Я еще задержался в Ленинграде: хлопотал пенсию Андрейке. Анне не приходило в голову просить о ней раньше. И чтобы оградить ее от бездушных вопросов, которые задают в канцелярии, этим делом занимался я.
А вечерами мы с Андрейкой ходили встречать Анну. Она кончала работу поздно. Мы поджидали в саду недалеко от завода, на котором она работала.
Вечерний морозец прихватывал слякоть и лужи тонкой коркой льда. Опавшие листья на газонах и дорожках поблескивали инеем. Андрейка ворошил ногами листья и ходил по лужам. От разворошенной листвы поднимался чуть заметный пар. Ледок в лужах ломался. Следы от Андрейкиных галош заполняла черная, густая вода. Все это ему нравилось.
Мне было очень хорошо с Андрейкой. Я чувствовал, как смягчается в его присутствии моя душа, очерствевшая и огрубевшая за долгие годы войны.
Так славно бывало тогда в саду. Тихо. Сумеречно. Промытое осенними дождями небо после заката покрывалось прозрачной сизой пеленой и темнело ровно и медленно. Древесные ветви рисовались на нем сперва четко и явственно. Потом будто все теснее переплетались между собой, и вот уже только темные купы обнаженных вершин дремали вокруг.
Приходила Анна. Я брал у нее сетку с кастрюльками и бутылкой - обед из заводской столовой и молоко. Крышки на кастрюльках звякали.
- Вы только тихонько, - говорила Анна.
Андрейка совал ей почерневший от заморозков георгин или пучок кленовых листьев. Анна приседала возле Андрейки на корточки, разглядывала его лицо, поправляла сбившуюся шапку, застегивала пуговицы.
- Ты лучше сама себе волосы поправь, - обижался Андрейка. Я знал, что Анне хочется поцеловать его, но она почему-то стесняется меня. Анна покорно улыбалась сынишке, поправляла волосы, и мы шли домой.
Андрейка на ходу отряхивал Анне пальто: приседая, она пачкала его полы о землю. Когда мы переходили улицу, то брали Андрейку с обеих сторон за руки, и тогда мне казалось, что я держу за руку Анну.
Я ночевал у них в кухне на раскладушке. Подолгу не спалось. Я открывал форточку и курил. За окном шевелились облетевшие ветки лип. Из крана редкими каплями падала в раковину вода. Было слышно, как вздыхает во сне Анна и бормочет что-то Андрейка.
И однажды такой вот ночью я понял, что Анна дорога мне уже не только потому, что она жена Дмитрия, а просто тем, что она - Анна.
И я поторопился уехать. Мне казалось, что честность и долг перед памятью погибшего требуют этого. Я был уверен в том, что крепнущее во мне чувство к Анне оскорбит ее - женщину, которая была и будет верна Дмитрию.
Когда прощались, Анна обняла и поцеловала меня. Это был спокойный, благодарный поцелуй. Но он надолго запомнился мне.
- Будьте счастливы, - сказала Анна и, наверное, по привычке к Андрейке поправила шарф у меня на шее. - Я очень хочу вам этого. Вы с Димой… - Ее губы дрогнули и припухли.
Андрей сопел и кусал крючок на вороте своего пальто.
Да. Вот так. А спустя два года Анна вышла замуж. Она написала мне большое письмо. Подробно рассказывала о муже, о том, что они давно знакомы и Аркадий Михайлович очень помог ей во время войны, в конце блокады, когда Андрейка уже совсем умирал.
Я ничего не ответил Анне. Все это произошло неожиданно быстро. И было мне тяжело и больно.
"Всего два года прошло, - думал я, - и вот вошел в ее жизнь другой человек". Еще немного, и Анна забудет Дмитрия. Быть может, сейчас она не любит мужа. Просто "устраивает" свою жизнь. Но новое материнство привяжет ее к нему. Она привыкнет к его рукам, к его заботам о ней. Она почувствует в нем ревность к ее прошлому. Почувствует, что ему неприятно упоминание об этом прошлом. И чтобы угодить мужу, чтобы не нарушать мира и спокойствия в семье, будет реже возвращаться к мыслям о Дмитрии. И мне уже стало казаться, что и ждала она его столько времени не из сильного чувства к нему, а из врожденной честности и по инерции, по привычке, что ли. Мелькнула мысль, что, может, к лучшему то, что он умер. Как бы встретила Анна безногого калеку? Сколько выдержала бы с ним?
