- Вы упали духом, Евгений Дмитриевич? Насколько я понимаю, мы сидим здесь с вами по более серьезному поводу?
- Так точно.
- И обоснованно полагаем, что Дрыхлин помощником нам не будет.
- Не будет.
- Прежде чем высказываться далее, хочу вас спросить и услышать предельно откровенный ответ. Что для вас важнее: сдвинуть с места дело или ваше авторство на предложение?
- Я готов от авторства отказаться, Халиул Давлетович!
- Этого никто от вас не требует. А теперь выслушайте меня и постарайтесь понять правильно. Понимаю: то, что я хочу вам предложить, несколько неэтично. Но дело - высший судья. - Давлетов сделал паузу, словно собирался с духом. И продолжал, не глядя на Савина: - Я даже не предлагаю вам, но подсказываю компромиссное решение. Возьмите Дрыхлина в соавторы проекта по спрямлению трассы, и мы избавимся от многих хлопот.
Дрыхлина - в соавторы?! Для Савина такое предложение было настолько неожиданным, что он даже не отверг его сразу. Дрыхлина в соавторы? А как же красивая речка Эльга? А как же маленькое зимовье? Еж с ежихой? И Ольга?.. Губы у нее шевелились, но слов не было слышно. Да и не надо их было слышать, потому что Савин читал слова по губам: "Не отдавай ему Эльгу, Женя".
- Нет, - сказал он. - Не отдам.
- Я так и думал, - ответил Давлетов. - И, вопреки здравому смыслу, согласен с вами. Но все будет труднее и дольше. И неизвестно, чем закончится.
Давлетов встал. Поднялся с места и Савин.
- На этом сегодня закончим, товарищ Савин. Завтра у вас выходной. Вы хоть и комсомольский работник, но еще и инженер. Потрудитесь оформить свое предложение и обосновать. Вот вам тетрадь с моими расчетами, - протянул ему амбарную книгу. - Вы хотите что-то сказать?
- Пусть одним из авторов предложения будет Ольга. Можно, Халиул Давлетович?
- Кстати, должен сказать, что не одобряю ваше поведение. По логике вещей я должен был бы проинформировать про этот случай членов партийного бюро. Но вынужден сделать вид, что ничего не знаю. Мне это очень неприятно... А насчет соавторства - справедливо. До свидания, товарищ Савин!
- В случае затруднения можно обратиться к вам завтра?
- Меня не будет. Завтра почтовым я улечу к Синицыну. Хочу своими глазами увидеть вашу прямую.
- Халиул Давлетович, разрешите с вами?
- Не разрешаю.
- Халиул Давлетович!
Невозмутимый Давлетов даже возмутился:
- Вы взрослый человек, товарищ Савин, или нет?
4
Света на всей улице Вагонной не было. Опять, наверно, забарахлил энергопоезд. Недаром его прозвали "нервопоезд". Оконца бледно мерцали разными подсобными светильниками. Только в их половинке вагона окно было чуть поярче. Сверяба приспособил для аварийного освещения аккумуляторы, протянув от них переноску, получилась настольная лампа.
Он хмуро сидел за столом, уперев подбородок в свои лапищи. На столе скатертью-самобранкой была расстелена газетка, на ней - вскрытые консервные банки, алюминиевая миска с желтыми огурцами. Пышными ломтями был нарезан хлеб, свой, бамовский, который пекли свои же пекари-самоучки.
Сверяба молча следил, как Савин раздевается, как, сняв валенки, натягивает на ноги ватные чуни, подбитые кожей, а валенки привычно пристраивает к горячей трубе под самый потолок.
- Садись, дедуня.
Савин сел.
- Ну, что Давлетов?
- Поддержал.
- Я чуял, что поддержит. У него только сверху скорлупа. А под ней болит, колышется. У всех у нас своя скорлупа.
Савин осязаемо ощутил тепло, которое шло от печки, от знакомой вагонной обстановки. Окинул взглядом вагон: висевшее на стенках обмундирование, шубы на вешалке у порога, гитару, приткнувшуюся грифом к тумбочке. Сверяба брал ее редко, а если брал, то наигрывал только бамовские песни, которые сам и сочинял. Никому и никогда он своих песен не переписывал, но - неисповедимы пути - они как-то переползали за стенки вагона. И Савин время от времени слышал их то в палатке, то у костра. И почти всегда задумывался о том, отчего и как рождаются красивые и даже нежные слова у резкого и шального Сверябы. А ведь, наверное, это тоже внешняя оболочка, скорлупа?
