- А как же, товарищ гвардии старшина! - Левчук начинал злиться. - А как же! Наказ твой выполним. Была бы ладанка или иконка какая, навроде талисмана, мы бы твои слова на тыльную сторону наклеили в письменном виде.
- Не шутите, Федор Леонтьевич, я же для порядку.
- Ладно. Иди!
Когда Завьялов ушел, Павел признался ротному:
- Не узнаю в последнее время старшину.
- И я тоже, - согласился Левчук. - Глаза прячет и завирается, по-моему, чересчур.
- Надо закрыться на задвижку, - предложила Людмилка.
- Нет. Ни в коем случае. Не бойтесь.
Левчук застелил стол газетой, поставил на нее фляжку со спиртом, нарезал хлеб. Людмилка раскупорила банку консервов.
- Ну, товарищ Крутояров, давай за твои именины… Конечно, на столе у нас не густо. Но вот разочтемся с "гостями", тогда уж все по порядку справлять будем… И Полина моя, и Танюша, может быть, с нами за одно застолье сядут.
Людмилка опустила кружку. Павел залпом осушил свою и закашлялся. Дверь вновь приоткрылась, и старшина показался в притворе.
- Я ведь не в приказной форме, товарищ гвардии лейтенант, а так, - сказал он и прикрыл каптерку.
Все переглянулись.
- Лезет, как голодный комар, - подался к дверям Павел, но Левчук остановил его:
- Прекрати, Крутояров… Не обращай внимания!
Левчук кольцами пускал дым, усы его обвисли. Он глядел в сторону, чтобы никто не заметил, как наливаются и краснеют у него веки. Все знали горе лейтенанта Левчука. Все его понимали. Но Левчук не хотел принимать сочувствия сослуживцев. Считал, что откровенные излияния и жалостливость могут расслабить людей и вредить делу. И сейчас в этой мальчишеской назойливости старшины он уловил что-то недоброе, слащавое.
* * *
На другой день батальон почти до вечера томился на аэродроме. Когда подошла очередь для прыжков, покрепчал ветер. Почувствовалось это в самолете: от аэродрома до места высадки десять минут лету - "болтанка" страшная. Наконец, сигналы: "пи-пи-пи". Павел прыгнул первым. Осмотрелся, поправил подвесную систему, начал готовиться к приземлению. Но парашют тащило почти параллельно земле. Тянул на себя стропы, тряс их ожесточенно… Вот под ногами перелесок. Уложены штабелем бревна… Удара Павел не помнит. Только голубые Людмилкины глаза. Они возникли будто из темноты.
- Второй день, Паша, - шептала она.
- Второй?
- Тише, не говори, тебе нельзя.
- Можно, - Павел пытался улыбнуться, ощупывал голову. Она была забинтована и казалась огромной.
- Что со мной?
- Ушибся. Ты помнишь бревна? Парашют перехлестнуло.
- Ничего. Не горюй, - сказал сидевший тут же Сергей Лебедев. - Не такое бывало!
Этот спокойный голос Сергея и напугал Павла. Павел знал, что после серьезных травм бригадная санчасть без излишних проволочек устраивает десантникам медицинские комиссии, и многих после этого отчисляют в другие части, иногда даже и нестроевиками. Конечно, служба десантная - не шоколад. Но сейчас она для сержанта казалась самою лучшею. Павел и представить не мог себя без своей роты, без ребят, дружных, настырных. Десантники! Воздушная пехота. Это легенда! Не царица полей, а богиня! Бригадная комиссия неумолима и беспощадна. Это Павел знал еще по отборочной. Беркут! Только он мог заступиться.
Письмо командиру батальона гвардии майору Беркуту
"Товарищ гвардии майор! Перед последними прыжками я получил из дому весть: дядя Увар Васильевич - на фронте, двоюродный брат Лева умер в госпитале. Осталась одна тетка, Авдотья Еремеевна. Она работает в колхозе денно и нощно. Спрашивает меня, как я служу и как мое здоровье? Я что-то должен ей ответить. Вы знаете, товарищ гвардии майор, что тетя и дядя у меня - простые люди. Отец тоже был обыкновенным рабочим, шофером, но рано погиб. А мать я совсем не помню. Тетка Авдотья всегда была для меня как мать. Она вырастила нас с Левой на равных, а потому, когда нас отправляли в армию, наказывала одинаково: "Идете в драку - не жалейте волос!"
