2
Ребята считали, что мне крупно повезло: из пяти молодых специалистов-физиков, принятых летом в "фирму" (так мы называли наш проектный институт), начальство выбрало для этого дела меня. Вряд ли я был способнее других. У начальства свои виды и никто не знает, везет вам или не везет, когда выбирают именно вас.
Все мы находились в одинаковом положении - и по должности, и по зарплате, и по семейным обстоятельствам: все недавно женаты, всем нужно жилье, разумеется, отдельные квартиры. Поэтому подвигов мы жаждали еще и по вполне земным мотивам. Однако настоящего дела так все и не было - мы ощущали себя странным придатком к строительному отделу: по их заданиям рассчитывали биологическую защиту от излучений - стены из бетона со свинцовой и чугунной дробью, чугунные откатные двери, свинцовые плиты и лабиринтные проходы для каких-то неведомых зданий, в которых будут размещены неведомые аппараты. Какие могут быть подвиги, если рабочее место у тебя - письменный стол и кульман, орудия труда - линейка, арифмометр, карандаш и резинка. Судя по строительным чертежам, мы догадывались, что где-то там, в неведомых краях создается, вздымается могучая и грозная техника, но посмотреть на нее, пощупать ее нам еще не удавалось. Таинственные разговоры технологов, выходивших покурить в общий коридор из-за "чекиста", то есть из специально выгороженных для них помещений, куда требовался дополнительный пропуск, разговоры эти, ничего не проясняя, лишь еще пуще разжигали наше нетерпение. Нам казалось, что именно здесь, в этой "фирме" делают супербомбу, и мы жадно ловили обрывки разговоров, фамилии директоров объектов со странными индексами вместо названия, строили догадки и жаждали того дня, когда нас наконец-то допустят до главного - до нее. Мы не сомневались, что она нужна, наша, советская супербомба. Мы верили, что она станет благом для страны и всего мира, отрезвит зарвавшихся империалистов, разрешит все проблемы. И мы мечтали участвовать в ее создании, готовые отдать ей все силы ума и души. Но время шло, а нам ничего не говорили, никуда не пускали, ничего не показывали. Кабинетная возня с бумагами изрядно нам поднадоела, и мы откровенно зевали, обсуждая варианты, куда бы дать деру, в какой-нибудь еще более экзотический "ящик".
И вдруг в первых числах декабря утром, едва мы появились в нашей тесноватой на пятерых комнатке, зазвонил телефон. Секретарша, называвшая нас "мальчиками" и обязательно по имени, сообщила, что Леню Олабьева, значит, меня, срочно требует Виктор Иванович, главный инженер. Я спустился на лифте на второй этаж. В кабинете у главного сидел, свободно откинувшись на стуле, тучный сивоносый мужик - явно не из нашей "фирмы". Виктор Иванович представил меня ему, сказав при этом, что вот, дескать, вполне подходящий специалист, но мне его почему-то не назвал. Мужик небрежно кивнул, рубанул ладонью наискосок, указав на стул. Я сел. Он придвинул мне оттиснутый на ротаторе бланк расписки. Я уже знал, что сие означает: прежде чем знакомить с документом, берут расписку в том, что не разгласишь тайну, что ознакомлен с карой, она указана тут же, в тексте расписки.
Я расписался. Мужик подтянул расписку себе под локоть, как карту из прикупа, затем раскрыл плотную папку и, крутанув ее на полированном столе, подтолкнул ко мне, дескать, теперь читай. Я расправил вставшую валом страницу, глаза поскакали по строчкам.
"Совершенно секретно …
что привело к значительным потерям готового Продукта, разрушениям производственных… и человеческим жертвам…
На основании вышеизложенного
ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Произвести проверку хранилищ с целью… реальной геометрии укладки Изделий, а также условий хранения. Для проведения… в каждое хранилище направить специалистов-физиков.
Срок исполнения - десять дней.
2. По результатам… представить физические расчеты… Рекомендации… принимать к немедленному…
Срок исполнения - десять дней.
