Ушел в море. Писал Наде из плавания по-прежнему хорошие письма. Она вдруг перестала отвечать. Через год вернулся, позвонил. Сказала, что им не нужно больше встречаться. Поехал в институт. Нашел. Думал, будут слезы. Была одна фраза: "Как ты мог". И сказала она эти слова без восклицания и без вопроса, но Алексей понял: никакого прощения сейчас ждать нельзя. Вскоре его перевели на Восток. Четыре года отплавал он и в океане и в морях. Повидал моржей, выяснил, что музыка им безразлична, а вот нерпа - да, та любит музыку…
Алексей дотемна бродил по городу. Наконец решился и позвонил, но Нади в Ленинграде не оказалось. После института она учительствовала где-то на Севере, на Кольском полуострове. Алексей узнал ее адрес. Послал телеграмму с просьбой разрешить приехать.
Двое суток провалялся в номере, ожидая ответа, а на третьи сдал чемодан в камеру хранения и поехал. Поехал без разрешения.
Было около десяти часов утра, когда поезд остановился у маленького желтого здания станции Шум-озеро.
Едва Алексей вышел, как сцепы лязгнули, и поезд снова тронулся. Алексей подождал, пока перестали мелькать перед ним колеса, и огляделся. Поселка не было видно. Ели вплотную подступали к насыпи. Лишь у самой станции белела поляна. Огороженные жердями, стояли на поляне заледенелые стога.
Сонная дежурная, поеживаясь, вышла на крыльцо. Алексей спросил, как пройти в Шум-озерский леспромхоз.
- Вон за стрелкой переезд, видишь? Оттуда вниз, через лесок…
Узкая и извилистая дорога спускалась к озеру. Голубые тени от деревьев лежали поперек дороги. В розовой дымке поднималось над дальними лесами солнце, и розовые искры вспыхивали в отполированных полозьями колеях. Было морозно и тихо. Тяжелая темная хвоя старых елей не шевелилась. Зализанные ветрами гладкие сугробы кутали стволы деревьев и почти совсем скрывали придорожный кустарник.
Алексей шел и удивлялся тому, как тишина спящих вокруг лесов и чистые краски солнечного морозного утра смиряют его волнение и беспокойство от ожидания встречи с Надей. Сейчас ему казалось, что все должно быть и будет очень просто и как-то хорошо и чисто - чем бы эта встреча ни кончилась. Ведь душой он не изменил Наде тогда, четыре года назад. Все это произошло случайно, по глупости, по молодости, черт возьми!
Дорога вышла к озеру. Лес поредел и помельчал. Открылся поселок - несколько улиц и труба лесопилки. Сизые, коричневатые, серые дымки поднимались над крышами и без остатка растворялись в бледно-голубом небе. Было воскресенье. Людей не встречалось.
Алексей все же нашел какого-то мальчишку, который развлекался тем, что лазал по сугробам с лыжными палками в руках, но без лыж. Мальчишка привел его к дому, где жили учителя. Несколько берез - в розовом от солнца кружеве заиндевевших тонких ветвей - стояли у крыльца.
- Красиво тут у вас, - сказал Алексей мальчишке.
- А вы, дядя, моряк? - спросил тот.
Алексей надвинул ему шапку на глаза и пошел к дому. Поднялся по скользким ступенькам, отдышался, решительно постучал.
- Да там открыто, - хихикнул мальчишка. - Внизу учителя живут, а наверху наши классы: первые и вторые. А средние вон там, - он показал палками на другой, нового дерева дом. Дверь действительно оказалась открытой. В длинном коридоре было сумрачно и казалось холоднее, чем на улице. Уже менее решительно Алексей постучал в ближайшую дверь. Долго не открывали. Потом в коридор выскочила девушка в накинутом поверх халатика пальто.
- Ой, - сказала она, наткнувшись на Алексея. - А я думала, что молоко принесли.
- Нет, не молоко, - Алексей улыбнулся замерзшими губами.
- Где тут Кузьмичева живет?
- А, вы это к Наде. - Девушка посмотрела на него с любопытством. - Ее нет. Она в Лавду повезла драмкружок на смотр и вернется только к вечеру.