На последних прыжках со мной вышло несчастье. Вы скажете, что "от случайностей никто не гарантирован". Это правильно. Но я боюсь другого: комиссия может отстранить меня от прыжков или отчислить из части вообще. Это, товарищ гвардии майор, для меня самое худшее. А ушибся я не сильно. Хожу по палате, и все со мной в порядке. Но батальонный врач считает, что надо все-таки комиссию. Это значит - могут отчислить. За что? И что скажут люди? В тылу покалечился, трус?
Товарищ гвардии майор! Вы - большевик, вы поймете меня…"
Ходить по палате Павел пока не мог. Он не закончил своего послания, не сказал главного: уйти из части - потерять Людмилку. Это было непереносимо. Сознание покидало его.
…Шли по горящим камням, вздымая снопы минных разрывов, танки. Лука, герой горьковского "дна", присел на кровать, начал гладить его по голове и приговаривать: "Кто кому чего хорошего не сделал, тот и плохо поступил". - "Ты это к чему?" - "К тому, милый, что придется тебе попрощаться с воздушной бригадой. Но ты не противься. Шагай помаленьку. Оно и легче станет". - "Значит, не противиться?" - "Угу". - "Послушай, дедушка, тебя когда-нибудь по-настоящему били?" - "А как же? Били… Да ты не ерепенься. Жить надо ровно, постромки не рвать. Вот тогда и благополучие на земле будет. Все - люди. И все, концы в концах, прозревают. Понял?" - "А фашисты?" - "Что фашисты? И фашистов, паря, способнее всего человеками называть". - "Ну и гад же ты, дедушка, - обозлился Павел. - Если бы не воинская дисциплина, я бы тебе за такие слова…" Лука испугался и начал кланяться. Павлу это надоело. "Катись отсюда!" - выругался он, и Лука исчез.
Павел попытался подняться, застонал.
- Тише, Павлик, тише, - он всегда тут, с ним рядом, голос Людмилки. - На, выпей водички!
Павел открыл глаза. Людмилка продолжала:
- Приходил Беркут вместе с доктором, когда ты спал.
- Письмо мое?
- Взял с собой. Сложил вчетверо и в планшет.
- Читал?
- Читал. И доктор тоже. А потом майор сказал: "Хорошие у нас парни".
Людмилка за эти дни осунулась, похудела. Огромные глаза ее стали усталыми и взрослыми.
Ни Людмилка, ни Павел Крутояров, конечно, не понимали, что в отношениях поколений бывают такие периоды, когда дети очень быстро взрослеют, а отцы продолжают оставаться молодыми. В такое время они становятся сверстниками. Только старшие, как бы инстинктивно, охраняют и защищают младших. Происходит это естественно, ненавязчиво.
Беркут был внимателен к своим сослуживцам, берег молодых, как сознающий ответственность за судьбы поколения.
* * *
Молодость есть молодость. Шрам затянуло быстро, температура спала. Надев десантную форму, он расхаживал по палате, чувствуя, как наливается здоровьем тело. Ходил на носках, вытягиваясь вверх так, что хрустело в позвоночнике, пробовал ходить на руках, проверяя, как подействует прилив крови к голове.
За этим занятием его застал батальонный врач.
- Тренируешься?
- Да так, немножко.
- Смотри, не поломай тут у нас чего-нибудь.
- Выписывайте поскорее, товарищ гвардии майор.
- Вот приедет главврач бригады - посмотрим…
- А комиссии не будет?
- Нет. Для чего она тебе?
- Она мне ни к чему, - Павел едва не кричал от радости.
