Три дня я не показывался на работе. Всеобщий интерес к моей поездке не дал бы мне возможности обстоятельно во всем разобраться: начались бы расспросы, вызовы "на ковер", а мне не хотелось выдавать поспешные рекомендации. На эти три дня Лариска выпросила отгул и усиленно меня подкармливала, а я, разложив на полу десятки программ и пособий, сидел среди этой груды бумаг на кожаной подушке в позе роденовского мыслителя и мрачно прикидывал, во что же обойдется нашей' фирме "третий программированный бум". Дело было не в деньгах; громоздкий обучающий комплекс "Плато-2" в Иллинойском университете обслуживал 128 человек на базе одного лишь компьютера "Иллиак", который наша фирма давно бы списала в утиль как морально устаревший. Конечно, "Иллиак" тоже не безделица, он обошелся университету в несколько миллионов долларов, но тут Канаев мог не волноваться: среди недвижимости нашей фирмы были ящики повместительнее и повдумчивее, и речь могла идти лишь о закупке "терминалов", а это техника довольно дешевая.
24
На четвертый день я явился к Рапову.
- Ну, с чем приехал? - живо спросил меня старик.
- С выводом, Владимир Петрович, - ответил я.
- И то неплохо, - похвалил меня Рапов. - Докладывай. Постой-ка, расположимся сначала попроще, а то через стол неловко разговаривать. Сядем вот здесь, в креслицах, по-семейному. И тихо говори: мальчики очень интересуются. Надо нам сначала позицию согласовать, а в народ уж потом вынесем.
Мы выгрузили из кресел кипы разрозненных листов, сели, помолчали. Старик пригладил лиловатой рукой реденькие седые свои волосенки, пристально посмотрел мне в глаза.
- Не с добром ты, я вижу, вернулся, - сказал он. - Восторгом не пышешь. Ну, говори.
Я вкратце изложил свой генеральный вывод. Дешевле, разумнее и, видимо, солиднее, сказал я, не закупать никаких пультов: на нынешнем этапе программированное обучение может быть только безмашинным. Машин, которым можно было бы доверить обучение, практически пока еще нет. Все агрегаты, которые я видел, слепоглухонемые от рождения. Общаться с ними можно лишь кнопочным путем: они не слышат сказанного и не видят написанного и до сих пор еще, как в добрые старые времена, работают по принципу "множественного выбора": то есть на каждый вопрос машина предлагает пять-шесть ответов, один из которых правильный, а остальные либо нелепы, либо провоцируют ошибки. Все сообщения об устройствах, которые печатают с голоса либо читают с листа, мягко говоря, преждевременны. Таких устройств пока еще нет нигде в мире, а те экспериментальные образцы, которые так воодушевляют корреспондентов, слышат не более сотни слов. И положение изменится лет через пять-шесть, не раньше.
Что же мы выиграем, закупив устаревшее оборудование? Проиграем в качестве, безусловно, поскольку перед глазами "иностранного гостя" будет постоянно мелькать информация, на четыре пятых неверная. А выиграем ли во времени - это еще вопрос. По принципу "множественного выбора" число кадров в нашей программе должно быть увеличено впятеро, а это попахивает четырьмястами часами непрерывного машинного времени. А за четыреста учебных часов я лично без всяких "терминалов" берусь обучить русскому языку добрый десяток пожилых иностранцев, не имеющих понятия даже о нашем алфавите.
- Так черт же тебя возьми, - сказал мне Рапов, не дослушав, - ты можешь обучить десяток, а машина - тысячи. Ну, брат, удивил ты меня! Два года трудились - и снова резину тянуть начинаем. Что ты предлагаешь-то, никак не могу понять.
- Повременить, Владимир Петрович, - коротко ответил я.
- Да с чем повременить, с чем? - вскричал старик. От досады и удивления он чуть не плакал. Видимо, он возлагал большие надежды на мой вояж: ему хотелось хотя бы перед уходом взглянуть на обучающий комплекс в собранном, так сказать, виде.
