- Как так? - вырвалось невольно. Почему-то удивляет такая профессия.
- Так в дипломе написано, - объяснил он. Я постарался скрыть аппендицитный приступ любопытства. Ведь отравленного гуманитарностью тянет к другому отравленному, как бразильского сенбернара к бермудскому дворняге. И особенно хочется поговорить со свежим человеком о литературе. Я тщательно отшлифовал на английском: "Какую последнюю книгу вы прочитали? Какой ваш любимый писатель? Каких из ваших современных писателей вы знаете?" И задаю эти вопросы лоцманам. Лоцманы выглядят интеллигентными господами (особенно в Европе). И каждый раз надеешься, что разговор состоится, но каждый раз проваливаешься в черную дыру. Пайлот вообще не может понять вопроса. О какой книге идет речь? Зачем ему читать книги? Как он может любить писателя - гомосек он, что ли? Журналы он читает - там есть кое-что интересное, но вообще он любит: фотографировать, водить машину, смотреть телевизор, собирать карты гидрометеопрогнозов, марки, спичечные наклейки, фигурные бутылки - нужное подчеркнуть. Один-единственный раз мне попался лоцман - речной, в Темзе, - который читал Силлитоу, слышал о Мэрдок, покупал детям Диккенса, из русских знал (правда, по телепостановкам) Толстого, Достоевского, Чехова, любил Конрада и Мелвилла, ругал Кристи. В ту ночь на Темзе я впервые услышал, как произносят настоящие англичане эти знакомые по графическому изображению фамилии…
Пытаю пассажира-философа о современной литературе. Он называет Вадима Кожевникова ("его вообще"), Чаковского ("Блокада" очень понравилась), Айтматова ("Белый пароход" - "талантливо, но нерегламентированная вещь") (?), Симонова ("Не боится войны, чертяка-молодец!") (?), Юлиана Семенова ("Европейского масштаба писатель - отлично информирован!").
05 ноября, п. Гамильтон, на якоре, в ожидании груза, на рейде Тюлин
Около трех ночи по-местному. Не спится и не спалось.
С вечера долго кружил по палубе вокруг контейнеров, потом забрался в кабину экскаватора - везем три штуки на крышке второго номера.
Ночь безветренная, ясная, только в стороне океана горизонт растворяется во мгле. А портовые огни Гамильтона кажутся очень близкими.
Думал о сценарии - не моя стихия драматургия, а вляпался в нее потому только, что за шальными деньгами погнался. Хотел хватануть куш и завязать с морями навсегда. И вот целый год псу под хвост… Конечно, плавая дублером капитана, можно даже романы писать, но стажировать дублером больше одного рейса меня не станут даже в этом молодом, только-только создающемся пароходстве…
Красивая штука портовые огни ночью - они соблазняют, их страшно потерять навсегда. И отлично знаешь, что там - под ними - ровным счетом ничего хорошего, там геометрический металл и геометрический бетон, а все равно не хочется терять.
Недавно появились новые светильники - мощный, но скромный свет, цвет которого трудно определить. Оранжевый, во всяком случае, слишком неточно. Пожалуй, если вы посмотрите на горящую спичку сквозь лепестки осенних ноготков, то получится похоже. Очень красивы такие огни в черно-лиловом ночном небе. И еще красивее их отражения в лилово-черной ночной воде: пляшут цыганки - черные цыганки в лиловых платьях с оранжевыми блестками, цыганки изламываются, гнутся, извиваются, и плещется в бесшумном танце тьма их волос, огненными блестками вспыхивает шелк завихрившихся платьев. И портовые буксиры пробираются в гавань по рабочим делам со смущенным видом, как электромонтер к погасшей лампе сквозь танцевальный зал…
Неприятный шорох где-то на палубе. Долго прислушиваюсь, наконец вылезаю из кабины экскаватора, иду по левому борту и вижу большую птицу. Она молчаливо бьется в углу под фальшбортом. Очевидно, ударилась о снасти, летя на наши огни. Со страхом беру птицу в руки - она напропалую клюется и отбивается - и выдворяю на свободу. Птица мощным взмахом крыльев швыряет себя опять на ближайший палубный светильник. И падает спиной вниз к моим ногам, отчаянно бьется. Она с раздвоенным хвостом, похожа на ласточку, но раз в пять больше. Я опять беру ее в руки, понимаю, что одно крыло вывихнуто или сломано, несу в штурманскую рубку и сажаю в шкафчик с метеоприборами, зову доктора Леву. У него день рождения, он навеселе, бессмысленно и пугливо мнет ей поврежденное крыло. И мне ничего не остается, как взять дело и несчастную птицу в свои руки. Швыряю ее наверх и на ветер, но она по косой скользит уже безвольным комком перьев вниз, в волны. Там в свете траповой люстры ходят четыре рыбы-иглы, одна здоровенная - метра полтора. Рыбы чуть светятся изумрудным, мерцающим светом. Два красных кальмара челноками носятся взад-вперед.
