Он наткнулся взглядом на белые листы бумаги, которые ждали его… Задумался, глядя на эти листы. Майя… Далекое имя, весеннее имя, прекрасное имя… Можно и начать наконец писать слова красивые, сердечные - одно за одним, одно за одним - много! Все утро сегодня сладостно зудилось: вот сядет он писать… И будет он эти красивые, оперенные слова пускать, точно легкие стрелы с тетивы - и втыкать, и втыкать их в точеную фигурку далекой Майи. Он их навтыкает столько, что Майя вскрикнет от неминуемой любви… Пробьет он ее деревянное сердечко, думал Ваганов, достанет где - живое, способное любить просто так, без расчета. Но вот теперь вдруг ясно и просто подумалось: "А может она так? Способна она так любить?" Ведь если спокойно и трезво подумать, надо спокойно и трезво же ответить себе: вряд ли. Не так росла, не так воспитана, не к такой жизни привыкла… Вообще не сможет, и все. Вся эта история с талантливым физиком… Черт ее знает, конечно! С другой стороны, объективности ради, надо бы больше знать про все это - и про физика, и как у них все началось, и как кончилось. "Э-э, - с досадой подумал про себя Ваганов, - повело тебя, милый: заегозил. Что случилось-то? Прошла перед глазами еще одна бестолковая история неумелой жизни… Ну? Мало ли их прошло уже и сколько еще пройдет! Что же, каждую примерять к себе, что ли? Да и почему - что за чушь! - почему какой-то мужик, чувствующий только свою беззащитность, и его жена, обнаглевшая, бессовестная, чувствующая, в отличие от мужа, полную свою защищенность, почему именно они, со своей житейской неумностью, должны подсказать, как ему решить теперь такое - такое! - в своей не простой, не маленькой, как хотелось и думалось, жизни?" Но вышло, что именно после истории Поповых у Ваганова пропало желание "обстреливать" далекую Майю. Утренняя ясность и взволнованность потускнели. Точно камнем в окно бросили - все внутри встревожилось, сжалось… "Вечером напишу, - решил Ваганов. - Дурацкое дело - наверно, по молодости - работу мешать с личным настроением. Надо отмежевываться. Надо проще".
Вечером Ваганов закрылся в горнице, выключил радио и сел за стол - писать. Но неотвязно опять стояли перед глазами виноватый Попов и его бойкая жена. Как проклятие, как начало помешательства… Ваганов уж и ругал себя обидными словами, и рассуждал спокойно, логично… Нет! Стоят, и все, в глазах эти люди. Даже не они сами, хоть именно их Ваганов все время помнил, но не они сами, а то, что они выложили перед ним, - вот что спутало мысли и чувства. "Ну, хорошо, - вконец обозлился на себя Ваганов, - если уж ты трус, то так и скажи себе - трезво. Ведь вот же что произошло: эта Попова непостижимым каким-то образом укрепила тебя в потаенной мысли, что и Майя - такая же, в сущности, профессиональная потребительница, эгоистка, только одна действует тупо, просто, а другая умеет и имеет к тому неизмеримо больше. Но это-то и хуже - мучительнее убьет. Ведь вот же что ты здесь почуял, какую опасность. Тогда уж так прямо и скажи: "Все они одинаковы!" - и ставь точку, не начав письма. И трусь, и рассуждай дальше - так безопаснее. Крючок конторский!"
Ваганов долго сидел неподвижно за столом… Он не шутя страдал. Он опять придвинул к себе лист бумаги, посидел еще… Нет, не поднимается рука писать, нету в душе желанной свободы. Нет уверенности, что это не глупость, а есть там, тоже, наверно, врожденная трусость: как бы чего не вышло! Вот же куда все уперлось, если уж честно-то, если уж трезво-то. "Плебей, сын плебея! Ну, ошибись, наломай дров… Если уж пробивать эту толщу жизни, то не на карачках же! Не отнимай у себя трезвого понимания всего, не строй иллюзий, но уж и так-то во всем копаться… это же тоже - пакость, мелкость. Куда же шагать с такой нищей сумой! Давай будем писать. Будем писать не поэму, не стрелы будем пускать в далекую Майю, а скажем ей так: что привезешь, голубушка, то и получишь. Давай так".