- С чем повременить? - переспросил я. - Да с закупкой этой чертовой техники. Она годится только экзамены принимать. А обучать мы и без нее можем - программа-то почти готовенькая!
- Кто это "вы"? - побагровев, спросил Рапов.
- Мы - это мы. Люди, Владимир Петрович. Денег-то жалко! Ведь миллиона в полтора эти ящики обойдутся - и все равно преподавателей придется держать. Вот лет через пяток…
Но Рапов не хотел меня слушать. Он тупо смотрел на программы, которые я ему подсовывал, чтобы подкрепить свои доводы, и повторял машинально, меняя только порядок слов, одну и ту же фразу:
- Сумных надо было послать. Сумных послать было надо. Надо Сумных было послать…
Наконец это вывело меня из равновесия.
- Да разве дело в том, кого послать? - закричал я, сгребая со стола свои вещественные доказательства. - Кого ни пошлите - все с тем же приедет, если, конечно, не круглый дурак!
Тут Рапов поднял лицо - и я поразился, сколько красных прожилок выступило на белках его глаз.
- Умен ты слишком, - сказал он мне безжизненным голосом. - Слишком умен ты, в этом твоя беда.
С меня было достаточно.
- Знаете что, - ответил я Рапову, - отчет о командировке я вам подавать не буду. Я передам его прямо Ивану Корнеевичу. И разговор считаю законченным.
Я хлопнул дверью так, что зазвенели все матовые стекла, и, чертыхаясь вполголоса, прошел на свое место.
- Ну что ты, ей-богу, - мягко сказал мне Дыкин, - разве можно так волноваться? Смотри, весь в пятнах сделался. Хочешь чайку?
- Его-то удар не хватит, - не поднимая головы, проговорил Молоцкий. - У него шея длинная, он к апоплексии не склонен. За старика боюсь.
- И правда, - подхватил Ященко, - сходить, что ли, к шефу, проверить? А то так до вечера с покойником рядом и просидим.
- Ты помолчи-ка, парень, - сказал ему Сумных. - Молод еще такие шутки шутить.
- Ну и шуму было! - осторожно заметил Ларин. - Сейчас из РИО прибегут за новостями. Они там привыкли, что у нас всегда тишина.
Одна Анита не произносила ни слова. Она даже старалась избегать глядеть мне в лицо: чувствовала, должно быть, что я мысленно еще доругиваюсь с Раповым.
Тут дверь закутка открылась, и сгорбленный, тщедушный начальник наш, ни на кого не глядя, прошел через комнату и вышел в коридор. Мне стало неловко - и одновременно я почувствовал облегчение оттого, что не успел сказать того, что задним числом придумал.
Я посмотрел на Аниту - она поймала на себе мой осмысленный уже взгляд и, подняв глаза, ласково мне улыбнулась.
"Ну что, набезобразничал? - говорили ее глаза. - А теперь самому неловко".
И Анита покачала головой.
- Похороны откладываются, - сказал тут Ященко, имея в виду раповский проход.
- Да, пожалуй, жить будет, - промолвил Молоцкий. - Ну-с, молодой человек, - сказал он, обращаясь ко мне, - может быть, вы изложите коллегам суть ваших разногласий?
А вот этого я как раз не хотел делать. Мои выводы - это только мои выводы, пока я держу их про себя. Но, когда они станут достоянием Дыкина, Ященко и Ларина, отдел придется закрывать.
Однако старшие наши внимательно на меня смотрели и ждали разъяснений. Какие-то, слова надо было говорить. И тут, почувствовав, видимо, мое замешательство, на помощь мне (в который уже раз!) пришел мой верный Дыкин.
- Да что там излагать? - сказал он легкомысленным тоном. - Старик рассчитывал, что Сережа привезет готовые терминалы. А Сережа ему бумажки выложил, вот он и взъярился.
Такая трактовка была много ближе к истине, чем полагал сам Дыкин. Поэтому я всецело ее поддержал. Произнеся несколько плоских шуточек на тот предмет, что, мол, я не грузчик, у нас тут и помоложе деятель есть, я осторожно прикрыл эту тему и принялся переписывать свой отчет на машинке: экземпляр себе на память, экземпляр Рапову и экземпляр Дубинскому - в этом пункте я считал необходимым быть последовательным.
