- Ну а ты-то, Семен Петрович, агроном!
- Тем более.
- Жалованье получал.
- Голова дороже. Да и по совести говоря, какая может быть наука, когда все, кому не лень, пугают: за то в суд, за это к прокурору, а слово не так сказал - и того хуже может быть. От меня требуют - организуй, агитируй, выступай, зови в колхоз. А я агроном. Мое дело не звать, а показывать. Да и наука пошла побоку. Сверхранний сев! Это что же - сеять лен в воду! Нет, против науки я не пойду. Лучше ею совсем не заниматься.
Тарханов старался разгадать Чухарева. Молод, крепок, и тридцати нет, а лыс. Почему так? И речь что кудель. Все завитки да завитки. Весь в батьку. И глаза так же навыкат. Это у них в роду. И хоть глаза совсем наружу, а вглянешься - не разобрать, что за человек. Душа из человека выглядывает, словно из норы. Да, весь в отца. Только батька топором тесан, а этот рубанком приглажен. Тот грамотей, а этот ученый. И перебил Чухарева:
- Так какая же будет для меня работа?
- Землекопом станешь.
- Я со своим конем. - Игнат приподнялся и по какой-то старой крестьянской привычке, перешедшей по наследству от дедов, стал мять в руках шапку.
- В кадры и с конем?
- Мы завсегда с конем.
- Ну к чему тебе конь?
- А глину с карьера возить?
- К заводу подводим подвесную дорогу.
- А людей нанимаете зачем?
- Будем строить большой комбинат огнеупоров. Мы теперь индустриальная держава. Слыхал? Не зря мужиков со старых пепелищ сгоняют. Разве иначе вас, кондовых домоседов, из деревни выкуришь? И учти, Игнат Федорович, вашего брата со своим конем хоть пруд пруди. Понаехало, в городе сена не хватает. То сбрасывали коров, мясу на базаре грош цена была, а теперь скоро конина объявится. Продавай ты свою лошадь, пока цена стоит.
Чухарев подал Игнату три талона: в баню, общежитие, столовую.
- Так как, Игнат Федорович, окрестимся? Был ты мужик, а станешь рабочим.
Тарханов медлил с ответом. Неожиданно сказал:
- Обо всем мы с тобой поговорили, а о самом главном не спросишь меня: как там твои в Пухляках?
- Батя жив-здоров? Не стряслось ли что с ним?
- В колхозе старик.
- Это хорошо, - с облегчением произнес Чухарев. И откровенно признался: - Нынче, сам знаешь, как может случиться. Был опытником, а в колхоз не пошел - стал кулаком. А батька упрямый, себя умнее всех считает, долго ли до беды. И мне не сладко пришлось бы. Сынок кулака!
- И не писал, что в колхозе?
- Откровенно сказать, Игнат Федорович, в ссоре мы. Взял в жены не ту, что он мне прочил.
- Не беспокойся, все в порядке у него.
- Спасибо за добрую весточку.
- Так, значит, советуешь поступить на стройку? - вернулся к своему делу Игнат.
- Обязательно. Василий-то где твой?
- Подался на север.
- Устроишься, оглядишься и его выпишешь.
- Так тому и быть, - сказал Игнат и протянул руку за талонами. Если Чухаревы друг другу не пишут, он может быть спокоен. Значит, решено. Он, Игнат Тарханов, будет строить комбинат. Вчера ссыльный, сегодня строитель. И так в жизни бывает.
Все это время у Игната было такое чувство, словно за ним шла беспрерывная погоня. Он потерял в своем бегстве сына, лишился невестки, едва не погубил внучку. И все бежал и бежал. Только найдя себе убежище на строительстве комбината, Тарханов как бы получил возможность оглянуться и понять весь ужас совершившегося. И прежде всего он подумал о Василии. Что с ним? Дошел ли до больницы? А вдруг тяжело ранен или какое-нибудь заражение? И никак не мог понять, как это он оставил сына и вот уже сколько дней не знает, что с ним. Господи, прости и помилуй. Уж лучше бы с ним самим стряслась такая беда, чем с Васькой. Теперь он уже не мог думать ни о чем другом. Он должен увидеть сына, узнать, что с ним. Перед этим все остальное не имело значения - ни смерть невестки, ни судьба внучки, ни собственная жизнь.
На следующий день Игнат подъехал на лошади к станции Мста. Разыскав больницу и войдя в приемный покой, он спросил женщину в белом халате:
- Тут мне справочку получить бы от вас. Насчет одного человека.
- Фамилия?
- Моя фамилия?
- Того, кто поступил...
- Тарханов Василий. Земляк мой, родня просила.
- Меня это не интересует. Когда поступил?
- Вроде как в конце прошлой недели.