Иду в корму - там рыбачит Кудрявцев: вся корма утыкана его удилищами. Настроение вконец испорчено нелепой птицей. Какая-то дурацкая символика с занавеса Художественного театра. Побаливает сердце и немеет левая рука. Мобил, конечно, возлежит недалеко от Саши. В шикарности этого пса есть театральное.
Каждая собака висит особым образом, если ее поднимешь за шкирку. Одна так растопырится и так дергается, что кажется, будто у нее сотня ног и десяток хвостов. Другая - умная и покорная - висит тихо и собранно, как траурный флаг. И кажется, у нее ног вообще нет - только один-единственный хвост.
Наш Мобил, конечно, слишком большой, чтобы его смог поднять за шкирку даже грузчик-негр из Балтиморы, но если бы кто-нибудь поднять смог, то повис бы Мобил как парадный бархатный занавес в Большом театре.
Разговариваем о собачьей преданности. Кудрявцев вспоминает мальчишку-дружка. Тот подорвался в лесу на старой мине. Все это случилось на глазах у собаки Пальмы. Две недели она не уходила с могилы хозяина, рыла землю и чуть не добралась до гроба. Ее наконец отогнали. Вернулась домой - кожа да кости - ничего не стала есть, только обнюхала все углы и исчезла навсегда.
Конец истории застает Юра. Капитану тоже не спится сегодня. Он курит трубку, и аромат "Амфоры" украшает и без того красивую южную ночь. Вспоминает отрочество и войну. Оказывается, был три месяца под оккупацией возле Тихвина - ехали в эвакуацию, а попали к фрицам. Его приятель Павлик работал в немецком пищеблоке, попутно, стало быть, отщипывал корки, тянул объедки, потом обнаглел и однажды куснул от круга колбасы, а одного переднего зуба у Павлика не было. По следу закуса его нашли. Собрали деревню и на глазах народа повесили, затянув петлю под нос и уши. Фрицы были не эсэсовцы, "тихие, армейские". Перед отступлением деревню спалили. Народ отогнали на зады, в бани, и не велели выходить. Когда дома загорелись, в них началась пальба, потому что в избах напрятано было бросовое оружие с патронами. У него, у Юры, стало быть, под полатями ручной пулемет с дисками хранился. Один старик приказ не выполнил, побежал свой дом тушить, его застрелили; побежала к убитому старуха - ее тоже прихлопнули, к старухе - дочь, ее тоже… Поджигатели были такие пьяные, что, когда ворвались наши, приняли их за своих и орали: "Хайль!" Было поджигателей-карателей четверо. Одного убил из пистолета наш лейтенант. Другого солдаты облили горючей смесью. Третьего старики сбросили с моста в реку. Четвертого затоптали женщины и дети, здесь, стало быть, и Юра принял участие.
Вот такие истории слушали бермудские цыганки-плясуньи этой ночью.
Потом появился Варгин - сменился с вахты и пришел, как хитрый лис, проведать у Саши насчет свежей рыбки.
С ходу включается в ночную травлю, и мы узнаем, что у неформального лидера есть бабуся, старенькая, суеверная и вообще с предрассудками: который год готовит себе при жизни все для похорон, даже на поминки купила уже водку и вино, прячет бутылки в сундуке. Варгин ее самый любимый внучек. Никому бабуся из поминальных алкогольных запасов не дает ни капли. Но Варгину на похмелку дает. И вот каждый раз, когда он приходит к бабусе клянчить сто грамм, то начинает с одного и того же:
- Билет купила, бабуся?
- Куда, внучок?
- В очередь на крематорий? Который раз спрашиваю!..
Хохот стоял. И я, подлец, засмеялся… - чего не сделаешь за компанию.
06 ноября, порт Гамильтон, на якоре, в ожидании груза
Шалапин закончил университет, тема диплома: "О сглаживании противоречий между городом и селом". Преподавал обществоведение в десятых классах, затем ассистент на кафедре философии Лесной академии, вел семинарские занятия, оклад 105, в отпусках подрабатывал бетонщиком на заводе, руководил общественно-политической жизнью студентов в общежитиях. Тема кандидатской: "О сглаживании противоречий между умственным и физическим трудом".
Последние годы - руководитель лаборатории социологических изысканий при НИИ лесной промышленности.
А я в последние годы вынашиваю кинокомедию о деятельности социальных психологов на флоте. Мои герои имеют благие намерения. Они ищут истоки психологической несовместимости. Но дело заканчивается тем, что подопытный экипаж, замороченный тестами, анкетами, "включенным наблюдением" и т. д., сажает пароход на камни.