3. Войсковым частям и командам, осуществляющим… оказывать всяческое содействие… выделять по требованию специалистов…
Министр"
- Выезжать - завтра, - сказал главный инженер. - Ты как? Сможешь?
И хотя дома у меня было напряженно, я твердо; не моргнув глазом, согласился. Сивоносый, глядевший из-под тяжелых припухших век, перекатил глаза на главного инженера и прикрыл их в знак одобрения.
3
Поначалу ящики на стеллажах были однотипные, уложены аккуратно, ровненько, и до обеда мы лихо прошли почти десять рядов по обоим пролетам, особо выделяя лишь те, на которых имелись хоть малейшие отклонения от нормы.
Ничего хитрого в этих замерах не было. Если стеллаж был заполнен нормально, я подсчитывал число вспышек приборчика по секундомеру, заносил в журнал и делал отметку, что стеллаж такой-то в норме; если же ящики отличались размером, расположением или их не хватало до заполнения, то Сашок взбирался с мерным концом на стеллаж, я же с рулеткой оставался внизу и мы делали замеры по всем трем направлениям - по высоте, в глубину и в ширину - каждого ряда ящиков на этом стеллаже. Сашок был в кирзовых сапогах, я - в валенках, у него ловчее получалось, но частенько и я взбирался на тот или иной стеллаж, чтобы самому убедиться, правильно ли произвели замер.
Меня жгло нетерпение. Во-первых, любопытно. Во-вторых, тревожно: где-то уже "Клюнул жареный петух", значит, и тут есть реальная опасность. И еще одна причина была торопиться. Перед самым отъездом опять запил отец, придрался к Юльке, не так воспитывает ребенка, довел до слез. От нее рикошетом досталось мне, я сорвался, наговорил грубостей и отцу, и жене, и теперь страшно страдал от первой в жизни размолвки с Юлькой. Душа моя рвалась к ним - к милой, нежной моей Юльке и к маленькой Елке: Я знал, что им плохо без меня, что я нужен им, особенно сейчас, когда дома кавардак, но ни позвонить, ни дать телеграмму отсюда не мог…
Столкнувшись с халтурной раскладкой ящиков, мы решили чуть подвинуть один, слишком выпиравший углом, но как ни тужились вдвоем, как ни хрипели и ни вскрикивали "р-раз, два, взяли!", ничего у нас не получилось - ящик будто сплавился со стальным листом, на котором лежал. Да и так ли уж нужна была эта симметрия, подумал я. Бог с ними, как стоят, так пусть и стоят. Как физик я знал, что симметричное расположение более опасно, во догадывался и об опасности нарушений симметричных систем.
Сашок оказался смышленым парнем. Из глухой деревни Северного района - дале, как он говорил, болота да ягель, - а, гляди-ка, и в геометрии шурупит, и в уме быстро считает, без ошибок. Прыгая со стеллажа на стеллаж, перебегая с рулеткой по проходам, он все высвистывал какую-то незнакомую мне мелодию, а то, вдруг забывшись, начинал напевать слабым, во приятным тенорком: "Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё…". Мелодия мне очень понравилась.
Во время перекура я спросил его, что за песню он напевает. Он смущенно засмеялся:
- А че?
- Ниче, - в тон ему ответил я. - Нравится.
- Ну?
- Вот те и ну. Что за песня? Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё, - напел я.
- А зачем вам? - осклабился он.
- У меня аккордеон, вернусь домой, подберу по слуху.
- Аккордеон?! - Сашок даже рот открыл от удивления. - Какого цвета?
- Голубой, перламутровый, немецкий.
- Большой?
- Маленький, вот такой, - показал я от плеча до пояса.
- Ух ты, птица-мечта!
- А ты что, музыку любишь?
- Ага.
- Играешь на чем-нибудь?
- На мандолинке, чуток.
- А есть инструмент?
- Дома есть. От бати остался.
- А он что..
- Нет, нет, он живой, ушел от нас, а мандолинка вроде как на память. Боле-то ничего не оставил. Ох, он здорово играл! И меня научил.
- А песня? - напомнил я.
- Ах, эта… - Сашок разулыбался, опустил глаза. - Сам сочинил.
