- "Седьмой", "Седьмой", вас понял… Даю настройку: раз, два, три, четыре, пять… Прием.
- Хорошо. Хорошо слышу вас… Что, у тебя умер старик, Глеб?
- Да, Яков.
- Что с дизелем?
- Черт его знает что… Сбавляет обороты.
- Осталось часов пятнадцать, если пойдем таким ходом…
- Как у тебя с буксирным устройством? Если что, я подам проводник на спасательном круге. Держись все время под ветром.
- Только бы не крепчал больше ветер.
- Арсеньич предупреждал меня в Провидении о дизеле, но флагмех дал добро на выход.
- Дойдем. Дойдем, Глеб. И все будет хорошо. Когда рядом случается смерть, вдруг меняются все масштабы.
- Да… Он даже не успел ничего сказать.
- Флагман предлагает желающим оставаться на Камчатке. Гниет икра на рыбокомбинатах побережья. Надо ее срочно вывозить. Слышал об этом?
- Нет.
- Ты только не раскисай, Вольнов. И не суй спички в коробок. Я про обгорелые говорю.
- Это Агния тебе говорила про спички?
- Да. Она, наверное, это говорит всем.
- Я получил от нее письмо в Провидении. Мне больше незачем торопиться в Архангельск, Яков.
- Все очень глупо получается. Все несолидно. Как у мальчишек.
- Рано или поздно она позовет меня. И я поеду. Тебе неприятно слышать это.
- Мы подадим тебе манильский трос, если дизель накроется совсем.
- Хорошо. А мы отклепаем пока якорь от цепи. Хорошо, что у нас якоря не в клюзах, а на палубе.
- Мы похороним старика так, чтобы от могилы было море видать. И будем приходить к нему водку пить.
- Он совсем не пил последнее время. И всегда острил: "Я могу теперь только наклейки на бутылках прочитывать…"
- Он любил острить, твой толстяк.
- Последнее время он только и думал о дизеле. Уже совсем не верил себе и все время чего-то боялся… Ну что ж, до связи!
- До связи!
12
В Ленинграде была поздняя осень, шли дожди, ветер с Финского залива поднимал воду в Неве, в каналах.
Мария Федоровна простудилась немножко, грипповала. Но все равно выходила на улицу и читала газеты на стенках домов. Газеты на улице казались ей более интересными.
Она тосковала по сыну. Он все не возвращался, ее Глеб. И мать уже иногда сердилась на Николу Морского.
В конце октября она получила от сына письмо. Глеб писал, что перегон прошел нормально, они еще раз решили задачку из учебника четвертого класса и чин чином прибыли из пункта А в пункт Б. Он задержится на Камчатке. Здесь может пропасть много кетовой икры, и ее нужно срочно вывезти. И они будут этим заниматься. Он доволен своей судьбой. И особенно тем, что не стал философом. Сегодняшний век требует в первую очередь поступков. Только через них можно познать мир.
Мария Федоровна заплакала. Она обижалась на сына. Она так ждала, что он вернется и будет жить с ней рядом два года… И разве не могли вывезти икру без него?
1961.
Сегодняшние заботы Виктора Конецкого
Журнал "Знамя" в № 2 за 1961 год опубликовал повесть Виктора Конецкого "Завтрашние заботы". Откликнулась на нее "Литературная газета".
Несколько позднее в журналах появились статьи, в которых был дан разбор повести. Мы считаем необходимым еще раз вернуться к обсуждению этого произведения Конецкого, так как не можем согласиться с некоторыми оценками критиков.
Нам представляется важным начать с того, что тридцатилетний автор пишет о судьбах своих ровесников. О тех, чье детство опалено огнем войны. О тех, кто рано потерял отцов, мало видел детских радостей, но зато испытал полную меру невзгод. Правда, это поколение после войны не испытало ни голодовки, ни безработицы, ни разочарования, как то было на Западе. Оно могло продолжать образование. Его всегда ждала работа. Но не забудем, что, когда было голодно всему народу, эти безотцовские дети голодали и подчас работали наравне со взрослыми. Они не легко и не просто находили свое место в жизни. Они не по-детски рано вступили в нее, и кто знает, сколько бы таких детей опустилось на дно жизни в иных, чем наши, социальных условиях.