- Как же быть? Я с поезда, в ботинках, и замерз здорово.
- Чего быть? Посидите у нее, и все. К себе я пока не приглашаю: бедлам потрясающий. По воскресеньям я всегда отсыпаюсь. Вот ее комната, - показала она на дверь рядом.
Говорить, что это неудобно и прочее, было глупо, потому что Алексей сильно продрог и где-то надо было дожидаться вечера.
Маленькая, похожая на каюту, комната Нади была переполнена светом. Солнечные лучи, ломаясь в ледяных наростах на стеклах окна, падали на беленые стены, крашеные доски пола и, рассеиваясь, проникали во все закоулки. Правда, особых закоулков и не было. Железная кровать, стол, полка с книгами, большая печь с маленькой плитой; за марлевой занавеской перевернутый ящик, на нем ведро с водой и кастрюльки - вот и все. Из мелочей: два каких-то цветка в глиняных горшках на подоконнике, по-видимому, безнадежно завядшие; большая литография "Сиверко" Остроухова над кроватью и открытка, всунутая в уголок рамки у зеркала: поздняя осень, уже совсем голые деревья на берегу моря и дымок парохода.
Открытка была знакома Алексею. Он помнил, как они с Надей смотрели выставку в Академии художеств, а когда уходили, она попросила его купить в ларьке открытку, чтобы с ее помощью надеть боты - у гардеробщика не оказалось рожка. Алексей купил эту - с морем и голыми деревьями. Наде открытка понравилась. Она решила, что это кощунство - мять ее. И потом там, где дымок, конечно, плывет он, Алексей. Пришлось купить для бот другую открытку, похуже и без дымка.
Весь день Алексей топил печку и то читал томик Маяковского, который взял с полки, то по моряцкой привычке шагал из угла в угол и все курил и курил. Несколько раз приходила Валя - так звали соседку - и приглашала его к себе. Он отказывался и все расспрашивал о Наде. Но Валя рассказывала только всякую чепуху: у них под окнами прошлый вторник ночью волки съели собаку, а все думали, что это дерутся пьяные. Наде попадет от завуча, потому что у нее замерзли цветы, а они школьные. Вообще Надька дура, потому что после института ее посылали в три разных сельских места и везде то предлагали преподавать анатомию вместо литературы, то оказывался полный комплект учителей. А она, вместо того чтобы взять свободный диплом и устроиться в Ленинграде, поехала еще в четвертое место - сюда. Ну и, конечно, сперва ревела ужас как. И от тоски, и потом ребята в младших классах плохо понимали ее - очень сложно материал давала. Теперь ничего, привыкла и научилась, но плохо с дровами. Летом завхоз не завез - не было машины. Теперь есть машина, а там, где лежат дрова, - дороги занесло и не проехать. Приходится самим колоть горбыли от бревен, а когда очень уж не хочется - у директора колотые дрова воруют. У него много дров, так они, как горьковский Пепе у инженера, - от многого немножечко.
Алексей сказал, что этому директору надо дать горбылем по черепу. Потом выяснилось, что директор единственный мужчина в школе, да притом какой-то и не мужчина совсем, а как вареная корюшка, и они с ним что хотят, то и делают. Вот завуч - хотя и женщина, но…
Алексей сидел на корточках перед печкой и выковыривал из нее уголек, чтобы прикурить очередную папиросу, когда ему почудился за стенкой в Валиной комнате Надин голос.
Уголек вывалился из печки и быстро чернел.
Алексей все не прикуривал. Он слушал. Когда за стенкой засмеялись, ему показалось, что это смеются над ним. Минут через пять Надя вошла в комнату.
- Здравствуй, Алексей, - первая сказала она.
- Здравствуй, Надя, - он по-прежнему на корточках сидел у печки.
Надя медленно сняла пальто и откинула с головы платок.
- Ты получила эту… телеграмму? - спросил Алексей, заглядывая в топку и морщась от жара.
- Да.
- Ты не сердишься, что я так, без разрешения, приехал?
- Нет, ничего…
- Мне было здорово страшно. И только когда шел через этот ваш лесок… Потом пацана встретил с лыжными палками. - Алексей начал засовывать в печку большое корявое полено. Оно не влезало. - Вот видишь, от смущения я ломаю твою печь.
