Конечно, лет десять назад, когда еще не развелось на свете такого безумного количества буксиров, лоцманов, швартовщиков, диспетчеров и подруливающих устройств, мы бы спокойненько сунулись носом в первое попавшееся местечко, матросики съехали бы на земную твердь по концу от кранца, сами приняли веревки, и мы бы великолепно ошвартовались при помощи обыкновенного брашпиля и лебедки. Но нынче, когда тебя за нос и корму тащат буксиры и весь ты опутан всякими местными портовыми правилами, наставлениями, предупреждениями, а матросики твои едва ползают по палубе в касках, как провинциальные пожарники в понедельник, ты вполне готов впасть в панику, если шваровщики опоздали.
Не успели мы застопорить машины, как затрезвонил телефон. Старший механик возмущенно поинтересовался тем, сколько еще времени мы собираемся держать его "на стопе", у него остывают двигатели, а его двигатели - не примус, и он или совсем будет вынужден их заглушить, или пускай мы даем ход - хоть взад, хоть вперед, но ему их надо крутить…
Господи, прости и помилуй! Чем совершеннее и мощнее делаются дизеля, тем ужаснее плавать. Уже не дизеля существуют нынче для судна, а судно для них. И ты уже, например, не о безопасности судовождения думаешь, а о том, как бы не забыть предупредить механика о переходе на легкое топливо, или о маневренном режиме, или еще черт знает о чем. Так доярки мучаются с породистой коровой, когда не корова существует для колхозников, а колхозники мычат и телятся для этой породистой коровы.
Я ничего не стал объяснять механику - просто шмякнул телефонную трубку обратно в захваты аппарата.
- Вон вроде братья-славяне стоят, - сказал чиф, поднимая бинокль. - "Чернигород". Рудовоз.
Я понял его идею. И сказал лоцману, что мы попробуем связаться с соотечественниками и попросим их послать людей на причал.
Было 03.50. Самая ночь, самый сон. И все вокруг спало - в Антверпенском порту ночью не работают. Только ветер, черт бы его побрал, не спал. Он давил нам в левый борт. А мы были в полугрузу, и давить ветру было не на что. Вероятно, площадь парусности у нас была как у чайных клиперов, со всеми их топселями и лиселями.
Буксирчики осторожно и аккуратно сдали назад - поближе к "Чернигороду". Он стоял во втором хавендоке кормой на выход. Огромная кормовая надстройка рудовоза была залита светом. Он был еще крупнее нашего "Обнинска".
- Давайте, Степан Иванович, включите палубную трансляцию и поорите, - сказал я старпому. Он был болезненный мужчина, но глотку имел иерихонскую.
- А может, вы сами? - застеснялся старпом. Ну, то что он болезненный был мужчина - тут ничего не поделаешь - таково все наше поколение, и я сам далеко не Юрий Власов. Но вот стыдливость или, вернее, стеснительность была у Степана Ивановича не по времени. Не было у него вовсе пробивной силы и пронырливости. Сунуть нужному человеку заграничную тряпку или даже обыкновенную бутылку в пароходских шхерах, чтобы получить какой-нибудь дефицит для судна, или ускорить ремонт, или выписать прибор - тут старпом пасовал решительно и безнадежно. "Не могу, Ник! Не способен! Не умею такими делами заниматься!" - как-то сказал он, когда мы выпивали у меня дома по-холостяцки и без чинов. (Мы были почти одногодками.) И он по пьянке назвал меня "Ник". Почему-то на судне дали мне такую подпольную кличку, хотя она не имеет никакого отношения к моему имени и отчеству. "Не могу, Ник! Не способен! Не будет у нас хороших ковровых дорожек! Не надейся, Ник, и не жди!"
Во всех остальных вопросах я за его спиной чувствовал себя как бомбардировщик за истребителем сопровождения.
- Ты только разбуди их там, а остальное уж мое дело, - сказал я.
И его баритон загремел камнепадом над черными снами застывших в гавани судов: "На "Чернигороде"! Вахтенный у трапа! Попросите вахтенного штурмана срочно подняться на мостик!!!" - он повторил это три раза. И к концу процедуры уже захотелось забить чопы во все палубные динамики - так рвалась и растрескивалась европейская ночь над напором Степана Ивановича Балалайкина.
Вероятно, наша буфетчица не ложилась, подремывала где-нибудь на диванчике в кают-компании, потому что после вопля старшего помощника капитана появилась на мостике и спросила, не надо ли подогреть кофе.
- Чего не спишь? - спросил я. - Подогреть мы и сами сможем.
- Бутерброды никто и не поел, - сказала буфетчица, осмотревшись в темноте рубки. - Засохли все. Новые сделать?
- Не надо. Приплыли уже, - сказал Степан Иванович, опять несколько опережая, как потом выяснилось, события. - Святая ты у нас вумен!