- Тарханов Василий... В конце недели... - Женщина перелистывала книгу поступивших больных и снова и снова повторяла: - Тарханов Василий... Тарханов Василий. По какому поводу поступил?
- Сам по себе вроде, - ответил Игнат.
- Ранение, болезнь?
- Ранили его…
- Ранение, ранение… - продолжала вычитывать женщина в халате и, отложив книгу, сказала: - Тарханов в приемный покой не поступал.
- Может, прямо к доктору?
- Мимо меня никто не может пройти.
- Жив ли?
- Ни живой, ни мертвый.
- Стало быть, не поступал? - беспомощно спросил Игнат.
- Не поступал.
Игнат выбежал на улицу и остановился посреди дороги. Где же теперь искать Василия? Растерянно оглянулся, потом бросился к идущему навстречу человеку в ватнике.
- Не скажешь, где тут у вас милиция?
Прохожий не успел еще разъяснить, что милиция помещается на соседней улице, а Игнат уже был за углом. Он шел в милицию, смутно сознавая, что подвергает себя большому риску, но в эту минуту он не думал о собственной безопасности, ему важно было найти сына, узнать, что с ним, в нем еще жила надежда, что он может помочь сыну. Видимо, только инстинкт самосохранения подсказал ему, как надо начать разговор с дежурным.
- Тут у вас неделю назад не объявлялся пропавший человек?
- Пропавшие всякие бывают, - ответил дежурный, выводя что-то на бумаге и даже не взглянув на Игната.
- Василий Тарханов…
- Такой не объявлялся…
- Слушок был, ранили его.
- А ты, батя, слухам не верь… Мало ли что говорят...
Только после того, как Игнат снова оказался на улице, он вспомнил о Находке и поспешно вернулся к больнице. Что же теперь делать? Где искать Василия? А может быть, рана оказалась пустяковой - сделали перевязку и отпустили? Нет. Какая ни была рана, а крови потерял много, ослаб, куда ему было идти. Уже без всякой надежды найти сына Тарханов на всякий случай заехал на станцию, потом заглянул в чайную и, окончательно убедившись, что в поселке искать Василия бесполезно, повернул Находку на Глинский большак. У него было такое чувство, словно он возвращается с похорон, потеряв последнее и самое дорогое в жизни. Один, кругом один. Один на всем свете. И от сознания своей полной беспомощности, от жалости к самому себе, от нестерпимой боли Игнат уткнулся в передок саней и заплакал. Но тут же вскочил на ноги, взмахнул вожжами и рысью погнал Находку. А внучка? Как он мог забыть Танюшку? Господи, только бы была жива и здорова!
В Глинске, никуда не заезжая, Игнат поехал прямо к Дому малютки.
И вот перед ним домина, когда-то принадлежавший владельцу одного из керамических заводов. Двухэтажный, каменный. В прежние времена подъезд охраняли два гранитных льва. В Глинске говорили, что страшны не львы, а их хозяин-собака. Теперь не было ни львов, ни хозяина-собаки. И никто не мог сказать, куда они девались. Словно вместе сбежали.
Дом малютки был окружен с трех сторон большим садом. В сад выходила стеклянная веранда. Через эту веранду Игната провели в большую светлую комнату, где в маленьких кроватках лежали завернутые в одеяла, похожие на куклят грудные дети. Все они показались ему похожими друг на друга, и он спросил нянюшку, показывая на лежащего с края ребенка:
- Этого как фамилия?
- Ильин Вася.
- А этот кто будет?
- Ильина Маша, - ответила ему нянька.
- А это кто?
- Ильин Володя.
- Да у вас, никак, все Ильины, - удивился Тарханов.
- Все не все, но пятеро с краю все Ильины.
- От одной матери?
- Все бесфамильные и поступили в изолятор, когда дежурила Ильина, сестра медицинская наша. А вам кого?
- А где же тут Тарханова? Татьяна Тарханова?
- Твоя?
- Внучка.
- Сам найди. Попробуй.
- Разве их разберешь!
- А я вот сразу угадала, к кому ты. Есть что-то от деда в ней. Иди-ка, смотри.
Игнат подошел к завернутому в одеяло маленькому существу. Так вот она какая, Татьяна Тарханова. Девочка спала, слегка приоткрыв рот, и даже спящая была похожа если не на деда, то на отца безусловно. В ней уже было что-то тархановское. Игнату даже показалось, что она улыбнулась ему. Он понимал, что эта улыбка никак не связана с его приходом, но ему в его одиночестве она была великой поддержкой. Она как бы возвращала его к жизни. Еще будет у него и радость и счастье, если есть на свете хоть одно родное ему существо.