Центральный персонаж повести "Завтрашние заботы" Глеб Вольнов потерял отца, будучи в начальных классах школы. Его мировоззрение формировалось в прямых столкновениях с тяготами блокадного военного быта. Глеб пошел в школу юнг. Он был сызмальства самостоятелен в суждениях и упрям в поступках. "Срочную" Глеб отслужил на флоте. Матросом он закончил десятилетку, а после демобилизации поступил в университет. Но через год бросил учебу и стал плавать боцманом буксира. Был еще одни "срыв", когда он с моря уехал в Среднюю Азию с археологической экспедицией. Однако через год вернулся к морю, кончил курсы штурманов и плавал на перегонке мелких судов с верфи. Только к тридцати он обнаруживает в себе желание окончательно остепениться и сдает экзамены в высшее морское училище.
Об этой части его биографии у автора сказано очень мало, очевидно, в расчете на понимание читателя…
Итак, когда герой решил остепениться, в его жизнь вторглись непредвиденные обстоятельства. Во время действительной службы был у него задушевный друг Сашка Битов. Однажды их тральщик подорвался на мине, и Сашка погиб. И вот, через много лет, к Глебу приходит отец Сашки. Одинокий как перст, старый, не очень-то здоровый человек - судовой механик. Всю жизнь этот человек отдал морю, отдал и единственного сына, а в море его теперь не пускают "по сердцу". Глеб почувствовал, что, кроме него, некому больше позаботиться об этом старике, никто не возьмет его в море, кроме него, Глеба. И он круто ломает свои благонамеренные планы и решает еще раз идти на перегон, чтобы поддержать отца своего друга, не желающего сидеть "на краешке стула" у жизни. Так Глеб оказался капитаном махонького рыболовного суденышка, которое предстояло в караване других таких же перегнать из Петрозаводска на Камчатку.
Так что же за люди герои повести? Один из критиков считает, что это герои "без сюжета" в жизни, без "философии". В несколько ином плане разочаровала повесть другого критика… Он настроился на морскую экзотику, ожидал увидеть "морских волков" и, не обнаружив таковых, обвинил героев в "немужественности".
Кто ж они на самом деле? Это самые обычные наши ребята, многие из них только начинают свой жизненный путь. Старший из них, с наиболее сложившимся характером, - Яков Левин… Поступки Левина внушают полное доверие к нему и как к человеку и как к гражданину: с таким не пропадешь! Он не перестрахуется за чужой счет! Перечитайте рассказ Левина об аварии в Кильском канале, когда английское судно пыталось обойти его и он, Левин, развернутый волной поперек канала, "сделал глупость: положил руль на борт и дал полный ход вперед… Думал, что на полном ходу смогу… вывернуть судно… Но не смог. Ошибся на три-четыре метра… "Исаак" ударил нам в правый борт". Рассказано все это в протокольном стиле, но для людей, знающих специфику дела, больше ни слова не нужно. Рассказ этот, понятный морякам, быть может, действительно "не звучит" для городского жителя. Но, кажется, то подспудное, что стоит за словами, - мотивы поступков - должно волновать каждого. Мы не раз проходили Кильским каналом и подтверждаем: если бы Левин не "сделал глупость" - не предпринял самостоятельных действий, - за аварию отвечала бы администрация канала, быть может, даже лично лоцман, который для того и садится на борт каждого корабля в обязательном порядке. Возможно, педантичный англичанин поступил бы именно так, чтобы не рисковать репутацией. Левин поступил по-другому: он взял на себя ответственность и сделал то, что могло спасти корабль.