…Часам к четырем утра Ваганов закончил большое письмо. На улице было уже светло. В открытое окно тянуло холодком раннего июньского утра. Ваганов прислонился плечом к оконному косяку, закурил. Он устал от письма. Он начинал его раз двенадцать, рвал листы, изнервничался, испсиховался и очень устал. Так устал, что теперь неохота было перечитывать письмо. Не столько неохота, сколько, пожалуй, боязно: никакой там ясности, кажется, нету, ума особого тоже. Ваганов все время чувствовал это, пока писал, - все время чувствовал, что больше кокетничает, чем… Он вчастую докурил сигарету, сел к столу и стал читать письмо.
"Майя! Твое письмо так встревожило меня, что вот уже второй день я хожу сам не свой: весь в мыслях. Я спрашиваю себя: что это? И не могу ответить. Теперь я спрашиваю тебя: что это, Майя? Пожить у меня неделю - ради бога! Но это же и есть то, о чем я спрашиваю: что это? Ты же знаешь мое к тебе отношение… Оно, как подсказывает мне дурное мое сердце, осталось по-прежнему таким, каким было тогда: я люблю тебя. И именно это обстоятельство дает мне сейчас право спрашивать и говорить то, что я думаю о тебе. И о себе тоже. Майя, это что, бегство от себя? Ну, что же… приезжай, поживи. Но тогда куда мне бежать от себя? Мне некуда. А убежать захочется, я это знаю. Поэтому я еще раз спрашиваю (как на допросе!): что это, Майя? Умоляю тебя, напиши мне еще одно письмо, коротенькое, ответь на вопрос: что это, Майя?" Так начал Ваганов свое длинное письмо… Он отодвинул его, склонился на руки. Почувствовал, что у него даже заболело сердце от собственной глупости и беспомощности. "Попугай! Что это, Майя? Что это, Майя? Тьфу!.. Слизняк". Это, правда, было как горе - эта неопределенность. Это впервые в жизни Ваганов так раскорячился… "Господи, да что же делать-то? Что делать?" Повспоминал Ваганов, кто бы мог посоветовать ему что-нибудь - он готов был и на это пойти, - никого не вспомнил, никого не было здесь, кому бы он не постыдился рассказать о своих муках и кому поверил бы. А вспомнил он только… Попова, его честный, прямой взгляд, его умный лоб… А что? "А что, Майя? - съязвил он еще раз со злостью. - Это ничего, Майя. Просто я слизняк, Майя".
Он скомкал письмо в тугой комок и выбросил его через окно в огород. И лег на кровать, и крепко зажмурил глаза, как в детстве, когда хотелось, чтобы какая-нибудь неприятность скорее бы забылась и прошла.
Утром, шагая на работу, Ваганов чувствовал большую усталость. В пустой голове проворачивался и проворачивался невесть откуда влетевший мотивчик: "А я играю на гармошке у прохожих на виду-у…" С письмом Ваганов решил подождать. Пусть придет определенность, пусть сперва станет самому ясно: способен он сам-то на что-нибудь или он выдумал себя такого - умного, деятельного, а другие, как дурачка, подогрели его в этом. Вот пусть это станет ясно до конца - пусть больше не будет никаких иллюзий, никакого обмана на свой счет. Пока ясно одно: он любит Майю и боится сближения с ней. Боится ответственности, несвободы, боится, что не будет с ней сильным и деятельным и его будущее - накроется. "Вот теперь поглядим, как ты вывернешься, деятельный, - думал он про себя с искренней злостью. - Подождем и посмотрим".
Работу он начал с того, что послал за Поповым.
Попов пришел скоро, опять осторожно заглянул в дверь.
- Входи! - Ваганов вышел из-за стола, пожал руку Попову, усадил его на стул. Сам сел рядом.
- Как твое имя?
- Павел.
- Ну, как там?.. Дома-то?
Попов помолчал… Посмотрел серыми своими глазами на следователя. Какие все же удивительные у него глаза: не то доверчивые сверх меры, не то мудрые. Как у ребенка ясные, но ведь видели же эти глаза и смерть, и горе человеческое, и сам он страдал много… Не это ли и есть сила-то человеческая - вот такая терпеливая и безответная? И не есть ли все остальное - хамство, рвачество и жестокость?