Забрался я тогда в самую глушь. Работал на выездных научных станциях в Караге, Олюторке, Апуке. Любовь к камчатской дикости у меня в крови. В девятисотом году дед с сахалинской каторги бежал в Приамурье. С тех пор осели мы на Востоке.
Работы было невпроворот. Все рыбное хозяйство за время войны порушилось. Много тогда я работал, с азартом, со злостью.
А за Урал только этой весной выбрался. Послали в Ленинград в командировку. Большой это срок - семь лет, но многое там вспомнилось, в Ленинграде. Не сквозь дымку времен, не тускло, а как будто вчера все это было: война, Ханко, Дмитрий, то, как чадила у него на груди шинель, как Анна сказала, что ждала его, ждала до самого моего приезда. Я решил зайти к ней, упрекнуть за поспешность, с которой она начала новую жизнь.
Они живут теперь в Автово, в квартире мужа Анны.
На мой звонок, как и в тот мой приезд, двери открыл Андрейка. Правда, называть его так, пожалуй, уже не следовало: он сильно вырос, а ручищи у него стали побольше моих.
Андрейка не узнал меня. Но когда я кинул ему пальто так, как сделал это тогда, да еще сказал: "Смотри не упади. Не запутайся в полах!" - то он узнал меня и засмеялся.
- Здравствуйте, дядя Федя.
Девочка лет трех в синих длинных штанишках и красной кофточке встретила нас у порога комнаты.
- Это Леночка, - сказал Андрейка и подтолкнул ее ко мне.
Леночка долго смотрела на меня. Губы ее вдруг начали пухнуть. Совсем как у Анны, когда мы прощались. Она уцепилась за штанину Андрейки, всхлипнула, заплакала.
- Она всех чужих боится, - смущенно объяснил он и принялся неуклюже и трогательно утешать сестру: - Ну чего ты? Ну скажи дяде "здравствуйте". - Но Леночка не захотела со мной здороваться.
И впервые я подумал, что мне не следовало приходить. Ну, если Анна забыла Дмитрия, то что может изменить мой приход? И что этот приход даст мне? Стало как-то нехорошо, неудобно.
В комнатах было уютно. Чувствовалось, что живут тут в достатке и поэтому могут тратить деньги на красивые вещи, дорогие книги.
Ни фотографий Дмитрия, ни других его следов не было видно.
Анна и Аркадий Михайлович еще не возвращались с работы. Я сидел, ждал их, и мне делалось все тяжелее и неудобней. Леночка по-прежнему дулась на меня, пряталась за стул и оттуда говорила: "Дядь-бяка, дядь-бяка". Андрейка хлопотал у телевизора и ни о чем меня не спрашивал. А когда я собрался с духом сам спросить его об отце, щелкнул замок и из передней загремело: "Андрюха, на выход!"
- Это папа, - сказал Андрейка и облегченно улыбнулся. Ему, видно, тоже было как-то не по себе. - Папа всегда так кричит, когда раньше мамы домой приходит.
- Андрюха, бандит, долго я тебя ждать буду?
Андрейка вышел. Леночка, топая туфельками и раскачивая бант и фонтанчик волос на затылке, побежала за ним.
- Кто сидит в нашей избушке? Кто повесил это пальто на вешалку? Чей тут русский дух? - басил за дверями Аркадий Михайлович, и я слышал, как он снимает галоши.
Потом все затихло. Только Леночка спрашивала: "Ты хорошо работал сегодня, папа? Папа, ты хорошо работал сегодня?"
Басистый голос очень подходил к внешнему облику Аркадия Михайловича, к его росту, широким плечам, грубоватому лицу и растрепанной шевелюре, которую он все пытался причесать и пригладить.
- Рад познакомиться с вами. - Он, сильно встряхнув, пожал мне руку, и приглаженные волосы опять рассыпались на его голове. Не отводя глаз от моего лица, Аркадий Михайлович подтянул к себе стул и сел. Дочка все не отставала от него, теребила за карман пиджака, спрашивала: "Ты сегодня как тигр работал, да, папа?"