Он ошибся, так сказать, технически: в оценке инерции движения такой махины, каким был его корабль. Произошла авария, за которую его судили. Судили правильно и в меру, два года условно дали тоже правильно. Так бывает; формально виновен, а морально… пожалуй, и прав.
Хочется отметить немаловажную психологическую деталь: Левин, пониженный в тарификации, назначенный перегонять неразрядный сейнер на Камчатку, принимает этот "удар судьбы" без "скулежки", без обиды. Нам приходилось наблюдать, как такие тяжкие уроки надламывали психику слабых людей. Они начинали бояться ответственности. Но Левин остается верен главному в себе. Это видно из эпизода первой встречи Левина с Вольновым. Левин только что принял от завода новый сейнер и вводит его в ковш Петрозаводского порта. Обстановка оказалась сложной, а в рулевом управлении в этот момент обнаруживается неисправность. Левин понимает, что через минуту его корабль ждет авария. Виноват будет не Левин - завод будет виноват. И все же капитан идет на рискованный маневр и спасает судно.
Между прочим, это не столь уж редкая ситуация - такие встречаются в нашей работе. Но вдумаемся в мотив поступка: Левин принимает на свою ответственность недоделки, недосмотры поставщиков и устраняет их своими силами, не жалуясь, не конфликтуя, - ему важнее другое: выполнить то, к чему призывают его долг и собственная совесть.
Забегая вперед, укажем на третий эпизод, завершающий характеристику Левина как человека твердых и правильных жизненных принципов. Корабль Вольнова в штормящем Беринговом море остался без механика. Старик Битов все же догорел на работе. Надо самому пережить осенний шторм в этом море, чтобы представить себе самочувствие тех, кто остается в нем без страховки на такой скорлупке, где "борта толщиною в ноготь". Мощные буксиры, преданные каравану для сопровождения, начали отчаянную торговлю с руководством, отлынивая от тяжкой необходимости cопровождать аварийное судно. Остался Левин! Добровольно, мы сказали бы, из глубоко партийного ощущения товарищества. Он взял на себя нелегкую и опасную задачу страховать спутника по каравану.
Вот в таких поступках и проявляет себя закон нашей жизни: человек человеку - друг! Именно эти факты рисуют нам Левина отличным моряком (но не литературным "морским бродягой"), хорошим товарищем, человеком быстрого и точного действия. А главное, человеком, готовым принять на себя риск и нести за него ответственность!..
Заметим, что тип "морского волка" в нашей действительности выродился. Ему просто было бы трудно среди работников морского и воздушного флота.
Если термин "морской волк" подчас и употребляется, то не иначе как в иронической тональности.
Теперь вернемся к главному действующему лицу - Глебу Вольнову.
Вольнов - не "морской волк". Он работник. Работа у него трудная: требует мужества. Поэтому в характере героя есть жесткость: он понимает, что моряка создает беспощадность к себе. Он сразу усмотрел рыхлость, вялость, нестойкость характера Корпускула, этого молодого парня. И он к нему беспощаден. Нам кажется очень верным это наблюдение автора. Для человека, воспитанного на коммунистических принципах уважения ко всякой личности, действительно нелегко быть беспощадным. Нас всегда возмущают проявления бессмысленной жестокости. Но недопустима мягкотелость там, где долг требует суровости.
…Караван сейнеров в пути уже три месяца. Обращаем внимание, это не поездка в каюте или купе. Нe говоря о трудностях самой дороги, условия жизни на таком кораблике достаточно тягостны. Он и не рассчитан на длительную жизнь на нем. Сейнер - рабочее, а не жилое место.
Экипажи измотаны до предела. На последнем участке, в Беринговом море, караван попадает в осенний шторм. Для того чтобы выжить, необходима максимальная мобилизованность буквально каждого. Это не фраза, когда мы говорим "выжить", это не "экзотика", это - правда профессии. Поэтому мы считаем верной, реалистичной, точной сцену, когда Вольнов, преодолевая собственную усталость, заставляет - жестоко заставляет - раскисшего и растерявшегося Корпускула встать на вахту. Эта жестокость не бесчеловечна! Нет! Она диктуется правильным пониманием своего долга. Иначе и быть не должно на море.