- Ничего вроде… А что? - спросил Попов.
- Не говорил с женой?
- Мы с ей неделю уж не разговариваем.
- Не заметил в ней никаких перемен?
- Заметил. - Попов усмехнулся. - Вчера вечером долго на меня смотрела, потом говорит: "Был у следователя?" - "Был, - говорю. - А что, тебе одной только бегать туда?"
- А она что?
- Ничего больше. Молчит. И я молчу.
- Возьмут они свои заявления назад, - сказал Ваганов. - Еще разок вызову, может, не раз даже… Думаю, что возьмут.
- Хорошо бы, - просто сказал Попов. - Неохота сидеть, ну ее к черту. Немолодой уже…
- Павел, - в раздумье начал Ваганов про то главное, что томило, - хочу с тобой посоветоваться… - Ваганов прислушался к себе: не совестно ли, как мальчишке, просить совета у дяди? Не смешон ли он? Нет, не совестно, и вроде не смешон. Что уж тут смешного! - Есть у меня женщина, Павел… Нет, не так. Есть на свете одна женщина, я ее люблю. Она была замужем, сейчас разошлась с мужем и дает мне понять… - Вот теперь только почувствовал Ваганов легкое смущение - оттого, что бестолково начал. - Словом, так: люблю эту женщину, а связываться с ней боюсь.
- Чего так? - спросил Попов.
- Да боюсь, что она такая же… вроде твоей жены. Пропаду, боюсь, с ней. Это ж на нее только и надо будет работать: что б ей интересно жить было, весело, разнообразно… Ну, в общем, все мои замыслы - побоку, а только ублажай ее.
- Ну-у, как же это так? - засомневался Попов. - Надо, чтоб жизнь была дружная, чтоб все вместе: горе - горе, радость - тоже…
- Да постой, это я знаю - как нужно-то! Это я все знаю.
- А что же?
У Ваганова пропала охота разговаривать дальше. И досадно стало на кого-то.
- Я знаю, как надо. Как должны жить люди, это все знают. А вот как быть, если я знаю, что люблю ее, и знаю, что она… никогда мне другом настоящим не будет? Твоя жена тебе друг?
- Да моя-то!..
- А что "моя-то"? Люди все одинаковы, все хотят жить хорошо… Разве тебе не нужен был друг в жизни?
- Я так скажу, товарищ Ваганов, - понял наконец Попов. - С той стороны, с женской, - оттуда ждать нечего. Это обман сплошной. Я тоже думал об этом же… Почему же, мол, люди жить-то не умеют? Ведь ты погляди: что ни семья, то разлад. Что ни семья, то какой-нибудь да раскосяк. Почему же так? А потому, что нечего ждать от бабы… Баба, она и есть баба.
- На кой же черт мы тогда женимся? - спросил Ваганов, удивленный такой закоренелой философией.
- Это другой вопрос. - Попов говорил свободно, убежденно - правда, наверно, думал об этом. - Семья человеку нужна, это уж как ни крутись. Без семьи ты - пустой нуль. Чего же тогда мы детей так любим? А потому и любим, чтоб была сила - терпеть все женские выходки!
- Но есть же… нормальные семьи!
- Да где! Притворяются. Сор из избы не выносют. А сами втихаря… бушуют.
- Ну, елки зеленые! - все больше изумлялся Ваганов. - Это уж совсем… мрак какой-то. Как же жить-то?
- Так и жить: укрепиться и жить. И не заниматься самообманом. Какой же она - друг, вы что? Спасибо, хоть детей рожают… И обижаться на их за это не надо - раз они так сделаны. Чего обижаться? - В правде своей Попов был тверд, спокоен. Когда понял, что Ваганов такой именно правды и хочет - всей, полной, - он ее и выложил. И смотрел на молодого человека мирно, даже весело, не волновался.
- Так, так, - проговорил Ваганов. - Ну, нет, Попов, это в тебе горе твое говорит, неудача твоя. Это все же не так все…
Попов пожал плечами.
- Вы меня спросили - я сказал, как думаю.
- Это верно, верно. Я не спорю. Спорить тут надо целой жизнью, а так… это…
- Конечно. Каждый так и живет - с самого начала. Скажи мне тогда: "Не женись, мол, Пашка, - ошибесся". Что я на это? Послал бы подальше этого советчика и делал свое дело. Так оно и бывает.