Когда врач ушел, в палате появилась Людмилка. Она молча положила на заправленную кровать синий треугольник и молча вышла.
Письмо Людмилы Долинской Павлу
"Я не могу не сказать тебе об этом, хотя говорить не время. И все-таки я думаю, что оставлять на "после войны" нельзя. Всякое может быть.
Когда ты был без памяти, беспрестанно шептал: "Люблю". Это было при Беркуте. А рядом стоял доктор. Доктор наш - чудесный человек. Он не посылал меня в роту, не вызывал на занятия. И все дни я провела возле тебя.
Я о многом подумала, Павел.
Ты даже не знаешь, как я оказалась здесь, рядом с тобой. Не удосужился ни разу спросить, а я ждала, что спросишь… Столько я мытарств перенесла, чтобы так все получилось, знаешь? Когда ты ушел в армию, я сказала девчонкам: "Пойду за ним". Меня подняли на смех. "Подумаешь, любовь, - говорила мама, - девки в твоем возрасте умнее. Вон Лелька Бартовская вышла замуж за военкоматовского офицера. И деньги, и наряды, и муж есть".
Оба мои брата попали на фронт с первых дней войны. Я тоже написала заявление, чтобы отправили в действующую армию. Не приняли. Мама упросила врачей, и они нашли у меня какие-то изъяны в легких. Мама есть мама. Ровно через месяц после этого мы получили похоронку: погиб отец. Сколько я пережила! Работала на хлебопекарне чернорабочей. А есть было нечего. Был только запах хлеба. Некоторые ухитрялись стащить со склада булку-две. А я? Когда и ни в чем не виновата - и то краснею.
Потом бросила все. Попрощалась с мамой, поехала в Свердловск. Вагоны забиты, билеты не продают. А я еще пальцы на ноге ознобила. Приехала в УралВО, начала просить: "Пошлите в военное медицинское училище". - "Обращайтесь в военкомат по месту жительства", - отвечают. "Никуда я больше обращаться не буду. Давайте ваше направление". Лейтенантик, принимавший меня, щурился, ехидничал: "Девушка, перестаньте дурочку корчить". Ну уж тут я разошлась: "Как вы сказали? Как ваша фамилия?" - "А вам зачем?" - "Затем, чтобы сообщить куда следует и рассказать о вашем бездушии и бюрократизме! Как вам не стыдно! Война идет, а вы тут сидите в тылу да еще и над людьми издеваетесь!"
В общем, через три дня я была в училище, в Верещагине, на курсах санинструкторов. А потом получила твой адрес и задумала попасть в вашу часть, к тебе, мой миленький. И к кому только я не обращалась, и что только не выдумывала.
И вот встреча с тобой, счастье мое. Мы с тобой теперь вместе, на всю жизнь, правда? Целую тебя, мой родной.
Л. Д."
Ходил Павел Крутояров по палате. Семь шагов - на запад, семь - на восток. Полный покоя и счастливый. Читал, перечитывал дорогое послание.
* * *
В скворечнике, пришитом толстыми гвоздями к старому телеграфному столбу, хлопотала скворчиная семья. Больше всего трудилась скворчиха. Серая, нахохленная (забот полон рот - не до внешности), она приносила прожорливому семейству, необыкновенно быстро взрослеющему, мохнатых желтых гусениц. Скворец, угольно-зеленый красавец, иногда позволял себе вольности. Он садился на тонкую струну телефонного провода, пел песни, передразнивал десантников. Самонадеянный и сильный, он косил бисерный глаз на лазившего по углам рыжего кота, вздергивал клюв и кричал: "Вот черт! Вот черт!" А потом дико, по-хулигански свистел.
Однажды кот добрался до скворечника. Тремя лапами уцепился за его неструганые бока, а четвертой пытался достать скворчат. Скворец сначала ругался на кота, а потом начал звать на помощь. И собрались соседи. Свирепо налетели они на бродячего разбойника и готовы, кажется, были вцепиться в его клочковатую шубу. Не выдержав натиска, кот свалился вниз и захромал к подвалу. Это сражение было решающим. Хозяин скворечника стал еще бесшабашнее, его песни зазвучали еще веселее и суматошнее.