И вот судьба предоставляет мне живого социолога с доставкой на дом - изучай не хочу! И где доставляет - на Бермудских островах!
В круиз на "Пушкине" Шалапин отправился после крупных неприятностей. Его раздолбали в "Литературке" в огромной - на два подвала - статье под названием "Будьте внимательны: человек!". Я эту статью не читал - мы уже были в рейсе. Но Шалапин с завидным бесстрашием принес ее мне и положил на стол:
- Читайте. Интересно услышать мнение практика. Меня здесь называют бестактным человеком и микроагрессором. Сравнивают с пьяным шофером - одинаково мы с пьяным шофером опасны для людей. Обвиняют в гуманитарном невежестве, в перенесении привычки к отношениям "человек - машина" на отношения "человек - человек".
- Так при вас и читать? - спросил я, несколько ошарашенный тем, что Петр Васильевич как бы заранее уверен в моем союзе с ним против автора статьи.
- Конечно! Ведь вам тоже приходится сталкиваться с проблемой сокращения людей из экипажа по Щекинскому методу, а мы исследовали проблемы, возникающие с переходом на "Карповскую систему" в НИИ.
- Я ничего не понимаю в социологии, Петр Васильевич.
- В ней все и все должны понимать - все и все! - это не атомная физика!
В статье Шалапин фигурирует под фамилией "Иванов". Описывается конфликтная ситуация, возникшая в НИИ, когда Иванов - Шалапин усыпил бдительность сотрудников заверением, что социологическое обследование проводится для улучшения психического климата, а сам использовал откровенность анкетируемых для сбора компрометирующих данных. По его наущению директор НИИ в приказном порядке заставлял сотрудников заполнять анкеты, которые превращались во взаимодоносы.
Я прочитал статью и принялся чесать лоб, чтобы скрыть выражение лица от Иванова - Шалапина.
- Меня называют Великим Инквизитором, - со вздохом признался Петр Васильевич. - Думаете, мне хочется им быть? Но проблема интенсификации научного труда требует этого!
Я посмотрел на нашего пассажира со смесью испуга, восторга, предвкушения неожиданностей, как смотрел бы палеонтолог на живого ящера, вымершего еще в третичном периоде, знакомого только по реконструкции, а теперь доступного в своем истинном естестве для обмера, сравнения, ощупывания. "Ну же тебе и везет, Витька!" - сказал я себе и бросился в пучину двуличия, то есть расплылся в смущенно-восхищенной улыбке. С такой улыбкой, по моим представлениям, должен смотреть наивный моряк на ученого, прославленного в газетах. Пускай слава ученого несколько негативна, но она все равно должна восхищать простоватого морского волка, погрязшего в буднях каргопланов, рейсовых заданий и экономии горюче-смазочных материалов.
- Слюнявая статья, - сказал я. - Небось, этому автору никогда не приходилось решать вопрос, кого из экипажа сократить, а кого нет.
Шалапин надменно ухмыльнулся и сказал, отбивая ритм указательным пальцем по столу:
- Жизнь их научит! Эта статья - так называемый "террор среды". Обычное явление. Ничего: еще не вечер!
07 ноября, п. Гамильтон, на якоре, погрузка с барж генгруза
Весь день солнце злобно палило сквозь серую тропическую дымку, горизонт был серым, океан - тоже.
Потом был праздничный ужин. После ужина Кудрявцев поймал акулу. Акула здоровенная, вытащить в живом и здоровом виде невозможно - образина будет так дергаться, что крюк разогнется. Ко мне является гонец с просьбой уговорить Ямкина стрельнуть в акулу из малопульки. Уговариваю. Юра берет винтовку, и мы отправляемся на корму.
Там человек пять зрителей. Среди них наш философ и Великий Инквизитор.
Башку акулы чуть вытаскивают из воды с помощью кормовой лебедки. Юра перевешивается через релинги головой вниз с малопулькой в руках. Капитанский зад деликатно поддерживает Кудрявцев. Ямкин пуляет акуле между глаз - раз! два! три! - акуле как с гуся вода. Только после шестого попадания зверюга обвисает - шок. Вира, лебедка! Акулу подтаскивают к релингам и баграми переваливают на кормовую палубу. Акула оживает и начинает страшный танец смерти на раскаленной стали. По ней лупят ломами, пожарными баграми, набрасывают грузовую сетку, опутывают тросами. Зверь затихает.
- Петр Васильевич, - предлагаю я. - Хотите жуткий сувенир? Видели когда-нибудь акульи челюсти? Повесите их в кабинете, будете пугать слабонервных ученых коллег. Только вырубать челюсти будете сами. Кудрявцев, согласен?