- А у тебя снаружи живое мясо, дед, - сказал Сверяба. - Потому тебе бывает больно от самого слабенького укола.
- Мне не больно. Обидно бывает, - возразил Савин.
- Вот-вот. Защиты нету. И с аборигенкой-охотницей так получилось.
- Не надо, Трофимыч.
- Опять козел в огороде... Ладно, не буду.
Огурцы отдавали бочкой, сало пожелтело от времени. Зато хлеб был мягкий и теплый.
- Читал я в одной книжке, дед, про одного мужичка, у которого было прозвище Бедоносец. Я ведь, Женя, тоже бедоносец. Не такой, конечно, как тот. Он чистый. А я...
- Зачем на себя наговаривать?
- Не наговариваю. Гляжу на себя на всамделишного... Понимаешь, есть люди, которые своим самым близким, самым любимым приносят только зло. Не из-за того, что хотят принести зло. Так у них получается. Вот и я такой же. Это моя беда, которую я несу как крест. Слыхал, наверно, что я алиментщик?
- Слыхал.
- Не могу я дать бабе счастья, дед, какая бы она хорошая ни была. И что меня теребит внутри, так это то, что виноватым себя не чувствую. Вроде бы как бабы во всем виноваты. Но не бывает же так. Вот и тормошу себя. И вывожу факт для сознания: не гожусь для семейной жизни. От рождения мне назначено... Дочка Иринка письмо написала: замуж собирается. Грудь рвется: куда ей замуж? Восемнадцати еще нет. Ни специальности, ни образования...
- Сколько вам лет, Иван Трофимович?
- Я же тебя просил: не зови по имени-отчеству. Иван - и точка. Сорок мне, дед... Ну, дай бог Иринке счастья!
Сверяба всегда отличался хорошим аппетитом, а тут - жевал вяло, как-то замедленно. И с озабоченностью, немного искоса поглядывая на Савина.
- Вот я сказал "дай бог!". Смешно, дед! Атеисты - и "дай бог!". Иногда лежу, гляжу в потолок, вон на ту трещину, и вдруг что-то толкнет в коробку: вот сейчас, сию минуту помереть, а все, что мне определено на оставшуюся жизнь хорошего, - детям. Всем поровну. Лежу и чувствую, что глаза стекленеют. Даже вроде вот-вот помру. Нет! Живой, язви ее в кочерыжку! Так что же получается: все запрограммировано? А? Заложено в генах от рождения и идет по проекту? А если в проекте ошибка? Если есть линия, которая ломает, к чертям собачьим, проект, а? Это я к тому, дед, что бедоносец запрограммирован на всю его сознательную жизнь. И я запрограммирован. И ты тоже.
- Иван Трофимович!
- Женя! - перебил укоризненно Сверяба.
- Ты в мистику ударился, Иван. - Савин назвал его по имени с естественной легкостью и даже не подивился тому, а воспринял как само собой разумеющееся. И вообще почувствовал легкость и умиротворение. Глядел на Сверябу влюбленными глазами, готовый ради него на любую самую трудную трудность.
Тот откинулся на топчане, прижался затылком к вагонной стенке, некоторое время молчал. И крупное лицо его с хищным носом ушло в тень. Потом он потянулся за гитарой, обхватил гриф толстыми волосатыми пальцами, тронул поочередно струны, в один заход крутанул колки. Прищурил грустно-шальные глаза и взял несколько аккордов. Без слов, чисто и басовито, завел тягучую незнакомую мелодию. Затем зашевелил губами, и Савин удивленно услышал:
...Когда одним лишь зеркалам
Мы тайны доверяем.
И из зеркальной глубины
в оправе из былых потерь,
мне прокричат глаза: не верь!
Еще апрель! Еще апрель...