Он дернул ее за бант, помедлил.
- Нет. Сегодня нет. Андрюха, забери-ка пигалицу к себе, в ту комнату.
Аркадий Михайлович говорил и держался просто. Был он уже далеко не молод.
- Значит, это вы - друг его отца? - Он кивнул вслед Андрейке.
- Нет. Просто встретились однажды. На фронте.
- Аня говорит, Андрей здорово похож на него. Как вы находите?
- Да. Нахожу.
- Я должен поблагодарить вас за заботу об Ане. За помощь ей.
- Ерунда, - перебил я. - Скажите лучше, как она сейчас?
- Все хорошо сейчас. Дети здоровы. На работе у нее тоже все в порядке. Словом - все нормально. - Он поправил галстук, сплел в замок пальцы и похрустел ими.
Быть может, из-за этого его жеста, быть может, из-за интонации, с которой он говорил, мне показалось, что за словами "все нормально" скрывается гордость его, Аркадия Михайловича, уверенность в том, что это он вернул Анне спокойствие, а может, даже и счастье. И я сказал то, что мне, наверное, не следовало говорить.
- Последние слова Дмитрия были об Анне. У него были ампутированы ноги. Гангрена. Он застрелил себя, чтобы не мешать мне, а самому не умереть в плену. Это один из самых сильных и честных людей, которых я встречал в жизни. Я не хочу, чтобы Анна забыла его. Понимаете, не хочу потому что… Потому что нельзя таких забывать…
Аркадий Михайлович сжал перекладину на спинке стула и низко нагнулся ко мне. Он был взволнован, но сдерживал себя, старался держаться спокойнее.
- Вы зря горячитесь. Хотя я и понимаю вас. Я и сам знал, что Дмитрий был настоящим человеком. Анна не могла так любить плохого. Сейчас она привязалась ко мне, может, она и любит меня. Да. Любит. Ладно об этом. Скажите, вы и Анне хотите рассказать все это… То, как он умер? Еще раз ударить ее?
Раздражение, которое вызывал у меня Аркадий Михайлович, теперь угасло. Я видел перед собой уже стареющего мужчину, с грубым и честным лицом. Взволнованного не за себя, а за Анну. Оберегающего ее покой.
- Не знаю, - сказал я.
- Не надо. Можете думать обо мне все, что вам угодно. Так много горя было у Ани. Зачем вам нужно видеть ее, напоминать обо всем этом опять? - Он прищурил покрасневшие глаза и, верно, досадуя на себя за слабость, тряхнул головой. - Я люблю Анну. Я понял все, что вы хотели сказать. Но она… Нужно ли…
Он все не мог найти нужного слова. Эта пауза была трудной для нас обоих.
- Анна скоро придет, Аркадий Михайлович?
- С минуты на минуту.
- Вы скажете Андрейке, чтобы он молчал?
- Андрюха любит мать. Он все поймет.
В передней Аркадий Михайлович помог мне одеться. Мы опять пожали друг другу руки.
На лестнице, как всегда весной, пахло сыростью. Перила были влажными.
Я спускался вниз и все не мог решить, правильно ли я делаю, что ухожу, не повидав Анну.
Наверху зачастили шаги. Кто-то быстро бежал по ступенькам и шумно спрыгивал на площадки. Это был Андрейка. Он догнал меня уже в подъезде. Пальто на нем было не застегнуто, кепка зажата в руке.
- Дядя Федя, обождите! - Он запыхался и часто облизывал губы. - Я слышал все… Я провожу вас, можно?
- Конечно, идем… Андрей.
Темнело. Людей на улицах было мало. В окнах зданий зажигались первые огни.
Я сказал Андрейке, что очень боялся идти к ним. Боялся, что они совсем забыли отца. Но, кажется, это не так. Правда, мне непонятно, почему он, Андрейка, ничего не спрашивал у меня о нем.
- Ты можешь объяснить это?
- Мама теперь плачет редко, - не отвечая на вопрос, сказал Андрейка. Он надел кепку. Потом снял опять. - А когда она говорит, что ей очень грустно, я хожу с ней вместе гулять. Просто так. По улицам. И ей от этого лучше. И мама говорит, что очень хорошо то, что я есть. То есть, что я родился. Понимаете?