25
Видимо, я правильно сделал, не доверившись машбюро: там на мой отчет нашлось бы слишком много читателей, и через день о моей точке зрения знал бы весь институт. Получив свой экземпляр, Рапов молча положил его в ящик стола и, поблагодарив меня кивком головы, дал понять, что аудиенция окончена. От Дубинского же первые сигналы поступили дней через десять. Рапов вызван был в верха, вернулся оттуда чернее тучи и, позвав Сумных и Молоцкого к себе в кабинет, около часа о чем-то с ними совещался. Вышли они оттуда исполненные строгой значительности. Молоцкий не удостоил меня даже взглядом, а Сумных посмотрел осуждающе и счел нужным заметить:
- Через голову-то - нехорошо.
Дыкин, Ященко и Ларин завертели головами, пытаясь уловить, что к чему, но вопросов задавать не стали.
С этой минуты в комнатушке нашей создалась какая-то неопределенная, но довольно тягостная обстановка: я уже не считал себя вправе отдавать распоряжения, и каждый занимался чем-нибудь своим. Ященко, например, набело переписывал отчет, Дыкнн изучал словарь технических терминов, Ларин писал письма "на родину", старики мрачно листали наше пособие. И все это в полном молчании. Анита с любопытством на меня поглядывала, чувствовалось, что она тоже чего-то ждет. Но вот уж с ней-то я меньше всего сейчас хотел "общаться". К счастью, у меня было дело: я выправлял контрольные тексты, которые должны были составить четвертый том, и при умелом распределении сил работы этой мне могло хватить на месяц.
В тот же день мне передали, что в пятнадцать сорок меня ждет у себя Иван Корнеевич. Пятнадцать сорок - это был стиль Дубинского. Поэтому я явился в "ковровый отсек" ровно за две минуты до назначенного срока. Надо сказать, что между мной и Дубинским была гораздо более серьезная дистанция, чём между младшим научным сотрудником и крупным ученым. Если уж до конца придерживаться военной терминологии, то для Дубинского я был примерно тем же, чем для генерала армии является какой-нибудь "рядовой необученный, годный к нестроевой службе". Поэтому самый факт моего вызова в "ковровый отсек" был серьезным и суровым знаком, предвещавшим изменения в моей биографии. Обыкновенно Дубинский общался с нашим отделом через Рапова или, на худой конец, через Аниту. Дыкин проводил меня до самого конца коридора и по дороге, заглядывая мне в лицо, упрашивал держаться "не так уж чтобы, но все-таки". Правда, я и сам здорово волновался, хотя, если разобраться, совесть моя была абсолютно чиста: я откровенно изложил свое личное мнение и был в состоянии обсуждать его с кем угодно и на каком угодно уровне.
26
Иван Корнеевич Дубинский был, что говорится, "начальником божьей милостью". Все шло ему: и моложавость, и короткая стрижка, и красноватый цвет широкого белобрового лица, и некоторая тучность фигуры, и европейская слава, и неизменный пурпурный галстук с огромным узлом, и даже простоватое отчество "Корнеевич", которое у какого-нибудь другого человека могло казаться мужицким, но у Дубинского выглядело добротно и породисто. Говорил он тихо, невнятно и неотрывно смотрел своими темно-голубыми глазами навыкате прямо в лицо собеседнику, и если глаза эти начинали мучительно щуриться, значит, вы наболтали ненужного и вам пора уходить. Выслушивая ответную реплику, Дубинский откидывался на стуле и запускал пятерню в свои волосы на затылке, не отводя опять-таки взгляда. Ну а если веки его глаз опускались, это не предвещало собеседнику ничего хорошего: предстоял короткий, но болезненный разнос.