И опять стал выводить мелодию без слов. Что-то в ней было такое, что уводило в забытое и очень давнее. Савину привиделось лето, заросший кувшинками пруд и босоногий мальчишка в засученных до колен штанах... Но это давнее накрепко было завязано на сегодняшнее. И в какое-то из мгновений Савин решил для себя, что все сегодняшнее обойдется благополучно. И с Ольгой он встретится. И повезет ее в теплые края, где в заросших кувшинками прудах плавают лебеди... И магистраль обязательно пройдет через Эльгу, где два громадных скалистых ежа будут пугливо прятать в снег носы, слушая, как гудят тепловозы.
Подумал так Савин и суеверно отогнал свои мысли. Он нередко замечал за собой, что с неоправданной легкостью переходит из одного душевного состояния в другое. Для этого иной раз было достаточно слова или пустякового случая. И уже развернулись мысли во фронт, ринулись вперед, без подготовки, без поддержки - не поймешь, где реальность, где фантазия.
А Сверяба будто забыл про Савина. Видно, в кудлатой его голове перерабатывались видения, потому что тихо и незаметно рождалась песня. Но вот он разом накрыл струны ладонью, отставил гитару. Потянулся к транзистору, крутанул колесико настройки. И сразу налетели в вагон чьи-то козлиные голоса.
- ВЫЯ, - сказал Сверяба. Так он называл ВИА.
- Выключи, - попросил Савин.
Сверяба убавил до самого тихого, но совсем не выключил.
- Пускай для контраста с лебедями... Понимаешь, мать у меня умела делать добро. Надежда Онуфриевна Потерушина. Чего ни скажет, до чего ни дотронется - одно добро исходило от нее.
- А у меня мать померла, Иван. Отца - не знаю.
- Вот и удивляюсь, что ты в детдоме скорлупой не оброс. Оно, может, и к лучшему... А добро делать, Женя, - целое искусство, которое до конца жизни можно не уразуметь. Искусство потому, что жизнь сотворена из парадоксов. Иначе как понять, что люди от добра тоже могут страдать?
Что-то в его словах связалось для Савина с Ольгой. Она тоже высказалась как-то похоже. Но Савин не запомнил, потому что слушал тогда, запахнувшись в свои мысли о прямой и подкове. Но сейчас ее мысль ожила и выбиралась из глубины памяти наружу. И он сказал:
- Ольга так же говорила.
- Охотница, что ли?
- Да.
- Бабам это не дано понять.
- Нет, Иван. Ольга - мудрая.
- Мудрые бабы давно перевелись, дед.
- Как ты можешь, не зная человека?! - воскликнул Савин и неожиданно для себя стал рассказывать. О том, как они шли с Ольгой ночью на лыжах, как стучался в зимовье дятел, как косил лиловым глазом гордый глухарь Кешка, как прощались у горелого леса, когда Ольхон поскуливал от обиды и собачьего предчувствия.
Сверяба глядел на Савина не мигая и с горестью. Дослушав, спросил:
- Так и отказалась приехать к тебе?
- Отказалась.
- Ну и хитрый же народ бабы! Они нашу психологию насквозь чуют.
Он тяжко вздохнул, уставился через узенький стол на друга и произнес, вкладывая в слова всю силу необъяснимого для Савина убеждения:
- Не надо тебе, дед, больше ездить туда.
- Ты ничего не понял, Иван.
- Как раз понял. Потому и говорю.
- Я все равно на ней женюсь.
- А потом?
- Что - потом?
- Во. Никто не знает, что будет потом. Сердце дверью прищемит, понял? И скорлупа расти начнет. - Он опять откинулся, массивно вдавившись в вагонную стенку, спросил заботливо: - Разогреть тушенку?
- Не надо.
- Так вот, дед, опыт имею. Веселый я был в молодости, да и внешностью не обиженный. Сам знаешь: где гитара, там и девки. Оглянусь - справа, слева, и кофточки от натуги лопаются. Легко все было... В общем, встретилась одна медсестричка. Я тогда в Челкаре работал, механиком в автохозяйстве. На танцульках познакомились. В общем, ребенок зародился. А я и не знал, хоть половина срока прошла. Приходит она как-то ко мне в общежитие, берет мою руку, кладет себе на живот. "Послушай", - говорит. И ведь точно, слышу: тук - в ладонь. Растерялся я, понял. И она вся как побитая. Жалко стало, не могу даже сказать, как. А еще жальче того человечка, что в ладонь меня тукнул. Словно сигнал о себе подал: тут я, живой...