- Сам? - удивился я. - Как? Расскажи!
- Не знаю, бурчал, бурчал и набурчалось. У меня часто в голове звучит, крутится всяка музыка - и по радио, и киношная, и своя.
- Запоминаешь? Свою-то?
- Ага. А много ее, хотел нотам обучиться, да где там. В нашей дыре плакучей.. - Он беспечно махнул рукой, засмеялся. - И так музыки навалом, все кому не лень сочиняют, без меня хватает.
- Кто у тебя дома остался? - спросил я.
- Кто… Мамка, бабушка, младой братишка.
- Отец давно ушел?
- А как мамка ослепла, так и ушел.
- Ослепла?! Отчего?
- А болела чем-то и ослепла. На глаза подействовало.
- И сейчас не видит?
- Ага.
- А как же, - начал было я, но запнулся на слове "отец".
- А ничего, уже привыкшая. Мы с вей даже в лес ходим, за грибами, за ягодами.
- Да ну?! Как же она собирает?
- А так. Я полянку найду - с груздями или с рыжиками, она - на коленки и ползком, от гриба к грибу, ощупью. А клюкву или чернику вообще лучше ее никто не собират. Ловко, шустро. Она вообще проворная. Бидончик на шею - и пошла! Раз на змею наткнулась, на гадюку. Но змея не тронула, зашипела только, уползла. Мама жуть как перепужалась, а потом - в смех. Вот, говорит, меня и змея не трогат, никому не нужна. Смех-то такой - со слезами. У нее всегда так. Засмеется вроде весело, смотришь, а глаза - мокрые. Жа-алко, ну просто сердце заходится…
- Ты, когда отслужишь, домой?
- А как же! Они ж без меня пропадут. Бабка стара, братан - шкет. Пенсия, сами знаете, восемнадцать рублей. А жить на что? Бабушка вообще без пенсии, всю жизнь в колхозе. Я им посылаю ивой раз конфет, печенья - из гарнизона. В районе вообще ничего нет…
- Да, тебе надо возвращаться, - сказал я, подумав о своих: тоже, поди, ждут, а может, нет?
И - нашла такая минута, нахлынуло такое теплое чувство к Сашку - поведал ему то, что второй день жгло и мучило душу: боль и отчаяние из-за ссоры с Юлькой, тоска по ней, раскаяние за грубые, сгоряча слетевшие слова. Еще вчера казалось, что между нами вообще все кончено - столько обиды, горечи и презрения было в ее голосе! Теперь-то я вроде бы начинаю кое-что понимать…
Рассказал Сашку и про тяжелую обстановку дома, про пьющую троицу - деда, бабушку и отца, про вечно убегающих из дома маму и сестру, про тщетные попытки лечить отца. Никогда и ни перед кем я еще так не исповедывался…
- Послушай, - сказал он, перейдя на "ты", - тебе надо домой. Они ж там вообще. Да и ты - представляю, на душе кошки скребут, да?
- Еще как! Не кошки - тигры!
- А нельзя договориться, пусть замену пришлют или нам, солдатам, прикажут. Че тут мерять-то, проще простого.
Меня так и подмывало рассказать о приказе и о той аварии, которая этот приказ вызвала, но привычка держать язык за зубами взяла свое. Я лишь сказал Сашку, что работа только на первый взгляд простая, на самом деле сложная и важная, а главное - срочная. Не дай бог промедлить с расчетами - любая случайность может обернуться страшной бедой не только для охраны и гарнизона, но и для всего края. Сашок слушал недоверчиво, видно, не мог взять в толк, что бы это такое могло быть.
- А в ящиках-то че? - простодушно спросил он.
- Оборонная продукция.
- Снаряды какие?
- Точно, снаряды.
- Так они что, взорваться могут?
- Могут. Если их неправильно уложить.
- Ох ты. Еще и уложить правильно.
Сашок поплевал на палец, загасил огонек самокрутки (курил он махорку), чинарик бережно спрятал обратно в кисет. Я загасил сигарету об пол.