И нельзя говорить об этой суровости игриво или пренебрежительно не замечать этого…
И еще одно.
Почти все критики в центр своих рассуждений о повести поставили ее любовную линию. Одна из рецензий даже озаглавлена так: "Робкие мужчины". Такой взгляд на содержание повести представляется нам - мягко говоря - поверхностным. На этой поверхности действительно выделяются переживания еще не искушенного в любви молодого мужчины, которого впервые сблизили с женщиной двенадцать часов "берега". Ему показалось, что это та единственная, с которой хочется пройти всю жизнь. И он переживает все, что переживал каждый из нас в долгой, вынужденной разлуке, когда главное-то, главное не выяснено до конца…
Можно поверить в переживания человека, когда он, не успев выяснить для себя главного, обстоятельствами службы заброшен на край света. В течение долгих месяцев даже письмо он может послать не каждую неделю. Получить ответ - это еще недели невероятного терпения, которого не у всякого хватит. А хватит его только у холодного, равнодушного человека. Мы легко можем понять молодого моряка, страдающего от неразделенной любви.
В Арктике это рождает особое ощущение враждебности пространства. Ощущение беспомощности и заброшенности. Оно знакомо людям не всех профессий. И более всего - геологам, морякам и полярникам. В разлуке, в отчаянии или припадке неверия мужчины не говорят о женщинах благонамеренными прописями…
Мы сожалеем, что наши мнения не совпали с мнением критиков. Но мы убеждены: в повести Виктора Конецкого есть то, что нельзя давать в обиду. Защищая положительное в повести от нeобоснованных нападок, мы, конечно, понимаем, что повесть несвободна от недостатков. Не хватает ей, пожалуй, активности, наступательности, которые вели бы за собой читателя к дерзаниям, так необходимым в нашем труде. Показывая своих героев, автор часто как бы стесняется назвать то действительно благородное, что в них есть…
Мы считаем повесть Виктора Конецкого "Завтрашние заботы" удачной попыткой в близкой нам тематике. Мы пожелали бы автору не оставлять арктической темы. О ней незаслуженно мало пишут. А она таит множество сюжетов, требующих зоркого глаза и руки мастера.
Герой Советского Союза А. Штепенко.
Капитан дизель-электрохода "Лена" А. Ветров.
Главный механик дизель-электрохода "Лена" Г. Вейнаров.
Бывший заместитель начальника 2-й антарктической экспедиции В. Мещерин.
Полярный летчик М. Каминский.
Полярный бортмеханик М. Чагин.
Журнал "Знамя", 1962 год, № 5, с. 219–222.
ИЗ РАННИХ РАССКАЗОВ
В утренних сумерках
Госпиталь стоял среди заиндевевших скал и заснеженных сопок, на самом берегу далекого северного залива. Было время сильных ветров - февраль, и штормы, почти не переставая, сотрясали стекла окон, забивая их мокрым снегом.
В палате нас было трое. Трое взрослых мужчин - офицеров, моряков. Я и мой сосед по койке слева - маленький, но грузный подводник, капитан второго ранга, - попали в госпиталь по одной и той же причине. Мы увольнялись в запас, а пока проходили медкомиссию, необходимую для получения пенсии. Подводник был известным человеком в Заполярье. В войну лодка, которой он командовал, потопила несколько больших транспортов и эскадренный миноносец.
Третьим в палате лежал майор-артиллерист. По национальности азербайджанец, майор на Севере служил недавно и в госпиталь попал из-за какого-то процесса в легких. Правда, сам он никакого процесса в своих легких признавать не желал, считал все выдумками врачей и очень торопился выписаться, чтобы скорее попасть на свою батарею. Подходил срок общефлотских призовых стрельб, а на батарее за него оставался молодой, неопытный офицер.