- Обзываются! - пожаловалась мне Людмила сварливым и полуплачущим голосом. И я подумал, что действительно наша Людмила святая женщина, но, как и все святые женщины, порядочная ведьма. Ее доброта и заботливость плаксивы. Правда, причины для плаксивости у нее были - сын, вернувшись из армии, сильно запил. В этот рейс идти она не хотела, специально потеряла служебное удостоверение, не сделала прививок, но в кадрах сидят не плаксивые ребята, и в моря они ее нормально выпихнули.
Сколько времени надо вахтенному штурману, чтобы проснуться от звонка вахтенного матроса, чертыхнуться, вылезти из койки, спуститься на палубу, узнать, что какой-то ошалелый пароход по-русски просит на связь, еще раз чертыхнуться и взлететь на мостик. Минуты три, если парень, согласно уставу, дрыхнет не раздеваясь. Минут пять, если ботинки он все-таки снял, а штаны расстегнул. И неопределенное время, если вахтенный матрос закутался в арктический тулуп и закемарил в тамбучине, подняв (для защиты от крыс и диверсантов) трап до уровня палубы. В этом случае матросика не разбудят иерихонские призывы и задуманная операция сорвется в самом начале.
Паузу Степан Иванович использовал для того, чтобы деликатно объяснить рулевому необходимость стирки рабочего платья. Для этого старпом вынужден был совершить экскурс в неандертальские времена. Он втолковал рулевому, что первобытный человек уцелел среди огромных диких ящеров только благодаря своей вони. Вонь от первобытного человека, по данным современной науки, была так омерзительна и сильна, что огромные, свирепые звери оббегали первобытного нашего предка за тридевять миль, что и сослужило для всех нас определенную пользу. Но то было в неандертальские времена, а…
На крыле мостика "Чернигорода" появилась медлительная тень.
Я взял микрофон и сказал по палубной трансляции: "Дорогой товарищ, беспокоит советский теплоход "Обнинск". Прошу вас выйти на связь на шестнадцатом канале. Как поняли?"
Фигура на мостике "Чернигорода" подняла над головой правую руку и исчезла в рубке.
Ну что ж, и правила несения вахтенной службы, и вообще морская четкость на рудовозе были отработаны. Да и весь он очень достойно выглядел, хотя возил, вероятно, апатит, а при таком вонючем грузе легко стать неандертальцем.
Лоцман оживился, схватил засохший бутерброд и жадно зачавкал. Видимо, тревожный спазм несколько отпустил его внутренности.
- "Обнинск", я "Чернигород"! Вас слушаю!
- Доброй ночи, "Чернигород"! У нас тут неприятность. Швартовщики запаздывают. Болтаемся, как ромашка в проруби, а ветерок жмет. Большая просьба к вам. Пошлите пару моряков на сто семнадцатый причал. Боюсь, мы тут дров наломаем. Как поняли?
- "Обнинск", я "Чернигород", вас понял. Мои люди ночью отдыхают. Как поняли?
- Ну, одного-то можно и потревожить, дорогой товарищ. И с ним вахтенного пошлите. Пускай только рукавицы не забудут взять. Как поняли?
- Вахтенный существует для того, чтобы стоять у трапа. Людей подниму, если вы им сверхурочные заплатите. Как поняли?
- Да вы из какого пароходства?
- Северного. Еще вопросы будут?
- Поднимите капитана! Это капитан "Обнинска" говорит!
- Капитан отдыхает. Он поздно лег, велел не беспокоить. Связь закрываю.
И все это на глазах бельгийского лоцмана, который понимает по-русски больше, нежели показывает (такое всегда выгодно), а он понимает, иначе почему бы он, лягушатник, пробормотал: "Финита ля комедиа"?..
И все это - с "Чернигорода"! Имя-то какое! - так и гудит колоколами древних русских сторожевых монастырей!..
Я машинально поднял бинокль.
Вахтенный штурманец рудовоза вышел на мостик.
В сильном свете палубных огней его лычки на погончиках вспыхивали бенгальскими звездами, а с козырька форменной фуражки лупил по глазам прямо прожектор. Но он-то, подлец, знал, что долго в открытой атмосфере не задержится - он это твердо знал.
А мои оболтусы - я это, конечно, тоже засек, когда они выскакивали на верхнюю палубу швартоваться, - толком не оделись, рассчитывали на короткую работу, на этакий марш-бросок в береговой гальюн в лондонских доках. Не из абстрактного гуманизма требуют от матросов одеваться по сезону. Просто-напросто шевелятся они в замерзшем состоянии еще хуже.
- Разрешите, я объясню этому сукиному сыну, кто он такой? - попросил старпом, враз потеряв свою стеснительность и стыдливость.