В коридоре кто-то скрипел половицами и, должно быть, отряхивал снег - гулко стукали друг о друга валенки. Где-то в доме плакал ребенок.
Надя стала греть над плитой руки.
- Не надо ломать печку. Я и так мерзну тут с утра до ночи.
Она сказала это совсем серьезно: или думала сейчас не о том, что говорила, или намеренно отказалась принять шутку.
Алексей помрачнел и встал. Надя отвернулась, провела по лицу рукой, будто стирая с него что-то. Это был знакомый жест. Так же, как привычка, войдя с улицы, разглаживать себе брови указательными пальцами, а потом прижимать ладони к щекам.
- Ну, как живешь? - спросил Алексей. Она не стала отвечать на этот вопрос, и Алексей понял, что было глупо задавать его.
- Я недавно читала о тебе в "Комсомолке". Вы где-то попадали в шторм. Ты смелый человек, Алексей.
Алексей машинально кивнул и подошел к окну. Смеркалось. От стекла несло холодом. Снег на крышах и сугробы были синими, как обертка от рафинада.
- Какой снег синий… - пробормотал он.
- Это все от мороза, Леша, - ответила она устало и присела на его место у печки.
Леша! Его давно никто не называл так, вернее, он давно не слышал, чтобы его имя произносили с такой мягкой интонацией.
Алексей круто повернулся к Наде, задел рукой замерзший цветок и опрокинул его, но успел подхватить, не дав упасть на пол.
- Зачем они стоят у тебя здесь? Ведь они уже мертвые, - сказал он и сердито отряхнул ладони.
- Говорят, что иногда они оживают весной. Только нужно подогревать воду, когда поливаешь, - ответила Надя и прикрыла дверцу печи.
Постучали.
- Надежда Сергеевна! - Плачущий голос влетел в комнату вместе с морозным паром. Алексей увидел девчонку в валенках и в лохматой ушанке.
- Плотнее дверь закрывай, - строго сказала Надя.
Девчонка послушно закрыла дверь плотнее. Надя встала, оправила платье и подошла к столу.
- Ну, что тебе, Филимонова?
- Надежда Сергеевна, за что вы мне единицу поставили?
- За то, что списывала…
- Я не списывала. - Девчонка хлюпнула носом и быстро взглянула на Алексея.
- Не лги, Филимонова.
- Я же только начала, а вы сразу и увидели, - обиженно протянула девчонка.
Алексей обрывал с цветка сморщенные листья и слушал разговор. Старый, как мир, разговор учителя с непутевым, озорным учеником. Слушал и вспоминал, как сам списывал контрольные и получал двойки, а учителя разговаривали с ним так же строго и казались ему жестокими, несправедливыми людьми. Такими, как Надя сейчас…
Она изменилась за эти годы. Пропало то непосредственное, чуточку наивное, что сквозило в ней раньше, даже если она бывала грустна или серьезна.
- Ведь мы так давно знакомы друг с другом, Надя, - начал он, когда обиженная ушла. - Так давно. Я много видел с тех пор, как мы расстались, и…
- Чего много? - перебила Надя.
- Людей. Разных людей.
- И как? - Она усмехнулась и подняла на него глаза.
- Ты совсем не можешь мне верить, Надя? Ты знаешь, почему я приехал?
- Знаю, Алексей. Но не надо о прошлом. Не надо, прошу тебя. - Она опустила голову в раскрытую на столе книжку и ладонями прикрыла глаза. - Я знаю, ты думал: я одинока, мне пора замуж. Ты приедешь, и я уцеплюсь за тебя. Раньше я не могла бы говорить такие вещи так… прямо. А теперь могу. Не думай, что я мщу тебе. Нет, Алексей, не хочу я этого. Только очень страшно… грустно, когда уходит любовь. Я долго мучилась, пока она отстала от меня, ты отстал…
Надя встала и тоже подошла к окну.
- Я бы так хотела любить! Так пусто без этого, Алексей.
Алексей взял ее за плечи.
- Никто, понимаешь, никто не будет любить тебя так, как люблю сейчас я. Тебе не страшно потерять это?