Игнат вернулся в Дом крестьянина. Он уже не чувствовал себя таким одиноким, он уже мог думать о себе и твердо решил с утра явиться на строительство. Но прежде надо продать Находку. И продать немедля. Кобыла с тела сдает, вот-вот кожа ребра обтянет. И продать надо в верные руки. Чтобы холили, кормили, работой не изнуряли. Ну, да если человек деньги заплатит - зачем ему губить коня? А вдруг живодер купит - как его узнаешь? Проще простого. Ему подай упитанность. Разве живодер будет резвость смотреть, сколько кобыле лет, не была ли опоена? Скажи ему - жереба лошадь, сразу цену скостит... Тарханов поднялся. Что же - надо идти на базар, покупателя искать. Так-то, милая, скоро распростимся навсегда! И в эту минуту пришла ему мысль, от которой захолодало сердце: "Стой, Игнат, да ты, никак, хочешь стать конокрадом? Увел колхозную лошадь и думаешь, как бы сбыть ее с рук". Он пытался успокоить себя: "Ну какой же я конокрад, когда Находка моя лошадь? Купил годовалым жеребенком, выкормил. Так почему же не вправе продать свою-то лошадь?" И снова сомнения: а своя ли? Была своя. А теперь... Значит, верно получается - конокрадство. Игната охватило замешательство. И при себе держать лошадь он не может, и продать нельзя. А не сдать ли ее в милицию? Сдать можно! Только заодно и сам сдавайся. Но все равно, как-то надо было освободиться от Находки. И после некоторого раздумья Тарханов снова запряг ее в сани и погнал за город, к виднеющейся на холме деревне Коегощи.
Миновав околицу, Игнат остановился у избы, перед которой рядами, словно напоказ, стояли недавно отремонтированные плуги. Привязал к изгороди лошадь, вошел в горницу, полную народа, и громко спросил:
- А кто тут будет хозяином?
- Я председатель, - сказал моложавый мужик в черном пальто и мягкой каракулевой шапке. - А в чем дело?
- Выдь, посмотри, это не вашу лошадь я с большака привел? В упряжке, а при ней никого.
Игнат и председатель колхоза вышли на улицу.
- Ваша? - спросил Игнат.
- Нет.
- Не вашего, так другого колхоза. Так что принимай в свое хозяйство.
- Может, и сам вступишь? - спросил председатель. - Нам люди нужны.
- Я с мстинского огнеупорного. Я рабочий класс.
- И я рабочий класс. Да вот партия послала, стал крестьянским классом. Видишь, какое перемещение.
- И ничего?
- Прилаживаюсь!
- Мне обратно не приклеиться.
- Все-таки нас не забывай. Будет нужда - приходи в колхоз. Твоя фамилия-то как?
- Мне расписка за лошадь не требуется.
- Как хочешь. А все равно теперь знакомые. Ты, так сказать, ведущий рабочий класс. А я идущее за тобой крестьянство.
Тарханов принял шутку без обиды. И вообще, как будто ничего председатель. У такого Находку не заездят. Впервые за эти тяжелые дни он вздохнул с облегчением. Теперь совсем развязался с Пухляками. И снова подумал о внучке. Подумал и сам себя успокоил: "А что внучка? Чего о ней беспокоиться? Сдана на руки государству. Пусть растет на здоровье!"
Вечерело, когда Игнат вышел из деревни на большак. Вскоре он нагнал закутанную в платок женщину. Она тянула поставленный на полозья набитый навозом большой деревянный ящик. Худенькая, невысокого роста, она припадала на ухабах чуть ли не к самой земле. Со стороны казалось, что вся она старается как можно меньше занимать места, быть совсем неприметной, слиться с дорогой, словно груз, который она тянула за собой, был не самым обыкновенным навозом, а похищенным несметным кладом. Игнат подумал: "Как получается - одним коней девать некуда, на конину продают, а другие на себе навоз таскают?" И еще подумал не без сочувствия: "Наверное, огородик имеет, а вот чтобы унавозить его, коровушки нет". Женщина казалась обездоленной, достойной участия. Он забрал у нее веревку и потащил сани. А женщина пошла рядом и с завистью смотрела, как он легко ступает по дороге и как умело и ровно тянет громоздкий воз.
- Эдакие у иных баб есть помощники.
- Это про меня?
- Про жинку твою.
- А вы ей не завидуйте, - хмуро ответил Тарханов. - Больше года как умерла.
- Какую ни на есть, а семью имеете.
- Семья есть, да сам как перст.
- Это как же так?
- Сын на север уехал, невестка померла, а внучку пришлось государству на воспитание отдать.
Женщина остановилась, взглянула на Игната, словно хотела лучше разглядеть его в неясном свете зимних сумерек, и тихо спросила:
- Деревенский?
- Был.
- Мы, деревенские, и в городе не пропадем.