В общем, расписались. И пошел я к ним в дом примаком. Гришка народился. Глазастый - в мать. Еще через полтора года - Толик. Такой же глазастый. Только не складывалась у нас жизнь. Не буду, дед, ее охаивать. Но и себя не хочу хулить. Может, просто любви не было? Если вернуться по своим следам, поискать тот костерок, то ведь не нашли бы, наверно. Она с перепугу замуж за меня выскочила, я женился из жалости. А жалость тоже из доброты выходит, а? Но в общем-то и жить, и прожить было, конечно, можно. Ну, не выпало на долю любви, так ведь сколько людей живут без нее самым нормальным образом... Но тут, дедуня, вмешались материальные силы. Самое страшное зло вмешалось - деньги. Сначала бы вроде, как заведено. Двухспальную лежанку надо, телевизор, большой холодильник. Влез я в это дело и начал жизнь в кредит. Принесу в получку полсотни, остальное в кассу взаимопомощи выдирают, а теща губы подожмет и цедит: "Как на такую зарплату прожить - ума не приложу". Я объясняю про кассу, а они мне - про соседа. А сосед, как назло, завмаг попался. Он жене шубу приволок - и моей шубу надо. Они мебельный гарнитур купили - и моим стенка понадобилась. Супружница этого завмага, ядри ее в бочку, моим бабам все мозги прополоскала: механики прекрасно зарабатывают, пусть Иван Трофимович перейдет в автосервис, мой ему поможет. До того я озверел, что один раз шуганул эту заразу матюгами, а ее завмагу пообещал башку гаечным ключом проломить. Это в разговоре сейчас все облегченно получается. А как вспомню - до сих пор молотком по темечку: деньги, деньги, деньги!..
Я ведь и в армию пошел, чтобы получать больше. Взял свой диплом - и в военкомат. Так же, как ты. Только тебя призвали на два года, а я - сразу в добровольцы. Красивый рапорт написал. А ведь из-за денег. Между прочим, не жалею: народ тут почище и завмагов поменьше... Деньги, Женька, это социальное зло. Ну и воспринимай их как неприятную неизбежность. Не хватает - и черт с ними! У многих людей не хватает. Нарушено, Женька, равновесие возможностей и потребностей, тут главная беда человеков. А у баб моих это было в степень возведено. Ляжем с женой спать, гляжу на нее: губа верхняя над нижней, и мелкие зубы видать. Хищник, да и только. И не какой-нибудь серьезный, а мелкий, из породы грызунов, крысенок, которому тоже свою нору обставить надо. Как я раньше ее не разглядел?! Сначала пытался вколотить им в головы, что счастье не в тряпках и деревяшках. Не руками вколотить, дед, упаси бог! Ни одну бабу в жизни пальцем не тронул... Но куда там! Понял, что бесполезно, и стих. А такая была охота шваркнуть все с балкона. Но ведь мальчишки, сыновья мои, на меня смотрят. Потому, как краб, клешни подобрал - и молчок. А теща вздыхательно жене объясняет: "Хоть масло на голову лей - слова не дождешься". От меня, значит... В общем, дед, чего старое ворошить? Чужие болячки не чешутся. У тебя когда-нибудь зубы болели?
- Нет.
- Значит, не поймешь. А я хожу, смеюсь, лаюсь, а у самого будто все до одного зубы болят.
- Может, их сюда забрать? - сочувственно предложил Савин. - А теща пусть там остается.
- Кого - их? Поезд ушел, дед. Разошлись. Шмутки нас развели. А может, я брешу тебе сейчас? Может, себя обеляю? Ведь ушел я не в степь куда-нибудь, а к другой женщине. Может, по петушиной природе своей? Сам себе эти вопросы задаю и успокаиваю себя: нет все-таки. Если бы в сердце не образовалась пустота, то и ни ушел бы. Гришка с Толиком бы удержали. И даже не встретил бы другую...