- Мне больно, отпусти меня. - Надя не сердилась, но сказала это так, что Алексей сразу отпустил ее плечи. Он снова отвернулся к окну.
- Так, значит, это от мороза снег синий?
- Да, от мороза, Леша.
Вот и весь разговор.
Потом Алексей колол дрова и ходил в магазин за коньяком - ему очень хотелось выпить. Но оказалось, что коньяк и водку здесь продают только в вагон-лавке, а вагон-лавка бывает только по вторникам. В магазине же было "Волжское" плодово-ягодное вино, и Алексею пришлось купить его. Пили втроем - Алексей, Надя и Валя. Алексей пил из стакана, Надя и Валя - из стопок. Вино было плохое - слабое и горьковатое. Закусывали консервированным сигом в томате и вареной картошкой.
К концу ужина погас свет. Надя сказала, что это случается у них часто, но ненадолго.
Потрескивали дрова в печке. В щели конфорок просвечивало пламя. Оранжевые блики бродили по стенам и потолку.
Все молчали. По радио передавали какую-то незнакомую музыку.
Алексей подсел к самому репродуктору.
Когда свет неожиданно зажегся, Алексею стало неловко, - казалось, что его лицо слишком ясно говорило о том, что он переживал.
Надя, наверное, тоже почувствовала какую-то неловкость. Она сразу начала разговор с Валей о методах преподавания литературы в девятых классах. И все говорила, что "надо больше давать Писарева при разборе Базарова". Валя соглашалась, но Надя приводила все новые и новые доводы в защиту своей точки зрения, будто кто-то противоречил ей. Потом Надя сказала, что ей надо проверить несколько сочинений, придется встать рано утром, а от этого вина у нее будет шуметь в голове. Алексей спросил, куда ему деваться.
Надя сняла со своей кровати одну подушку, сдернула плед, который лежал поверх одеяла, достала простыни и повела его на второй этаж в учительскую. Там они опять остались одни.
Надя стелила простыни на большом матерчатом диване. Алексей делал вид, что рассматривает географические плакаты на стенах - тундра, лесотундра, тайга, лесостепь, - а сам наблюдал за нагнувшейся над диваном тоненькой фигуркой в коричневом платье и маленьких аккуратных валенках. Когда Надя вдруг обернулась, то заметила его взгляд и покраснела.
- Ты что, погостишь тут у нас? Может быть, хочешь отдохнуть? Я завтра достану тебе лыжи, комнату снять просто.
- Не знаю, Надя. Когда ближайший поезд?
- Поезд? - Надя помолчала. - Тебе здесь, может быть, будет холодновато, но если накроешься еще шинелью, то будет ничего. - Она поправила подушку на диване. - В два ночи на Ленинград проходит мурманский, но зачем тебе идти ночью? Ночуй здесь.
- Спасибо, Надя, я подумаю. - Ему хотелось спросить, почему она не выкинула ту открытку с голыми деревьями и морем, но так и не решился.
Надя, не глядя на Алексея, прошла к дверям, остановилась на пороге, но потом вышла, так и не обернувшись.
Был первый час ночи. И, как часто бывает в безлюдных служебных комнатах по ночам, Алексею вдруг показалось, что вещи - глобус, аквариум, шкафы с тетрадями - смотрят на него, потревожившего их покой в неурочное время, с недоумением и осуждением.
Он подошел к глобусу и крутнул его. Материки и океаны слились на экваторе в сплошную пеструю полосу.
- Что же делать, а? - Странно звучит голос, когда человек разговаривает сам с собой в пустой комнате. Как будто говорит кто-то чужой, спрятанный. Алексей больше не стал говорить вслух.
Что будем делать? Наденем шинель и отправимся на мурманский поезд. Вот так. Волки нас не съедят, а откладывать расставание незачем. Только раскиснешь от этого. Вернее, ты уже раскис. Какая-то пакость начинает щипать глаза, а это уж совсем недопустимо для такого морского волка. Ничего. Ничего, все пройдет. Ты же не из тех, кто жалуется на тяжесть наказания, если виноват. А ты виноват. И вот некому волноваться о тебе, ждать, бегать в пароходство и узнавать о далеких штормах, в которых болтается твое судно, и слать радиограммы…
Алексей покрутил пуговицу на кителе - она едва держалась. Он оторвал ее, швырнул в угол и подошел к аквариуму. Рыбы чуть шевелили хвостами.