- Люди-то у вас, Степан Иванович, полуголые на палубе кукуют, - сказал я, любуясь на здоровенную форменную фигуру вахтенного штурмана "Чернигорода". Подлец стоял, расставив ноги и заложив руки за спину.
- Так я врублю трансляцию еще разок? - попросил старпом.
- Вруби, но только, шер ами, ты все-таки не очень!
Он врубил палубную трансляцию и прокашлялся - от злости у него, вероятно, запершило в глотке.
- Подлая ты фигура! Струве продажная! Ты за шиллинг страуса догони и его под хвост поцелуй! - понеслось в европейской ночи. И еще несколько десятков существительных и прилагательных, ни одного из которых не найдешь даже в словаре Даля.
В ответ рывком усилился ветер, ночь наполнилась летящим снегом, и "Чернигород" исчез из видимости.
Странно наткнуться на огромную, пышную, как шапка гладиолуса, снежинку в Антверпене - всегда почему-то кажется, что зима бывает только в России. Пышные снежинки исчезли, коснувшись корабельного металла или луж на палубе.
Было 04.10. В снеговой тьме неясно угадывались силуэты кранов, стоящих на стенке Альберт-дока. Навалить на них нашими двадцатью двумя тысячами тонн никак уж не следовало - дров там мы наломали бы не меньше чем на двадцать две тысячи долларов. Хода вперед и назад не было. Буксирчики с носа и кормы пока удерживали нас вроде бы на месте, но их тросы звенели струнами под прямыми углами к нашей диаметрали. И было ясно, что тросы лопнут или буксирчики вылезут из кожи - вид у них, во всяком случае, был такой, как у ящерицы, когда ей прищемили сапогом хвост и она мечется в разные стороны, решая, пора или еще нет расставаться с придатком. Лоцман метался с крыла на крыло точь-в-точь как буксирчики. Отдавать якоря было запрещено законом, да и помочь нам они ничем не могли - разверни нас по ветру, и уже с одной смычкой цепи мы оказались бы кормой в портальных кранах подветренного причала. И в то же время пора наставала, как писали в старинных русских морских книгах, "сменить терпеливое ожидание на действо".
- Я попросил послать на причал полицейского, - сказал лоцман. - Он уже выехал. На мотоцикле.
- Полиция-то тут при чем? - спросил я. - Акт составлять, когда мы портальный кран завалим?
- Управление порта находится по традиции в руках городского совета, - начал объяснять лоцман, чтобы отвлечь меня от существа дела. - Совету Антверпена, капитан, подчинены портовая и рейдовая полиция, а также маячная служба и лоцманская…
- Спасибо за информацию, мистер пайлот. Но чем нам один полицейский поможет?
Меня мало интересовала структура их власти.
Толщину корабельных тросов традиционно сравнивают с мужской рукой. Теперь наши руки заметно похудели, а тросы потолстели, потому что выросли пароходы. И сравнить швартовы "Обнинска" возможно разве только с моей ногой. Так вот, в одиночку даже здоровенный, как ящер, полицейский, вместе со своим мотоциклом, такой трос на причал не вытянет и на пал не набросит.
Судно заваливало вправо. И пришлось обрадовать стармеха - работнуть вперед средним, положив руля лево на борт. А так как беда не приходит одна, то я не удивился, когда еще через минуту кормовой буксир намотал на винт какую-то дрянь. Вероятно, работнув своим громадным винтом вперед, мы подняли с грунта не только мазутную слизь, но и какой-нибудь старый трос. Кормовой буксир потерял ход, превратившись в хвост, который болтается за рыбой на ниточке вместо того, чтобы заносить родное тело в сторону, противоположную повороту.
Никогда не думал, что внутри антверпенских доков может разгуляться такой свирепый ветер. Огненный факел горящего газа мгновениями напрочь отрывался от трубы "Шелл" над нами. И отблески от факела метались вокруг судна вместе со снегом.
- Пайлот, отдавайте кормовой буксир! - заорал я. - Мы же теперь вовсе без хода остались! Чего вы медлите?!
- Их разобьет о причал, сэр!
- Ноу, но! Прижмет только. И тогда пускай они… как это по-английски?! как по-английски "выскакивать"… стендап!.. и бегут принимать наши концы! Вы поняли?
- Там полтора человека, сэр! Только капитан и механик, который одновременно работает на гаке, сэр! Капитан не отпустит механика, сэр, в такой ситуации! Я уже запросил другой буксир, сэр!
Занятно: как только его буксир намотал на винт, так бельгийский лоцман с французским уклоном начал называть меня "сэр!". Еще он попытался демонстрировать британский юмор. А это такой юмор, при котором делаешь вид, будто тебе море по колено, хотя у тебя уже не трясутся, а ломаются со страху поджилки. Русский юмор характерен тем, что его используют для рассказа о пережитом страшном, а англо-саксонский - это когда острят в момент опасности.