- Застегнись, простудишься, - пробормотал я. Ничего другого не приходило в голову.
Вот так все это кончилось. Недавно совсем - шестнадцать дней тому назад, в Ленинграде.
Я назвал этот рассказ "Без конца". Назвал его так потому, что верю: память о тех, кто погиб за Родину, конца не имеет.
1957
Последний рейс
1
Наконец сбылись мои давнишние мечты: я стал капитаном. Судно, доверенное мне, было маленьким - средний рыболовный траулер. Его еще называют "логгер." Четыреста лошадиных сил, тридцать два метра длины, семь миллиметров обшивки и всего шестнадцать человек команды.
Однако порученное нам дело было большим и трудным: провести это маленькое судно на Дальний Восток Северным морским путем.
Экипаж подобрался молодой, почти все комсомольцы. Только два человека старшего поколения: механик и помполит.
Команда тайком зовет механика "барабанщиком революции". Он стар, молчалив и очень запаслив в своем машинном хозяйстве. Помор. С детства в море. Только революция, гражданская война и интервенция в свое время задерживали его на берегу. Тот, кто заставит его разговориться, - не пожалеет об этом.
Но сделать это трудно. Он хмур и любит ворчать только по поводу того, что капитан из-за молодости и неопытности слишком много раз меняет хода при швартовке, а это "куда ни есть" плохо для дизелей, да и немцы, мол (траулер построен в Германии), баллоны сжатого воздуха сделали нерасчетливо - того и гляди, воздуха на смену ходов не хватит…
Механик ворчал, как и многие старики. Но это мало беспокоило меня.
А вот помполит мне не нравился. Его прислали к нам на судно взамен веселого Пети Шумова - моего одногодка - недели за две до выхода из Архангельска в море. Причин этой замены я не знал.
Впервые мы встретились с Всеволодом Ивановичем (так звали нового помполита) на причале в Соломбале. Он сидел на штабеле досок, поставив ноги на маленький черный чемоданчик. Шагах в пяти позади него, на сучке засохшего тополя висела потрепанная флотская шинель.
Я подошел к нему вместе с инспектором из пароходства, представился. Он не вставая подал руку: "Значит, вместе поплывем, мастер?" И улыбнулся какой-то то ли смущенной, то ли виноватой улыбкой. Эта улыбка очень не шла к его лицу - худощавому, с глубокими морщинами на лбу и щеках, к его быстрому и цепкому рукопожатию.
Мне нужно было сказать, что не дело помполиту пользоваться жаргоном и называть капитана по-английски "мастер". Но делать замечание человеку, который в два с половиной раза старше тебя, - неудобно, и я только пожал плечами.
- Идемте на судно, Всеволод Иванович. Я представлю вас экипажу.
- Успеем насидеться на судне. А тут солнышко. - Он зажмурился, подставил лицо солнцу. - Хорошо! Слышишь, как тополя шумят?
Тополя на набережной действительно шумели, но мне было не до них. Считанные дни до выхода в море, множество дел: отчеты, ведомости, накладные, еще не принятый груз…
Ночью во время авральной погрузки я обходил судно. Весь экипаж был занят срочной работой. Помполита же на палубе не оказалось. Я спустился к нему в каюту. Он лежал, и встретил меня своей виноватой улыбкой.
- Я думаю, вам надо быть на палубе, Всеволод Иванович, - сказал я, уже не пытаясь скрывать недовольство.
- Ты прав, капитан, прав, - ответил он, но остался лежать. Мне показалось, что его лицо бледнее и мешки под глазами темнее и больше. "Неужели пьет?" - мелькнуло в голове.
- Сейчас… Иди - я встану. - Он откинул одеяло, приподнялся на локте.
- Вам нездоровится?
- Нет. Все в порядке, кэп. Просто давненько не плавал, отвык от порядков.
Я вышел с неприятным, тревожным чувством, что чего-то не знаю и не понимаю в нем. Уже через несколько минут он неторопливо расхаживал между людьми на палубе, заложив руки за спину, и щурился. Это была его привычка - щуриться, на что бы он ни смотрел, - будь то солнечные блики, скользящие по водяной ряби, или сумрачная глубина трюма.
2
Меня раздражало в помполите все. И то, что он много времени проводит у себя в каюте, и то, что даже при матросах называет меня "кэп", "мастер". И то, что он совсем не вмешивается в дела на судне, а только наблюдает все со стороны. Иногда казалось, что Всеволод Иванович просто плохо знает морское дело и боится обнаружить это перед людьми.
Как-то, из-за аварии с дизель-динамо, на судне погас свет. Я пошел в машинное отделение. Всеволод Иванович уже был там. Он, по своему обыкновению, молчал и щурился, глядя на то, как молодой матрос, вахтенный моторист Цехидзе, при свете аварийного освещения мечется около динамо. И все время, пока Цехидзе, бестолково суетясь, искал поломку, Всеволод Иванович только щурился и молчал. Лишь когда динамо уже загудело, набирая обороты, я услышал голос помполита.
- Дорогой, - говорил он мотористу, - ведь ты боцману в шахматишки проигрываешь только потому, что так вот суетишься да мечешься, как сейчас. Думать надо, а не ногами под столом сучить. И тогда все партии твои будут… - Он ушел, а Цехидзе долго комкал в руках масляную тряпку, потом бросил ее, улыбнулся и потер подбородок, испачкав его маслом.
Прошло больше недели с тех пор, как Всеволод Иванович поселился на судне, но за все это время он не провел ни одной политинформации. Пришлось сказать ему об этом.
- Ты прав, капитан, прав. Сегодня вечером проведем.
Вечером я вышел на палубу - я уже знал, что он не любит собирать людей в тесной кают-компании логгера.
Мы стояли на рейде у Черной башни. Это при входе в Северную Двину, у острова Мудьюг. Был тихий, по-северному ясный летний вечер. Весело кудрявились заросли кустарников на острове. Ровная чистая полоска песка отделяла их зелень от воды. Слабо плескала волна у низкого борта логгера.
Дымя и гудя, с моря подходил английский пароход. Пароход шел в Архангельск, и красное полотнище советского флага уже полыхало на его фок-мачте. Это старинный морской закон: при входе в иностранный порт корабли поднимают на мачте флаг того государства, которому принадлежит порт.
Лоцманский катерок, постреливая мотором, спешил навстречу гостю.
Дневные работы окончены. Как всегда по вечерам, прихватив с собою домино, на палубе собираются свободные от вахт матросы.
Механик, кряхтя, вылезает из машинного капа и садится около лебедки. Помполита на палубе нет. Карт и других признаков готовящейся политинформации тоже не видно. Механик достает из кармана кителя замусоленную записную книжку, вынимает из нее очки в железной оправе и нацепляет их на нос. Подумав, он опять прячет очки в записную книжку и беспомощно оглядывается. Судя по всему, механик чем-то серьезно озабочен.
- Что с вами, Алексей Никитич? - спрашиваю я.
- Что со мной, что со мной. Ничего со мной - вот что, - говорит он скороговоркой и облегченно вздыхает: из люка показывается бледное лицо помполита.
Он жует что-то. Вернее, не что-то, а сухарь. Эта его привычка тоже кажется мне неприятной. За обедом и ужином он едва притрагивается к еде, а потом - вот так, жует сухарь.
Они усаживаются рядом. Помполит долго провожает глазами темную махину английского парохода.
- Так, значит, отсюда ваших бараков не видно? - Он спрашивает механика так, будто продолжает недавно прерванный разговор.
- Нет, за мыском они, направо, - ворчливо, но уже спокойно отзывается тот.
- Тебя здесь высаживали? - помполит кивает на берег Мудьюга.
- Нет. Баржу они с другой стороны подвели. От волны, значит, прятали. Саксы- это народ осторожный…
- Да, англичане в морских вопросах народ грамотный, - соглашается помполит и протягивает механику портсигар. - Ну-ка расскажи, как эти саксы тут на Мудьюге вас перевоспитывали в девятнадцатом, а?
Механик снимает с головы фуражку и насаживает ее на колено. Сквозь короткий седой ежик просвечивает розоватая лысина.