"Мерзнет акулье племя", - решил Алексей и перетащил столик с аквариумом ближе к печке. Потом стал надевать шинель.
Может быть, воспользоваться приглашением и остаться до конца отпуска здесь? Колоть Наде дрова, носить воду, по вечерам приходить к ней пить вино и чай, слушать вместе с ней музыку. И все говорить, что любит ее и что они будут обязательно счастливы, если соединят свои судьбы. И, может быть, Надя забудет прошлое и поверит ему…
Нет, лучше просто уйти сейчас, ночью, и пусть Надя слышит, как он уходит, пусть решает сама и сразу.
Он спустился вниз, тяжело прошел мимо ее комнаты и хлопнул входной дверью.
Сильно морозило. Белые дымки медленно и бесшумно поднимались над домами. Черное небо мерцало звездами. Ночная тишина промерзших лесов и снежных полей была вокруг. Только пронзительно стонал наезженный снег дороги под ногами, да где-то с подвывом лаял пес.
Алексей шел медленно. Он все еще не верил, что через час уедет отсюда. Он ждал: вот сейчас сзади запоет и засмеется снег под ее валенками. Надя выбежит за ним и крикнет: "Подожди, подожди еще, Алексей!" Поэтому он шел медленно и все прикидывал по времени: вот она оделась, поднялась в учительскую, увидела, что он ушел совсем, вот выбежала на улицу…
По-прежнему была вокруг ночная тишина, и даже стала она еще глубже, потому что пес перестал выть и лаять.
У опушки леса Алексей обернулся. Дорога была пустынна. Только, увязая в сугробах, шагали вдоль ее обочины молчаливые столбы и тащили к редким огонькам поселка мохнатые от инея провода.
"Может, она все же не слышала, как я ушел?" - подумал Алексей. И остановился. С озера дунул ветер. Зашуршала и стихла поземка.
1957
Без конца
C Федором Антоновичем судьба свела меня в Магадане. Вернее, не в Магадане, а по дороге из аэропорта в город. Расстояние там километров пятнадцать. Дорога крутится меж горбатых сопок и каменистых осыпей, по обочинам ее через каждые сто - двести метров торчат высокие шесты с привязанными у верхушек пучками еловых веток. Бригады аварийщиков по этим шестам после пурги находят полотно дороги. Шоссе в тех краях зовется трассой, а метели бывают сильные и долгие. У шоферов на случай непогоды в кабине всегда припасены печурка и дрова. Но когда я прилетел в Магадан, погода была хорошая. После короткой предвесенней оттепели ударил мороз при чистом, ясном небе.
В машине нас было трое: шофер, я и сумрачный, спокойный мужчина в кудлатой меховой шапке.
Шофер рассказывал всякие страшные истории, связанные с гололедицей, и обещал показать место, где утром того дня перевернулась в кювет полуторка. Но оказалось, что тормоза нашей "Победы" работают плохо, и притормозить у места утренней аварии шоферу не удалось.
- Ничего, - успокоил он нас, со скоростью в шестьдесят километров выходя на очередной вираж. - Без тормозов в гололедицу даже лучше. Газком оно безопасней работать. От тормозов и все неприятности. Тормознешь, занесет и…
- Высечь бы тебя, - мечтательно сказал мой попутчик.
Шофер обозлился, долго ворчал и поругивался. Но мужчина в кудлатой шапке ничего больше не говорил. Только на вопрос: не в милиции ли он работает, ответил, что нет, не в милиции. Простой ихтиолог, специалист по лососю.
Уже вблизи города на пустынном шоссе впереди нас показалась точка. Она двигалась не прямо, а зигзагом, от обочины к обочине. Точка оказалась мотоциклистом. Очевидно, он был здорово пьян. Позади мотоцикла на длинном кожаном ремне волочилась по обледенелому гравию собака. Ее веером раскатывало по дороге, и обогнать мотоциклиста удалось не сразу.