Мы полезли на пятнадцатый ряд - разнобой тут был на всех стеллажах.
4
Ужинали на, лейтенантской половине, в пищеблоке. Кроме печки, тут стоял обеденный стол, четыре стула, посудный шкаф и рукомойник с ведром, которое надо было периодически выносить. Обслуживал это нехитрое хозяйство Слижиков. Он же принес два котелка с кашей и термос чая, а также полбуханки хлеба с двумя кусочками масла граммов по двадцать в каждом. К перловой каше, сваренной на воде, прилагалось по паре рыбешек, обжаренных в постном масле. Каши было вдоволь, хлеба и чая - тоже.
Мне впервые приходилось отведывать армейских харчей - и рыба, и каша, и хлеб, пшеничный, хорошо пропеченный, показались с голодухи очень вкусными. Я сказал лейтенанту, что впервые ем армейский хлеб. Он посмотрел неодобрительно.
- Каждый должен проходить через армию. В обязательном порядке! Армия - школа жизни. А ты почему не служил? - строго спросил он, как будто я тоже его подчиненный.
Я объяснил, что на нашем факультете был лишь небольшой курс военного дела, обычные же офицерские сборы после окончания института не проводились из-за острой потребности производства в кадрах.
- Производства?! Выше армии ничего нет! Армия в условиях враждебного окружения - все!
- Армии нужны вооружения, без оружия армия - толпа…
- Народ - толпа, верно, - перебил лейтенант. - Народ! Но армия - не толпа. Это колонны и шеренги. Единая воля, единая власть. Армия - кузница революционного духа, всеобщей дисциплины, железного порядка. Армия - сила сама по себе. Слыхал о "приливных волнах" Мао Цзе-дуна?
- Злая фантастика!
- Это реальность! Массы, готовые погибнуть ради великих идей, есть самое мощное оружие.
- "Великие" идеи, за которые надо положить горы трупов…
- Бескровных побед не бывает.
Я был голоден, но каша застревала у меня в горле. Кое-как выпив кружку чая, я поблагодарил Сашка, стоявшего у печки, и ушел в спальню.
Не раздеваясь, прилег на свою койку. С противоположной стены на меня взирал генералиссимус. Лицо его бронзово застыло, в припухших глазах - холодная пустота. Фотография, не портрет живописца - натура запечатлена с документальной точностью.
Помню, как-то зимой, не то в сорок втором, не то в сорок третьем, нас с сестренкой ночью разбудили. Мне было лет десять-одиннадцать. Взрослые - дед, бабушка, мама - стояли возле черного репродуктора, на лицах благоговейное внимание: вот- вот начнет говорить Сталин. Отца на фронт не взяли, забраковали по зрению и слуху, он преподавал на курсах младших командиров, жил в казарме, дома бывал редко. В квартире было жутко холодно, отопление не действовало, тепло удерживалось от плиты на кухне, где мы все и спали. Я залез на табуретку. Из репродуктора доносились щелчки, сухой потреск, покашливание, невнятный гомон далекого зала, и вдруг - обвал, бешеный шквал аплодисментов, выкрики: "Слава! Ура! Сталину! Родному!". Бабушка прошептала со слезами на глазах: "Господи! Появился!". Дед прицыкнул на нее, еще ближе склонился к репродуктору - уже тогда он был туговат на оба уха. "Великому! Да здравствует! Сталину! Ура!" Реву, казалось, не будет конца. Дед глотал слезы, покрякивал. Его родной брат, дядя Василий, неделю назад после семилетнего заключения проследовал из северных мест через наш город в ссылку - на пять лет. У нас он смог побыть несколько часов - отметился в МВД, сходил со мной в баню да посидел за скудным нашим столом… Дед крякал и глотал слезы умиления. Бабушка и мама тихо плакали. Меня трясло от холода и ожидания. Я приплясывал на табуретке и тихо подвывал, пока дед не схватил меня за ухо. Не помню, о чем говорил тогда Сталин, помню странную смесь восторженного преклонения, охватившего меня, и горечи из-за несправедливого наказания - до боли вывернутого уха.