В нашей фирме Дубинский был тем же, чем я у себя в отделе: носителем "пружинного начала". Вокруг него и вроде как бы без его участия крутились шестеренки планов, проектов, тем, темок и темочек, и все-то в них ладно сходилось, все было пригнано зубец к зубцу, только вот наша шестереночка побалтывалась в своем гнезде, и это, должно быть, очень удивляло Ивана Корнеевича.
Дубинский начал не слишком оригинально.
- Ну что, Сергей Сергеевич, - спросил он, должным образом меня поприветствовав, - как дальше работать будем?
На его столе лежал испещренный карандашными пометками мой отчет, автоматически перешедший, видимо, на уровень "докладной записки", потому что Иван Корнеевич, при всей его придирчивой симпатии к нашему отделу, не обязан был рассматривать рядовые отчеты о командировках каких-то там нестроевиков.
- Думаю, надо пускать пособие на ротатор, - твердо ответил я, - и набирать преподавателей.
- Вот как? - весело проговорил Дубинский, взъерошив свои волосы на затылке. - И что же это такое будет?
- Учебный центр.
- А может быть, факультет? Или уж прямо свой частный университет откроем? По старинке-матушке: с грифельными досками, цветными мелками, с деканатом, ректоратом. А то еще на глиняных табличках писать можно, как в шумерские времена.
- Дело в том, Иван Корнеевич… - начал я.
- Дело в том, Сергей Сергеевич, - перебил меня Дубинский, глядя мне в лицо, - дело в том, что вы так и не сумели осознать свое место в нашей организации. По-школярски мыслите, старомодненько, а век-то какой на дворе?
Я не счел возможным отвечать на эту риторику.
- Вы машины видели? - поинтересовался Дубинекий.
- Видел.
- Работают они? Учат? Я кивнул.
- Так что же вас испугало?
- Плохо учат, Иван Корнеевич.
- Ну и что? Сегодня плохо, завтра хорошо.
- Эти не будут. Принцип у них тупиковый. На один вопрос сочинять четыре ложных ответа - это только для автошкол годится. В языке этот принцип себя не оправдывает.
- Может быть, я и напрасно был так категоричен, но поневоле приходилось упрощать: все подробности были изложены в моем отчете. Но Дубинского такой ход беседы, видимо, устраивал. Заметно было, что "текущие дела" еще не успели его утомить.
- А не делаете ли вы, гуманитарии, культ из своего языка? - агрессивно спросил Дубинский. - Множественный выбор - это, конечно, далеко не самое изящное решение проблемы. Но вот математики в своих программах для обучающих машин охотно с этим принципом мирятся. Вы мне поясните, неучу, чем структура языка отличается от любой другой.
Я молчал. Объяснения были бы слишком громоздки, да и вряд ли ему нужны были мои объяснения.
- Вот я и говорю, - продолжал Дубинский, насладившись моим молчанием. - Не слишком ли вы со своим языком щепетильны? "Как хладный труп, гармонию разъять" не всякий, разумеется, решится. Но Моцарты у нас в науке вымирают, Сальери как тип оказался более жизнеспособным. У вас в лингвистике пока по-другому, вы все больше на языковое чутье ссылаетесь, но это только пока. Придут и к вам свои Сальери. Осмелюсь вам напомнить, что язык, который вы взялись раскадровывать, несколько отличается от языка Пушкина и Есенина. Он строже, точнее и как структура, я бы сказал, прочнее. Он выдержит испытание множественным выбором.
Мне нравилось разговаривать с этим дядечкой, честное слово: он не скучал у себя в кабинете и по возможности мешал скучать другим.
- Язык-то выдержит, Иван Корнеевич, - сказал я с жаром. - Обучаемый не выдержит, вот в чем беда. Допустим, мы предложим ему из ста тысяч фраз выбрать двадцать тысяч правильных, задача вполне посильная. Потом мы говорим ему: запомни эти двадцать тысяч, а остальные забудь. Вот тут-то и падает продуктивность. Вы пробовали когда-нибудь забыть о белом медведе?
Это было нахальство, конечно, но Дубинский не моргнул и глазом.
- Да, да, я понимаю, о чем вы говорите. Продолжайте, пожалуйста.