…Шло собрание комсомольского актива первого батальона. В президиуме - командир Родион Беркут. Десантники - на скамейках, на стульях, на полу. Людмилка Долинская, откинув краешек одеяла, присела на чью-то кровать. Доклад комсорга Вани Зашивина о чести и дисциплине, о том, что приходит время отправки на фронт или даже высадки в тыл противника, что надо быть сильным не только физически, но и духовно.
- За истекшие два месяца, - говорил Ваня, - ни один гвардеец не проявил фактов недисциплинированности. И только гвардии старший сержант Крутояров, бывший фронтовик, допустил пьянку, а в результате… Я не буду рассказывать подробности, пусть сам скажет… Он член комсомола… Иди давай, доложи!
В казарме воцарилась тишина. Павел подошел к столу, и голос у него сорвался:
- Простите, товарищи! Гвардейское слово даю: все вышло случайно.
- Случайно? А ты разве не знаешь, что от маленького нарушения до большого преступления - всего один шаг?
- Извините, ребята! И вы, товарищ гвардии майор! - повторил Павел.
- Не водку тебе пить, а простоквашу, - разошелся Ваня. - Не с Людмилкой… а у бабушки…
- Отставить! - Беркут секанул ребром ладони по столу. Стоявший на краю стола колокольчик соскочил на пол, зазвенел. Людмилка закрыла пылающее лицо пилоткой.
- Как тебе не стыдно, Зашивин!
И тут из задних рядов поднялся старшина.
- Учти, если будешь такое про Крутоярова говорить, я тебя лично сам…
- Товарищ гвардии майор, - прервал старшину лейтенант Левчук. - Дайте мне слово!
- Говори, лейтенант.
- Это я во всем виноват, - взволнованно сказал ротный. - В тот день Крутоярову исполнилось двадцать три года. Я поздравил. Потому, что мы земляки. И я его знаю сызмальства, и родню его всю знаю… Он - правильный человек. Верно, ребята?
- Верно! - шумела казарма.
- А Иван Зашивин, он хотя и тоже славный парень, и комсорг наш, но ему придется сейчас же извиниться перед санинструктором Людмилой Долинской… Она у нас одна, и обижать ее мы никому не позволим… Крутоярову, я думаю, давать комсомольское взыскание тоже не следует.
Левчук помолчал, вытер платком лоб и добавил совсем по-простецки:
- Тем более, завтра опять прыжки… Смотрите, какая погода запоказывалась! - Он махнул рукой на горизонт. Весь запад пылал светло-багряным цветом, небо замирало, освещенное последними солнечными лучами. - А то как получается: в санчасти почти полмесяца ночевал, да еще выговор получит… Раз выпил - два раза крякать приходится.
Старшина Завьялов ставил себе в заслугу "спасение" Павла Крутоярова. Гвардии лейтенант Федор Левчук радовался замечательной педагогичности батальонного командира Беркута. Беркут же еще раз проверил на "массе" одного из своих командиров: с ними он собирался высаживаться в тыл врага, характеры их он хотел знать до малой детальки. Он и раньше любил составлять мнение о комсоставе не по официальным характеристикам, а по настроению рядовых, по маленьким, казалось бы, незначительным репликам и даже шуткам. Детали складывались в образ, точный, позволяющий делать безошибочные выводы.
Все были довольны исходом собрания. Терзался только Павел Крутояров. После отбоя, захватив с собой плащ-палатку, он ушел в рощу, лег на отволгшую траву и предался размышлениям о случившемся. Мелькали в глазах лица ребят… Не было в выступлении Вани Зашивина его обычной доброты. Отчего же? Павел готов был понести любое наказание, только чтобы все выходило начистоту. Он боялся быть отчисленным в нестроевики и написал об этом Беркуту. Он боялся клеветы, которая могла взрасти лишь из-за одного промаха: ведь найдутся люди, которые усмотрят в неудачном приземлении нежелание служить. "Отлынивает!" - так и скажут. Весь взвод, кроме командира, приземлился удачно. Почему?