- Я думаю, нам следует сверить часы, сэр! - сказал мне доковый лоцман. - Чертовски много лишних хлопот, сэр, по поводу разнобоя во времени, сэр, когда сидишь в суде Королевской скамьи в Лондоне, сэр!
- Степан Иванович, советуй: что будем делать?
- Отдавать кормовой и подходить к причалу, а там видно будет, Ник!
- Отдавать кормовой буксир! Право на борт! В корме! Доложите, когда можно будет работать машиной! Мистер пайлот, прикажите носовому буксиру застопорить машину!
- Ник, побегу-ка я сам на бак? - спросил старпом.
- Давай, дорогой! И поосторожнее там!
- Корма чиста!
- Держать право на борту! Средний вперед! В корме! Сколько до причала?
- До судна, стоящего у причала, шестьдесят метров!
- Докладывать дистанцию! Какого черта вам напоминать об этом! Стоп машина! Средний назад! Держать право на борту! Пайлот! Прикажите носовому буксиру вперед полным!
- Сэр, вы полностью приняли на себя командование?
- Я с ним не расставался! Штурман, записывайте моменты! Кто это за вас делать будет?! В носу! Кто-нибудь живой есть на причале?
- Нет!
- В корме! Прошли мы судно?
- Проходим чисто!
- В корме! Послать человека вывалить штормтрап!
- Пайлот! Прикажите буксиру работать прямо на ветер! Пусть задержит нос! Стоп машина! Лево на борт! Малый вперед! В носу! Докладывайте дистанцию до причала!
- Нос валит на кран! До крана тридцать метров!
- Лоцман, работает буксир на ветер?
- На мостике! Лопнул носовой буксир!
- Очень хорошо! Он нам только мешает, ребята! Кранцы! Кранцы не забывать! Полный назад! Держать лево на борту! Пайлот, прикажите буксиру подходить к миделю! Как стукнемся о причал, так пусть он нас жмет к нему! Я высажу людей. Как поняли?
- Да, сэр!
- Стоп машина! Право на борт!
Ну вот, а теперь больше ничего уже не сделаешь. Теперь вцепись руками в какой-нибудь поручень и смотри, как твое судно наваливает на береговую твердь. Ах, как все-таки помог бы сейчас якорек! Как он бы придержал мне нос! Господи, так скулой и врежем в кран! Какого черта эти краны всегда так близко от края причала! Может, попробовать еще лево на борт и вперед столько, сколько успеют набрать оборотов? Нет, бессмысленно - винт и повернуться не успеет!
- Мостик! Кран не заденем? - это старпом орет.
Трах! Чего-то не очень уж сильно трахнулись, почему бы это? Неужели якорем трахнулись? Господи, пронеси и помилуй! Теперь нос откинет, если буксир не поможет! Кто-то прыгает прямо от флагштока с фальшборта, куда он прыгает? Еще кто-то прыгает, а нос уже идет от причала! На кран они прыгнули, что ли?
- Лоцман, работает буксир или нет?
- Да, сэр! Все о'кэй, сэр!
Какой "о'кэй", если прыгуны шеи посворачивали!
Живое все не показывалось из тени от судна на причале в подножие портального крана. Я отлично знал, что с бака сразу доложат на мост, если с людьми случилось несчастье, но с огромным трудом удерживался от желания крикнуть в мегафон: "В носу! Что молчите? Как люди?!" И еще в этот тягостный момент вдруг - тонкий и безнадежный женский плач. Он ударил по нервам и поехал по ним, как сорвавшийся бур бормашины по зубам. Лоцман подпрыгнул - в полном смысле этого слова подпрыгнул на добрый фут, - а приземляясь после подпрыгивания, не попал на банкетку у репитера гирокомпаса, где он торчал раньше, и угодил в ватервейс, заглушив чисто русским матом женский плач.
- Кто тут еще?! - заорал я во тьму позади мостика.
Там зашевелился какой-то тощий призрак и отступил еще дальше во мрак, в пространство между дымовой трубой и выгородкой. Я, конечно, догадался, что это Людмила и что плач ее не связан с прыжком людей на обледенелый причал, ибо Людмила ничего и ни в чем здесь не поняла бы. Просто она плакала в уголке - на воздухе, не замечая ни нас, ни швартовки, ни ночного Антверпена.
- Брысь! - гаркнул на нее четвертый помощник.
И почти одновременно с бака доложил неуверенный, непривычный к мегафону голос кого-то из матросов: "Так что старпом и боцман на кран прыгнули! Чаво им подавать первым-то? Шпринг али продольный? Они с причала уже орут, а нам и не понять ни хрена!"