дураку, и надо! Знаешь… - Федор заикнулся было про какую-то свою тайну тоже, но безнадежно махнул рукой и не стал говорить. - Ладно, чего там.
Егора опять поразило, как не похож этот Федор на того, напористого, властного, каким он бывал на людях, на своих стройках…
- Что-то все же томит тебя, братец, - сказал Егор. - Давай уж… может, и помогу каким словом.
- Да ничего, - смутился Федор. И чтоб скрыть смущение, потянулся опять к сигаретам. - Я и так что-то сегодня… Размяк что-то с тобой. Все нормально, Егорша. Все хорошо. - Помолчал, глядя в стол, потом тряхнул сивой головой, с усталой улыбкой посмотрел на брата, еще раз сказал: - Все хорошо. Хорошо, что приехал… Правда. Я, знаешь, что-то часто стал отца-покойника во сне видеть. То мы с ним косим, то будто на мельнице… Старею, что ли. Старею, конечно, что же делаю. Коней еще часто вижу… Я любил коней.
- Стареем, - согласился Егор.
- Давай-ка… за память светлую наших родителей. - Федор наполнил два хрустальных патрончика коньяком. - Мы ведь тоже уже… завершаем свой круг… А? - Федор, словно пораженный этой мыслью, такой простой, такой понятной, так и остался сидеть некоторое время с рюмкой в руке - смотрел сперва на брата, потом опять в стол, в стол смотрел пристально, даже как будто сердито. Очнулся, качнул рюмочку, приглашая брата, выпил. - Да, - сказал, - разворотил ты мне душу… А чем, не пойму. Наверно, правда, устал за эти дни. Думал, никакая меня беда не согнет, а вот… Ну, ничего. Ничего, вообще-то, не жаль! - встряхнулся он и сверкнул из-под нависших бровей своим неломким прямым взглядом. - Жалко дочь малую. Но… подпояшемся потуже и будем жить. Так? - спросил брата, спросил, как спрашивал многих других днем, на работе, на стройках своих - спросил, чтоб не слушать ответа, ибо все ясно. - Так, Егорша, так. Ложись-ка сосни часок-другой, а там и Верунька проснется. А я посижу пока тут с бумажками… покумекаю. Да, - вспомнил он, - подскажи мне, чего бы такое жене твоей купить? Подарок какой-нибудь…
- Брось! - сердито воскликнул Егор.
- Чего брось? Мне счас будет звонить один… волшебник один… - Федор искренне, от души засмеялся. - Вот волшебник так волшебник! Всем волшебникам волшебник, у него там всего есть… Чего бы? Говори.
- Да брось ты! - еще раз с сердцем сказал Егор. - Что за глупость такая - подарки какие-то! К чему?
Федор с улыбкой посмотрел на брата, кивнул согласно головой.
- Ладно. Иди поспи. Там постель тебе приготовлена… Иди.
Егор тихонько прокрался в одну из комнат, разделся, присел на край дивана, который был застелен свежими простынями… Посидел. Огляделся… Посмотрел на окно - форточка открыта. Достал из кармана папиросы, закурил. Курил и стряхивал пепелок в ладошку. Спать не хотелось.
Вошел в комнату Федор.
- Слушай, - сказал он, - у меня чего-то серьезно душа затревожилась - наговорил тут тебе всякой всячины… Подумаешь бог знает что. А? - Федор улыбнулся. Присел рядом на диван. И даже по спине братца хлопнул весело. - У меня все хорошо. Все хорошо, я тебе говорю! Чего смотришь-то так?
- Как? Ничего… Я ничего не думаю. Что ты?
- Да смотришь как-то… вроде жалеешь.
- Ну, парень! - воскликнул Егор. - Ты что?
- Ну, тогда ладно. Поспи, поспи маленько, а то ведь не спал небось в самолете-то? Поспи.
- Ладно, - сказал Егор. - Посплю. Покурю вот и лягу.
- Мгм. - Федор ушел.
Егор осторожненько стряхнул пепел в ладошку, склонился опять локтями на колени и опять задумался. Спать не хотелось.
Ноль-ноль целых
Колька Скалкин пришел в совхозную контору брать расчет. Директор вчера ругал Кольку за то, что он "в такое горячее время…" - "У вас вечно горячее время! Все у вас горячее, только зарплата холодная". Директор написал на его заявлении: "Уволить по собств. желанию". Осталось взять трудовую книжку.
За трудовой книжкой Колька и пришел.
Книжку должен был выдать некто Синельников Вячеслав Михайлович, средней жирности человек, с кротким лоснящимся лицом, белобровый, в белом костюме. Синельников был приезжий, Колька слышал про него, что он зануда.
- Почему увольняешься? - Синельников устало смотрел на Кольку.
- Мало платят.
- Сколько?
- Чего "сколько"?
- Сколько, ты считаешь, мало?
- Шестьдесят-семьдесят… А то и меньше.
- Ну. А тебе сколько надо?
Кольку слегка заело.
- Мне-то? Три раза по столько.
Синельников не улыбнулся, не удивился такому нахальству.
- Не хватало, значит?
- Не то что не хватало, а даже совестно: руки-ноги здоровые, работать сроду не ленился, а… Тьфу! - Колька много матерился по поводу своей зарплаты, возмущался, нехорошо поминал совхозное начальство, поэтому больше толочь воду в ступе не хотел. - Все.
- И куда?
- Счас-то? Ямы под опоры пойду рыть. На тридцать седьмой километр.
- Специальность в кармане, а ты - ямы рыть. Ты же водитель второго класса…
- А что делать?
- Водку поменьше пить. - Синельников все так же безразлично, вяло, без всякого интереса смотрел на Кольку. Непонятно было, зачем он вообще разговаривает, спрашивает.