"Десантник должен быть на голову выше солдата из любого другого рода войск. Он должен уметь все. Это самый смелый, дисциплинированный воин, готовый к любым испытаниям", - говорил Беркут. Впрочем, подобное он говорил и не десантникам, а тем, кто вместе с ним уходил от врага, прогрызая вражеские заслоны. Павел не жалел себя, не искал оправданий. "Самый дисциплинированный?" Какое там! Шуточки всякие, выпивка. Людмилка… И тот прыжок!
Он придумывал слова извинений, хотел повиниться перед майором Беркутом, перед лейтенантом Левчуком, старшиной, Людмилкой, Сергеем Лебедевым и Ваней Зашивиным. Он любил их всех. Он не умел объяснять себе свои чувства; они смешивались в сознании в нечто единое, в котором была и Людмилка, и тихий берег в родном селе, и береза, под которой они встречались, и дядя Увар Васильевич, и тетка Авдотья Еремеевна с материнским радушием на лице, появлявшемся в минуты, когда Павел ранними утрами возвращался с рыбалки и садился завтракать! Такое, или похожее, было в жизни каждого. А если было, значит, поймут!
Открытый и сердечный парень комсорг Ваня Зашивин. Еще вчера вечером он играл на баяне и пел песню о четырех Степанах:
Первый был Степан Иваныч,
А второй - Степан Степаныч,
Третий был Степан Кузьмич,
Да еще Степан Лукич.
Ноги его пристукивали, притопывали, руки носились по клавишам, как в вихре. Пилотка чудом держалась на затылке.
Не быстро умел Павел Крутояров находить друзей. Но сержант Иван Зашивин был его другом. Это он просил Павла, уходившего в увольнение в город, передать телеграмму жене. "Так и отбей, - говорил, - люблю тебя и Степку, люблю тебя и Степку. Три раза повтори. Вот адрес: Копейск Челябинской области. Отбей, Паша, потому как я не могу по-иному. Ведь и у тебя любовь к Людмиле не маленькая". - "Но Степки у тебя покамест никакого нет. А вдруг девка родится?" - "Сейчас уж родился! Не девка, Степан. Во сне видел".
А потом письмо Светланы он показывал всему взводу. Обведенная красным карандашом на клетчатом тетрадном листке детская пятерня. "Видите, какая ручища у моего наследника! А?" Иван белозубо смеялся и наигрывал на баяне песню о четырех Степанах.
Он приносил котелки с подрумяненными в духовке сочными котлетами с чесноком в санчасть. "Да сыт я! Чего ты носишь?" - смущался Павел. "Ешь давай! Не форси!" - посмеивался комсорг.
О войне Ваня говорил жестко, ругался: "Фашисту пространство надо, а то не поймет, что нельзя пялить глаз на чужой квас… Ох, и подожжем мы евонные мундиры, аж до самых хлястиков! Попомните меня!"
Как же он мог говорить такое на собрании? И про Людмилку такое сказал? Что с ним произошло? Нет, нет, это не его слова, сторонние.
Павел вздрогнул. Темный силуэт проплыл за деревом.
- Это ты, Павел? Это я, Зашивин Иван.
- Ну?
- Не могу заснуть. Недопонял я что-то в этом деле. Прости.
- Зачем надо было так, принародно поглумиться?
- А ты знаешь, кто посоветовал привести в качестве примера недостойного поведения именно тебя?
- Кто?
- Земляк твой. Старшина Завьялов.
- Не может быть, Ваня. Он же на собрании что крикнул? Разве ты забыл?
- Мне-то какой расчет врать? Виноват я перед тобой. Не сдержался. Чужой совет словил и понес…
Павел успокоился, даже повеселел:
- Черт с ним, со всем этим делом. Давай двинем домой, подъем скоро.
Брезжила утренняя заря. На окраинах маленького подмосковного города пели редкие петухи. Новое утро катилось над миром.