- Да, да, - согласился Ваганов. - Это верно. Ну, хорошо. - Он встал. Попов тоже встал. - До свидания, Павел. Думаю, что они возьмут свои заявления. Только ты уж…
- Да нет, что вы, товарищ Ваганов! - заверил Попов. - Больше этого не повторится, даю слово. Глупость это… Чего из их выколачивать-то? Пусть им самим совестно станет. А то мне же и совестно - нашумел… Хожу, кляузами занимаюсь - рази ж не совестно?
- Ну, до свидания.
- До свидания.
Только за Поповым закрылась дверь, Ваганов сел к столу - писать. Он еще во время разговора с Поповым решил дать Майе такую телеграмму:
"Приезжай. Палат нету - все мое ношу собой. Встречу. Георгий".
Он записал так… Прочитал. Посвистел над этими умными словами все тот же мотив: "Я играю на гармошке…" Аккуратно разорвал лист, собрал клочочки в ладонь и пошел и бросил их в корзину. Постоял над корзиной… Совершенный тупой покой наступил в душе. Ни злости уже не было, ни досады. Но и работать он бы не смог в этот день. Он подошел к столу и размашисто, во весь лист написал:
"Нездоровится. Пошел домой".
Видеть кого-то из сослуживцев и говорить о чем-то - это тоже сегодня не по силам.
Он пошел домой. Дорогой негромко пел:
А я играю на гармошке
У прохожих на виду-у.
К сожаленью, день рожденья -
Только ра-аз в го-од-у.
День стоял славнецкий - не жаркий, а душистый, теплый. Еще не пахло пылью, еще лето только вступало в зрелую пору свою. Еще молодые зеленые силы гнали и гнали из земли ядреный сок жизни: все цвело вокруг, или начинало цвести, или только что отцвело, и там, где завяли цветки, завязались пухлые живые комочки - будущие плоды. Благодатная, милая пора! Еще даже не грустно, что день стал убывать, еще этот день - впереди.
Ваганов свернул к почте. Зашел. Взял в окошечке бланк телеграммы, присел к обшарпанному, заляпанному чернилами столику, с краешку, написал адрес Майи… Несколько повисел перышком над линией, где следовало писать текст… И написал: "Приезжай".
И уставился в это айкающее слово… Долго и внимательно смотрел. Потом смял бланк и бросил в корзину.
- Что, раздумали? - спросила женщина в окошечке.
- Адрес забыл, - соврал Ваганов. И вышел на улицу. Пошел теперь твердо домой.
"И врать ведь как научился! - подумал о себе, как о ком-то - отчужденно. - Глазом не моргнул".
И сеном еще с полей не пахло, еще не начинали косить.
Ванька Тепляшин
Ванька Тепляшин лежал у себя в сельской больнице с язвой двенадцатиперстной кишки. Лежал себе и лежал. А приехал в больницу какой-то человек из районного города, Ваньку вызвал к себе врач, они с тем человеком крутили Ваньку, мяли, давили на живот, хлопали по спине… Поговорили о чем-то между собой и сказали Ваньке:
- Поедешь в городскую больницу?
- Зачем? - не понял Ванька.
- Лежать. Так же лежать, как здесь лежишь. Вот… Сергей Николаевич лечить будет.
Ванька согласился.
В горбольнице его устроили хорошо. Его там стали называть "тематический больной".
- А где тематический больной-то? - спрашивала сестра.
- Курит, наверно, в уборной, - отвечали соседи Ванькины. - Где же еще.
- Опять курит? Что с ним делать, с этим тематическим…
Ваньке что-то не очень нравилось в горбольнице. Все рассказал соседям по палате, что с ним случилось в жизни: как у него в прошлом году шоферские права хотели отнять, как один раз тонул с машиной…
- Лед впереди уже о так от горбатится - горкой… Я открыл дверцу, придавил газку. Вдруг - вниз поехал!.. - Ванька, когда рассказывает, торопится, размахивает руками, перескакивает с одного на другое. - Ну, поехал!.. Натурально, как с горки! Вода - хлобысь мне в ветровое стекло! А дверку льдиной шваркнуло и заклинило. И я, натурально, иду ко дну, а дверку не могу открыть. А сам уже плаваю в кабине. Тогда я другую нашарил, вылез из кабины-то и начинаю осматриваться…
- Ты прямо, как это… как в баню попал: "вылез, начинаю осматриваться". Меньше ври-то.