Савин глядел на Сверябу с изумлением. Тот всегда казался ему сильным, житейски беззаботным, легко отмахивающимся от каких-либо сомнений. И вот поди же! Совсем другой человек обнаруживается. И наверное, у каждого так, если просветить его житейским рентгеном. Потому что не объявился еще миру лекарь, умеющий лечить сразу все душевные недуги.
Сверяба замолчал, уйдя в свои мысли. Потом стал подкручивать колесико настройки транзистора. Приемник подхрипывал, втягивая в вагончик со всего мира незнакомые голоса и мелодии. И вдруг совершенно чистый голос прорвался через километры и произнес: "Начинаем передачу для строителей Байкало-Амурской магистрали".
- Не забывают нас, - сказал Сверяба. И тут же сморщился, скривился, будто у него на самом деле заныли все до одного зубы.
- Что случилось, Иван?
- Послушай.
Савин прислушался. По улице Вагонной прошел груженый КрАЗ, они всю ночь ходили, отсыпали строительную площадку под банно-прачечный комбинат. В вагонном тамбуре, где стояла печка, урчала в тепловом котле вода.
- Поет, ядри его в бочку! - сказал Сверяба и подтянул приемник к самому уху. Вслушиваясь в голос певца, с гримасой отвращения спросил: - Ты можешь понять, что он поет?
Савин разобрал только слова "От Байкала до Амура...".
- А дальше? - спросил Сверяба.
- Вроде бы "небо ясно, небо хмуро".
- А мне слышится "не боятся дымокура". Во как!
- Музыка-то хорошая.
- Слова и музыка - одно целое, дед. Врозь не воспринимаются. Иначе почему мы здесь поем свои примитивные песни? Потому что не принимает душа музыкальной официальщины про БАМ. Даже с распрекрасной мелодией. Ну почему, скажи, надо "строить путь железный, а короче - БАМ"? Чего и как короче?.. Или еще, как там, про тропиночку узкую, которая уходила в таежную даль?
- Не помню.
- И слава богу. Нету у нас, Женька, здесь узких тропиночек. Или бурелом, или просека. - Он резким движением выключил приемник.
- Спой, Иван, свои "Километры".
- Спою, дед.
Он опять взял гитару и однострунно стал выводить мелодию. Эту песню Сверябы Савин слышал много раз, и всегда она защемляла ему сердце, взбудораживала, рождала в нем чувство сопричастности к большому делу. Может быть, с профессиональной точки зрения песня и была несовершенна, но Савин в этом не разбирался. Она трогала его и даже поднимала в собственных глазах.
Нас тайга во сне качает,
Убаюкивают ветры.
Снятся вьюжными ночами
Нам стальные километры.
Сверяба выводил песню тихо и хрипловато, так и надо было ее петь. Звонкий голос все равно сядет на морозе. Нежная кожа прокоптится у костра. Пар изо рта прихватит инеем волосы... Савин не заметил, как тоже стал подпевать, и получился у них тихий мужественный лад.
Километры гнут нам плечи,
Километры горбят спины.
Километры - это вечность,
Наша юность и седины...
Допели и уставились друг на друга в полном душевном соприкосновении, удовлетворенные песней, вагонной обстановкой и бесконечностью мира за окном. Сверяба даже гитару легонько погладил своими корявыми, не раз примороженными пальцами, поставил ее бережно на место. И сказал, еще оставаясь в песне:
- Да, Женя, вся жизнь в километрах. Крутит спидометр, пока не остановится на каком-нибудь пикете.
Песня сняла тяжесть от исповеди Сверябы, замела кривые тропинки белым снегом. Но все же что-то беспокоило Савина, словно осталось что-то недоговоренное Сверябой. И это "что-то" надо обязательно выяснить.
- Иван, - спросил он, - а дочка Иринка, которая собирается замуж, от второго брака у тебя, что ли?
- Да, дед. Можно так считать.
- Почему "считать"?
- Другая эта история. И тоже без отрады.
- Твоему Гришке сколько сейчас?
- Пятнадцать.
- А Иринке, ты сказал, восемнадцати нет.
- Нет.
- Так она старше Гришки?
- Старше.
- Значит, ты еще раньше был женат?