Днем и ночью майора донимали уколами. Уколы были безболезненными, но он их боялся, и этот страх большого мужчины перед маленькой иголкой служил постоянным источником шуток в палате. Когда майора кололи, он дергался, ругался по-азербайджански и советовал сестрам идти в подручные к мясникам на бакинский базар.
Каждая из сестер, дежуривших у нас, относилась к больному по-своему. Пожилая Валерия Львовна с усталой гримасой на лице великолепным по точности движением брала в руки шприц и всаживала иглу в загорелое тело майора. На все его причитания она не считала нужным даже пошевелить бровью. Майор искусство Валерии Львовны ценил и старался при ней держаться спокойнее. Флегматичная волоокая Валя проделывала процедуру укола неторопливо, приговаривая: "Ничего страшного, ничего страшного", и своей неторопливостью выводила майора из себя. Худенькая, некрасивая Ирина Васильевна в ответ на предложение идти в подручные к мясникам бросала шприц и отправлялась вызывать главврача.
Сценки эти вносили некоторое разнообразие в скучную госпитальную жизнь.
Однажды в штормовую, метельную ночь, когда наполненная снегом темнота особенно зло билась в окна, к нам в палату принесли нового больного. Пока носилки стояли на полу, а сестра приготовляла постель, новый больной то закрывал глаза тыльной стороной руки, то судорожно зевал, поднося сложенные горсткой ладони ко рту. Это был еще мальчишка, как оказалось - юнга, ученик моториста со спасательного судна. Лицо его было чуть скуластым, чуть курносым и вообще совсем обыкновенным, но серым от боли и усталости. Изуродованные гипсовой повязкой ноги лежали на жесткой, клеенчатой подушке. Из широких рукавов госпитальной рубахи высовывались длинные, худые руки. Эти мальчишеские руки кончались большими, уже совсем мужскими кистями, сильно обветренными и темными от той несмываемой грязи, которая впитывается в поры при длительной работе с металлом. Подстрижен был юнга в обход устава - вся голова, как это положено, голая, а над самым лбом все-таки узкая полоска волос.
Когда больного переложили на койку, санитары унесли носилки и сестра погасила верхний свет в палате, я задал ему обычный вопрос: "Что это с тобой, братец, приключилось?"
- Ноги перебило, - хриплым басом ответил юнга. - Да поморозило, - после паузы добавил он.
И больше никто не стал задавать ему вопросов, потому что за внешним спокойствием лица и за неторопливостью речи чувствовалось напряжение всех сил, которым он перебарывал боль в обмороженных ногах.
Позже я узнал, что ранение юнги - перелом обеих малых берцовых костей - произошло, когда перегружали мотопомпу с нашего спасательного судна на аварийный немецкий лесовоз при оказании ему помощи в море.
Сам Вася - так звали юнгу - ничего нам о себе не рассказывал. Первые дни он вообще все время молчал. Стонать и разговаривать начинал только во сне: то терзался оттого, что помпа сорвалась за борт по его вине - он не успел закрепить оттяжку от стрелы, на которой поднимали эту помпу; то детское, давнее воспоминание мучило его. Оно было связано с войной и оккупацией, а ожило в его памяти теперь. Юнга все просил какую-то бабку Стешу крепче завязать рот козе: если коза заблеет, подвал найдут немцы. Эти две темы упрямо сменяли друг друга каждый раз, когда юнга забывался во сне.
Слушая бред Васи, подводник переставал подшучивать над майором, а майор тайком от медиков закуривал папиросу и, пуская дым под койку и кашляя, снова и снова рассказывал нам о самом сильном своем военном впечатлении. Он рассказывал о разорванной трассами темноте, о свисте и грохоте снарядов и о людях первого броска десанта, уходящих в эту темноту, огонь и грохот. Он вспоминал десант под Расином в Корее в сорок пятом году. Десант, в котором майор был тяжело ранен и чуть не умер, оставшись один в осклизших прибрежных камнях.