Теперь казалось, что портрет смотрит прямо на меня, упорно ловит глазами - наваждение да и только! Я отвернулся к стене, но и затылком чувствовал его взгляд…
Однако вскоре меня сморило. Перед глазами запрыгала изрытая яминами дорога, в ушах загремело от тряски в бронетранспортере, замелькали лица начальников - гражданских, военных, попутчиков в поезде. Выползло бурое тяжелое Хранилище - я почувствовал, как упруго, до предела сжата под ним земля, как медленно, едва заметно вминается, раздается под его чудовищной тяжестью…
Приснился мне отец. Он ив моем сне был пьяный. Как часто с ним бывало в последнее время, он рвался на балкон, в нем клокотала ораторская страсть. Я, мальчишка, держал его из последних сил. Безотчетный страх холодил мне спину, я боялся, что отец вырвется, выскочит на балкон и тогда… Он был крупнее меня, и его сильные руки выскальзывали из моих, мы рывками двигались по комнате, натыкаясь на мебель, роняя стулья. Ему удалось вывернуться, он оттолкнул меня - я отлетел на кровать, полутораспальную, с панцирной сеткой, на которой комом валялись простыни, одеяло. Что могло случиться на балконе, я не знал, но страх буквально душил меня, лишал голоса и воли. Пока я барахтался в несвежем белье, выбирался из ямины продавленной сетки, отец уже был на балконе. Наконец, и я очутился там, рядом с ним. Под нами, на сколько хватало глаз, простиралась бескрайняя степь, заполненная народом. Люди показывали на нас, что-то кричали. Кричал и отец - я пытался зажать ему рот, но он отбрасывал мою руку и что-то выкрикивал. Вдруг, рассекая толпу с трех, четырех, пяти направлений, к нам быстро двинулись какие-то люди - в черных шляпах и в кожаных пальто, все похожие друг на друга. Они шли цепочками - от далекого горизонта, все ближе, все теснее захватывая круг под нашим балконом. Отец продолжал кричать. Я оттаскивал его от перил, он медузой скользил в моих руках, вытекал, снова лез к перилам и кричал, кричал, кричал. Кошмар тянулся бесконечно, одному справиться с отцом было не под силу, я звал на помощь. И тут даль над горизонтом грозно сгустилась, вспыхнула, ослепительно засияла громадным полукругом, который взмыл ввысь, превратился в яркий клубящийся шар. К шару с земли потянулась черная, страшная, как бы свитая из кишащих змей нога… Я рванул отца вниз, на бетонный пол балкона. Он рухнул на меня, я увидел его белое искаженное лицо, вытекшие от пекла глаза и черный рот, раскрытый в оскале…
Проснулся я ночью, оцепеневший от страха. На соседней койке похрапывал кто- то, бормотал бессвязное. Кошмар продолжал мучить меня и наяву. Казалось, это отец пытается подняться с кровати, чтобы снова выскочить на балкон. Я косился на соседа, ожидая, что вот-вот он встанет и тогда придется подниматься и мне. Но тут я разглядел в лунном свете портрет напротив, над койкой, и вспомнил, где я.
Быстро раздевшись, я залез под одеяло. Казалось, засну мгновенно, но одеяльце было тонкое, и я стал замерзать. Не помог и пиджак, которым я укрылся. Идти же в холодную прихожую за полушубком не хотелось. Да и не спалось уже, сон перебился, я ворочался с боку на бок, тревожные мысли не давали покоя.
Как там дома? Утихомирился ли отец? Удалось ли маме справиться с ним? Не запаникует ли Юлька? Выдержит ли? Простит ли меня? Я-то ее уже давно простил…
Эх, плюнуть бы на все и прямо через тайгу - домой!
В сумраке комнаты на меня смотрел со стены Сталин. Казалось, это он похрапывает и посвистывает, блаженно сощурив веки. Лейтенант был какой-то каменный - спал в майке и трусах под таким же жиденьким одеяльцем, что и у меня. Фонарь за окном чуть раскачивался (видимо, поднялся ветер), и Сталин с портрета как бы подмигивал мне с заговорщическим видом…