Кудрявцев согласен, Шалапин - тоже. Боцман уходит за острым плотничьим топором. Я говорю, что вообще-то страх перед акулами сильно преувеличен; ученые считают, что за всю историю было всего несколько научно-бесспорных нападений акул на человека. Правда, говорит Кудрявцев, почему-то в брюхе акул он, Кудрявцев, дважды уже находил сапоги и ботинки; интересно, откуда там человеческая обувь и где ее владельцы?
Боцман Гри-Гри принес топор, сказал Шалапину, что вырубить челюсти акулы дело непростое - акула штука жесткая.
- А мы охотники, мы привычные, - сказал Шалапин, прилаживая ладонь на топорище, обласкивая отполированное дерево.
- А швы не разойдутся? - вдруг встревожился я. - Ведь вы после операции? Может, погодить с физическими нагрузками? - я вдруг понял, какое горе может принести физиологу его подопытная обезьяна, если она вдруг заболевает или - совсем уж, не дай бог! - дохнет. И одновременно я почувствовал какую-то обезьянью заботливость к Шалапину, такую заботливость, которая вызывает желание перебирать шерсть облюбованной особи и вылавливать у нее блох. Правда, Петр Васильевич лыс.
- А мы полегонечку, полегонечку, не все еще наши песни пропеты, - уже сам себе, уже погружаясь в дело, в анатомию акулы, пробормотал Шалапин. - Мы еще и на медведя сходим, мы и медведя освежевать за часик сможем, а вы-то когда охотились?
- Нет, - сказал я, почесывая Мобила за ушами. - Я никогда не охотился.
Мне не нравится волокущаяся, тупая походка матерых охотников, их сине-красные здоровые лица, их ружья в чехлах. Хотя само оружие мне нравится, мне приятно держать в руках оружие, например пистолет, ощущать его тяжесть и потенциальную мощь. И я люблю стрелять в тире. И сильно расстраиваюсь, когда мажу. Но охотники мне не нравятся.
- Живая еще, - сказал Кудрявцев. - Вы осторожнее, товарищ профессор, - она вас кровищей забрызгает. Когда вы ее тюкнете, она опять метаться начнет.
Вечереющая тишина возгонялась из океана. Солнце падало на горизонт почти отвесно. В воздухе пробуждалось движение - едва заметное, расплывчатое, но приятно-прохладное. Две огромные стрекозы, залетевшие с бермудского побережья, трепетали над фиолетовым трупом акулы; стрекозы были ярко-зеленые, с длинными прозрачными хвостами.
Зрителей собралось уже человек семь. Все мы уселись на теплую корабельную сталь в приличном расстоянии от акулы. Мобил положил тяжелую голову мне на колени, но не сводил глаз с Шалапина, с топора.
Шалапин ловко ударил зверюгу в район мозжечка и успел еще раз попасть в первоначальную рану, вероятно, перерубив хребтовый хрящ, но потом дело пошло хуже - акула металась во всех плоскостях и измерениях; опутывающие ее троса ослабли и соскользнули с окровавленной шкуры. Шалапин отхватил акуле хвост, потом плавники, хладнокровно уклоняясь от обезображенного тела, но четкой и красивой казни, если, конечно, казнь таковой может быть, не получилось; казнь превратилась в побоище. Никто из нас другого и не ожидал - это нормальное дело, когда свяжешься с таким живучим существом, как акула. Только даже привычным людям не очень приятно глядеть. Обычно зрители отвлекают себя от неэстетических переживаний, участвуя языками в убийстве, то есть сыпят советами и прыгают вокруг, непроизвольно имитируя самые правильные, сокрушительные, смертельные удары. Но в данном случае главным действующим лицом был новый на судне человек, гость, пассажир, и подсказывать ему морячки стеснялись или не хотели. Они хранили скептический нейтралитет, доставляя мне этим большое удовольствие. Мне интересно было наблюдать Великого Инквизитора в положении отчужденного от толпы палача. Акулья кровь и сукровица мешались на его лице с потом, запас физических сил он явно переоценил, но азарта ему не занимать было. И настойчивости. И полнейшего равнодушия к зрителям. Он отрубил наконец напрочь акулью башку и кинул в сторону топор.
- Ладно вам, - сказал Кудрявцев. - Челюсти я вырублю. Идите в кормовой душ - там пресная вода есть.
- Нет, - сказал Шалапин, присаживаясь возле меня на корточки, чтобы передохнуть, чтобы пережить усталое удовлетворение бывалого свежевальщика. - Сам вырублю. А то и сувенир не тот сувенир будет - чужими руками-то, спасибо за предложение, но только я сам докончу дело. Тесак острый есть?
Боцман подал ему тесак.