И, глядя в его немигающие голубые глаза, я вдруг подумал, что этот тучный человек, должно быть, здорово умеет нравиться женщинам. При всей сосредоточенности его взгляда была в нем отчетливая усмешка, не относящаяся, собственно, ни ко мне, ни к самому предмету разговора. Как будто Дубинский все время держал в голове какую-то мысль, которая очень его забавляла. Женщины любят тех, кто сам себя любит, это несправедливо, но факт. А Иван Корнеевич себя любил - или уж, во всяком случае, относился к себе с добродушным приятельским юмором.
- Так вот, - продолжал я, стараясь удержаться от ответной улыбки, - при этом начисто забывается процентов шестьдесят истинной информации. И шестьдесят процентов ложной. А остается дикая мешанина: на десять тысяч чистых кадров - сорок тысяч искаженных.
- Ну а живой преподаватель разве не выдает искаженной информации? - быстро спросил Дубинский.
- Ничтожные доли процента, - отпарировал я. - Опытный преподаватель никогда не повторит вслух ошибку студента, даже в крайнем раздражении. И уж тем более не напишет ее на доске.
- Ох, эта мне доска, - поморщился Дубинский. - Не мыслите вы себя, я вижу, без этого атрибута. Мы вам за пульт сесть предлагаем, а вы все возле доски топчетесь.
- За пульт - хоть сегодня. Но дайте нам машину, с которой можно общаться.
- Общайтесь, кто вам мешает?
- Кнопки мешают, Иван Корнеевич. Вы дайте нам машину, которая будет понимать с голоса. Чтобы студент говорил свою фразу, а не выбирал из готовых наименее глупую.
- С голоса, увы, рановато. Лет через пяток - пожалуйста.
- Ну а с текста? Студент пишет фразу, машина ее считывает и…
- Да что вы все "студент" да "студент"? - рассердился Дубинский. - У нас не учебное заведение, пора бы привыкнуть. И считывающего устройства пока не можем вам предложить.
- Тогда, Иван Корнеевич… - Я развел руками.
- Что "тогда", что "тогда"? - вскипел Дубинский. - Мы вас два года кормили, законы из-за вас обходили, с отделом кадров шутки шутили, а вы теперь руками разводите? Что вы мне предлагаете, молодой человек? Еще четыре года вас содержать?
У нас готовое пособие, Иван Корнеевич, - сдержанно сказал я. - И шесть преподавателей. Мы готовы хоть завтра начать занятия в группах.
Нет для вас никаких групп, Сергей Сергеевич, - устало проговорил Дубинский. - Те девяносто человек, которые у нас сейчас работают… я имею в виду иностранных товарищей, вы, надеюсь, меня понимаете?., так вот, эти девяносто человек говорят по-русски лучше нас с вами. Еще шестьдесят человек прикреплены к вузам, и пусть там спокойно учатся, тем более что ничего, кроме аудиторных занятий, вы им сейчас предложить не можете. А больше у нас никого нет.
- Так ради чего же… - начал я и осекся, потому что Дубинский тяжело посмотрел мне в лицо.
- А ради того, чтобы в октябре этого года принять двести пятьдесят человек, в том числе больше ста - из развивающихся стран. Мы дали согласие на такой большой заезд в расчете на вашу программу, причем специально оговорили в контракте тот пункт, что языковую подготовку берем целиком на себя. Способен ли ваш отдел аудиторным способом обслужить двести пятьдесят человек? Приплюсуйте к ним еще и тех шестьдесят, которые придут к нам из вузов сырыми: их надо будет еще дотягивать.
Я был потрясен.
- Иван Корнеевич, но это же… Как это можно было - без консультации с нами?
- Владимир Петрович в курсе дела. Он заверил нас, что к октябрю машины будут установлены.
- Когда же это он успел наобещать? Перед самым моим отъездом в К*** он говорил, что мы совершенно не готовы к машинам.
- Наш разговор с ним состоялся уже после вашего возвращения. Поэтому ваша записка была для нас, мягко говоря, неожиданной.