Ванька на своей кровати выпучил честные глаза.
- Я вру?! - Некоторое время он даже слов больше не находил. - Хот… Да ты что? Как же я врать стану! Хот…
И верно, посмотришь на Ваньку - и понятно станет, что он, пожалуй, и врать-то не умеет. Это ведь тоже - уметь надо.
- Ну, ну? Дальше, Вань. Не обращай внимания.
- Я, значит, смотрю вверх - вижу: дыра такая голубая, это куда я провалился… Я туда погреб.
- Да сколько ж ты под водой-то был?
- А я откуда знаю? Небось, недолго, это я рассказываю долго. Да еще перебивают…
- Ну, ну?
- Ну, вылез… Ко мне уже бегут. Завели в первую избу…
- Сразу - водки?
- Одеколоном сперва оттерли… Я целую неделю потом "красной гвоздикой" вонял. Потом уж за водкой сбегали.
…Ванька и не заметил, как наладился тосковать. Стоял часами у окна, смотрел, как живет чужая его уму и сердцу улица. Странно живет: шумит, кричит, а никто друг друга не слышит. Все торопятся, но оттого, что сверху все люди одинаковы, кажется, что они никуда не убегают: какой-то загадочный бег на месте. И Ванька скоро привык скользить взглядом по улице - по людям, по машинам… Еще пройдет, надламываясь в талии, какая-нибудь фифочка в короткой юбке, Ванька проводит ее взглядом. А так - все одинаково. К Ваньке подступила тоска. Он чувствовал себя одиноко.
И каково же было его удивление, радость, когда он в этом мире внизу вдруг увидел свою мать… Пробирается через улицу, оглядывается - боится. Ах, родная ты, родная! Вот догадалась-то.
- Мама идет! - закричал он всем в палате радостно.
Так это было неожиданно, так она вольно вскрикнула, радость человеческая, что все засмеялись.
- Где, Ваня?
- Да вон! Вон, с сумкой-то! - Ванька свесился с подоконника и закричал: - Ма-ам!
- Ты иди встреть ее внизу, - сказали Ваньке. - А то ее еще не пропустят: сегодня не приемный день-то.
- Да пустят! Скажет - из деревни… - Гадать стали.
- Пустят! Если этот стоит, худой такой, с красными глазами, этот сроду не пустит.
Ванька побежал вниз.
А мать уже стояла возле этого худого с красными глазами, просила его. Красноглазый даже и не слушал ее.
- Это ко мне! - издали еще сказал Ванька. - Это моя мать.
- В среду, субботу, воскресенье, - деревянно прокуковал красноглазый.
Мать тоже обрадовалась, увидев Ваньку, даже и пошла было навстречу ему, но этот красноглазый придержал ее.
- Назад.
- Да ко мне она! - закричал Ванька. - Ты что?!
- В среду, субботу, воскресенье, - опять трижды отстукал этот… вахтер, что ли, как их там называют.
- Да не знала я, - взмолилась мать, - из деревни я… Не знала я, товарищ. Мне вот посидеть с им где-нибудь, маленько хоть…
Ваньку впервые поразило, - он обратил внимание, - какой у матери сразу сделался жалкий голос, даже какой-то заученно-жалкий, привычно-жалкий, и как она сразу перескочила на этот голос… И Ваньке стало стыдно, что мать так униженно просит. Он велел ей молчать:
- Помолчи, мам.
- Да я вот объясню товарищу… Чего же?
- Помолчи! - опять велел Ванька. - Товарищ, - вежливо и с достоинством обратился он к вахтеру, но вахтер даже не посмотрел в его сторону. - Товарищ! - повысил голос Ванька. - Я к вам обращаюсь!
- Вань, - предостерегающе сказала мать, зная про сына, что он ни с того ни с сего может соскочить с зарубки.
Красноглазый все безучастно смотрел в сторону, словно никого рядом не было и его не просили сзади и спереди.
- Пойдем вон там посидим, - изо всех сил спокойно сказал Ванька матери и показал на скамеечку за вахтером. И пошел мимо него.