Они вышли на окраину Глинска и свернули в маленькую кривую улочку. Наконец она остановилась около одноэтажного деревянного дома и сказала:
- Вот и приехали.
- Ваш? - спросил Игнат.
- Мой за огородом. Может, зайдете?
Она втащила во двор сани с навозом, оставила их у палисадника и повела Игната на огород, на краю которого виднелось что-то похожее на большой снежный сугроб.
- Где же дом? - спросил Тарханов, остановившись перед сугробом.
Дальше идти было некуда. И только тут он заметил, что сугроб и есть дом. Он походил на низенькую баньку и был сбит из березовых метровых поленьев. Игнат замялся у закрытой двери. Куда он идет, что ему тут делать? И все же он вошел в темные сени, а из сеней в горницу, пахнущую свежим хлебом, жареным мясом и какой-то приятной домовитой теплотой. Еще хозяйка на ощупь доставала откуда-то с полки спички, а он уже знал, что в доме чисто, все прибрано и на полу разостланы домотканые половики. И он не ошибся. При ярком свете зажженной лампы он увидел оклеенную обоями комнату, у стены широкую, застеленную ватным одеялом кровать, в одном углу поблескивающий медью самовар, а в другом, напротив, граммофон с большой красной трубой. Давно Игнат не ощущал вокруг себя такой успокаивающей, располагающей к отдыху обстановки. Ему захотелось побыть здесь как можно дольше. Он закрыл глаза и представил себе, что он никуда не уезжал из родного дома. Он у себя в горнице, а за ситцевой занавеской снимает валенки не какая-то незнакомая женщина, а Татьяна. И он сейчас услышит, как бывало, ее певучий голос: "Батя, погодите немного, я самоварчик поставлю". И так случилось, что он услышал что-то очень похожее. Женщина сказала:
- Вы погодите, я сейчас самовар разогрею. Звать-то вас как?
- Игнатом.
- А меня Лизаветой.
Только в доме, при яркой керосиновой лампе, Тарханов хорошо разглядел Лизавету. Маленькая и, пожалуй, еще более худенькая, чем казалась, когда он встретил ее на дороге, - она уже не вызывала к себе чувства жалости. Всем своим видом гостеприимной хозяйки Лизавета старалась показать, что женщина она самостоятельная, ни от кого не зависящая, и вот сейчас, ничуть не смущаясь, пригласила к себе незнакомого человека, не боится его и говорит с ним как со старым знакомым. Она была просто неузнаваема. Тепло и уют дома сняли с ее лица усталость, оживили ее черные небольшие глаза, распрямили спину. Здесь, под крышей дома, был какой-то ее особый мир, где она не чувствовала себя маленькой, где все было ею заполнено и где она безраздельно надо всем властвовала. Даже самый воздух был особый, принадлежащий только ей, наполненный запахом укропа и смородинного листа. И этот запах, пусть отличный от запаха полей и лугов, напомнил Игнату Пухляки, покинутый дом, потерянных близких людей и сразу сроднил его с Лизаветой. И теперь все, что имело к ней какое-либо отношение, вызывало его симпатию: чистота, порядок в доме, ее хозяйственность и даже внешний вид хоть маленькой и несильной, но ладно скроенной женщины. И чего только она не выращивала у себя на огородике, чего только она не снимала - и картошку, и капусту, и огурцы мешками, и какие-то там салаты, сельдереи, петрушку. И землянику растит, и свой парник имеет. Господи, и такая женщина живет одна. Да ведь это клад-человек. А когда она рассказала ему, что ее муж умер в тюрьме, а занимался он торговлишкой, и что тяжела ее вдовья доля, он искренне был опечален, что нелегко приходится такой хорошей женщине. Видимо, и он ей тоже понравился. Понравился тем, что помог довезти тяжелые санки - значит, душевный человек. И отказался выпить рюмочку, когда она поставила графин с водкой на стол. Не то чтобы он был непьющий, нет, а из уважения к ней. И это она поняла. Но, может быть, пора и честь знать? Женщина за день намаялась, устала. Да и поздно. И ему пора отдохнуть. Завтра с утра на работу. А уходить не хочется. Так бы сидел и сидел. То говорил, то слушал бы. Наконец Игнат поднялся. Надел полушубок, нахлобучил шапку и стал прощаться. Она вышла за ним в сени. Он остановился в дверях и нерешительно спросил:
- А может, не уходить?
Она не ответила и молча пошла в дом. Но дверь за собой не прикрыла.
Игнат так же молча вошел за ней. Вошел, не уверенный ни в себе, ни в своей неотразимой мужицкой силе. Он был растерян, бесприютен и у этой маленькой женщины искал защиты от всех своих житейских невзгод. Кто знает, может быть она его обласкает, поддержит, спасет. Его, бесправного человека, беглеца.