Колька уставился в кроткие, неопределенного цвета глаза Синельникова. Пошевелил ноздрями и сказал (как он потом уверял всех) вежливо:
- Прошу на стол мою трудовую книжку. Без бюрократства. Без этих, знаете, штучек.
- Каких это штучек?
- Я же не на лекцию пришел, верно? Я за трудовой книжкой пришел.
- И лекцию не вредно послушать. Не на лекцию он пришел… Водку жрать у них денег хватает, а тут, видите ли, мало платят. - Странно, Синельников и теперь никак не возбудился, не заговорил как-нибудь… быстрее, что ли, злее, не нахмурился даже. - Глоты. И сосут, и сосут, и сосу-ут эту водку!.. Как не надоест-то? Очуметь же можно. Глоты несчастные.
Такого Колька не заслужил. Он выпивал, конечно, но так, чтобы "глот", да еще "несчастный"… Нет, это зря. Но странно тоже, что не слова взбесили Кольку, а этот ровный, унылый, коровий тон, каким они говорились: как будто такой уж Колька безнадежно плохой, отпетый человек, что с ним устали и не хотят даже нервничать, и уж так - выговаривают что положено, но без всякой надежды.
- Да что за мать-перемать-то! - возмутился Колька. - Ты что… чернил, что ли, выпил? Чего ты пилить-то принялся? Гляди-ка, сел верхом, и давай плешь грызть. Да ты что? Тебе что, делать, что ли, нечего, бюрократ?
Синельников выслушал все это спокойно, как на собрании; он даже голову рукой подпер, как делают, сидя в президиуме и слушая привычную, необидную критику.
- Продолжай.
- Я пришел за трудовой книжкой, мне нечего продолжать. Заявление подписано? Подписано. Давай трудовую книжку.
- А хочешь, я тебе туда статью вляпаю?
- За что? - растерялся Колька.
- За буйство. За недисциплинированность… Ма-аленькую такую пометочку сделаю, и ты у меня здесь станцуешь… краковяк. - Синельников наслаждался Колькиной растерянностью, но он даже и наслаждался-то как-то уныло, невыразительно. Колька, однако, взял себя в руки.
- За что же ты мне пометочку сделаешь?
- Сделаю пометочку, ты придешь ямы копать под опоры, а тебе скажут: "Э-э, голубчик, а у тебя тут… Нет, скажут, нам таких не надо". И все. И отполучал ты по двести рублей на своих ямах. Так что нос-то особо не задирай. Он, видите ли, лаяться будет тут… Дерьмо. - Синельников все не повышал голоса, он даже и руку не отнял от головы - все сидел как в президиуме.
- Кто? - спросил Колька. - Как ты сказал?
- Чего "кто"?
- Я-то? Как ты сказал?
- Дерьмо, сказал.
Колька взял пузырек с чернилами и вылил чернила на белый костюм Синельникова. Как-то так получилось… Колька даже не успел подумать, что он хочет сделать, когда взял пузырек… Плеснул - так вышло. Синельников отнял руку от головы. Чуть подумал, быстро снял пиджак, встал и подержал пиджак на вытянутых руках, пока чернила стекали на пол. Чернила стекли… Синельников осторожно встряхнул пиджак, еще подождал и повесил пиджак на спинку стула. После этого оглядел рубашку и брюки: пиджак не успел промокнуть, на брюки не попало.
- Так… - сказал Синельников. - Выбирай: двадцать рублей за химчистку и окраску всего костюма или подаю в суд за оскорбление действием.
- Ты же первый начал оскорблять…
- Я - словами, никто не слышал, чернила - вот они, налицо. Причем, химические. - И опять Синельников говорил ровно, бесцветно. Поразительный человек! - Твое счастье, что я его все равно хотел красить. Еще не знаю, берут ли в чистку с химическими чернилами… Двадцать пять рублей. - Синельников взялся за телефон. - Решай. А то звоню в милицию.
Колька уже понял, что лучше заплатить. Но его возмутило опять, что этот законник на глазах стал нагло завышать цену.
- Почему двадцать пять-то? То - двадцать, а то сразу - двадцать пять. Еще посидим, ты до полста догонишь?..
- Пять рублей - это дорога в район: туда и обратно. Я сразу не сообразил.
- Что, по два с полтиной в один конец, что ли? Тебя за полтинник на попутной любой довезет.
- На попутной я не хочу. Туда - на попутной, а оттуда - такси возьму.
- Фон-барон нашелся!.. "На такси-и"!
- Да, на такси. Что - дико?
- Не дико, а… на дармовщинку-то выдрючиваться - неужели не совестно?
- Ты меня чернилами окатил - тебе не совестно? Что же я - за свой собственный костюм на попутных буду маяться? Двадцать пять. Пиши.
- Чего?
- Расписку.
Синельников пододвинул Кольке лист бумаги.
Колька брезгливо взял лист…
- Как писать-то?
- Я, такой-то, - полностью имя, отчество, - обязуюсь выплатить товарищу Синельникову, Вячеславу Михайловичу, двадцать пять - прописью - рублей, ноль-ноль копеек…
Колька зло усмехнулся, покачал головой.
- "Ноль-ноль копеек"!.. Командующий, мля!..
- Ноль-ноль копеек за умышленную порчу белого костюма товарища Синельникова В. М.
Колька остановился писать.
- Для чего же писать "умышленную"? Раз я добровольно соглашаюсь платить, зачем же так писать? Там где-нибудь прочитают и начнут… начнут придираться.
Синельников подумал.
- Ладно, пиши: за порчу костюма товарища… белого костюма товарища Синельникова В. М.
Колька пропустил слово "товарища", написал "белого костюма Синельникова".
- Химическими чернилами…
Колька взял пузырек, посмотрел: