- Если ты не хочешь, я не буду, - ответила Катюха. - Я буду дым от земли отгонять…
И она стала щепочкой пересыпать с места на место земляную пыль.
Катюхе недавно исполнилось пять лет.
Рота курсантов из пехотного училища прошла по улице на полевые занятия. Над плечами курсантов качались фанерные мишени - силуэты немецких касок. Джек зарычал.
- Это же свои! - сказал Петька. - Как тебе не стыдно?
А днем Джек насмерть перепугал почтальона, который всегда пользовался их двором, сокращая себе путь. Это был хмурый, медлительный старик. Когда его спрашивали, нет ли письмеца, он будто бы не слышал, смотрел прямо перед собой, скривив морщинистые губы. Или отвечал быстрым и шепелявым говорком: "А с того света телеграммку получить не хочешь?.. Кабы было письмо, так сам сказал. Надоели вы. Каждый спрашивает…"
И уходил, тяжело опираясь на тонкий стальной прут с никелированным шариком от кровати вместо набалдашника. Он ничем не мог помочь людям и от этого, наверное, ожесточился.
Когда почтальон пробирался через огороды, Джек ровными большими прыжками догнал его, повалил и стал трепать клыками сумку с почтой. Старик закрыл лицо руками, штанины на его синих ногах задрались.
Петька, задыхаясь, подбежал, схватил Джека за шерсть на шее и стал оттаскивать в сторону. Джек рычал, но Петьку послушался и сумку отпустил. Только тогда старик всхлипнул, с трудом сел на землю и заплакал.
- Участковому!.. Участковому!.. Сумка-то!.. Сумка!.. - сквозь всхлипывания, все громче и надрывнее вопил он. - Имеешь собаку - привязывай!.. Черти эвакуированные…
Подошла Антонида, уперла руки в бока, засмеялась, сказала ласково:
- Брось, деда, сердиться… Страх забудешь, а ранения твои до свадьбы заживут… Детям-то собака в утешение… - И опять расхохоталась.
- Помоги встать, - прохрипел старик.
- Он больше не будет. Не будет! Не будет! - шепотом закричал Петька. - Не надо про нас в милицию, не надо! - Он закусил кулак и затрясся. Опять все онемело вокруг него, закачалось и поплыло.
Старик долго стоял, глядя на Петьку, на спокойно лежащего Джека, на Антониду. Наконец вздохнул, покачал головой, сказал негромко, думая о своем:
- Женщина от человека уходит, а собака - никогда… Вот оно как бывает… А пса привяжите все одно…
- Сними веревку бельевую, - сказала Антонида Петьке, когда старик ушел. - С крайнего карагача сними, где мое одеяло висит. И привяжи, кавалер, зверя своего на эту веревку…
И Петька привязал Джека. Тот очень удивился, стал рваться и скулить, а потом вдруг тихо лег и посмотрел на горы грустными глазами. Он, конечно, мог одним настоящим рывком сорвать с шеи веревку, но, наверное, ему было неудобно это делать перед маленьким мальчишкой, который сидел рядом и гладил и чесал его. Но как только Петька куда-то ушел, Джек стал пятиться задом и стащил петлю через голову, встряхнулся и убежал.
Петька весь день ждал его, но пес не возвращался. Наступил вечер, стемнело. С гор повалились в долину тяжелые дождевые тучи. Петька все сидел на пороге и высматривал Джека. Дверь в комнату качалась и скрипела под напором влажного ветра. Мать сердилась. Когда загремел гром и над дальними тополями начали ломаться молнии, мать дала сыну подзатыльник и захлопнула дверь наглухо. Они сидели в мутной темноте - экономили керосин - и все не решались почему-то ложиться спать, слушали, как на стекле окна лопаются дождевые пузыри.
Где-то очень далеко отсюда - на фронте - все еще наступали немцы. Петькин отец все отступал перед ними, и от него давно уже не было писем. И еще шел этот равнодушный дождь, и гром трахал, как бомба. Будто они опять попали в Ленинград, и была воздушная тревога.
Вдруг кто-то поскреб к ним в дверь и шумно задышал. Мать вздрогнула, зажгла спичку и притеплила лампу. А Петька сразу догадался, что это Джек, и открыл дверь.
Пес сидел у порога совершенно мокрый и размазывал хвостом жидкую глину. Короткая шерсть на его ушах слиплась, уши опустились, и Петьке показалось, что Джек облысел.
- Можно, я его впущу? - спросил Петька. - Он совсем мокрый, мама…
Мать промолчала, и Петька решил, что, значит, можно.
- Иди к нам, собака, - позвал Петька.
Джек продолжал сидеть, но весь как-то зашевелился и еще сильнее принялся размазывать хвостом глину.
- Он не верит, что его приглашают в комнату, - тихо сказала мать. - Наверное, его никто никогда не пускал в дом. Он дикий горный пес.
- Иди, иди, не бойся! - сказал Петька, протягивая к Джеку руку. По руке ударили дождевые капли, и брызги полетели Петьке в лицо. На улице скрипели и стонали деревья, и густо шуршал в кукурузе дождь. Нигде не было видно огней.
Джек оглядел себя, словно сокрушаясь, что он такой мокрый и грязный, потом очень деликатно и нерешительно шагнул в дом. Он сразу же сел - у самых дверей, скособочив зад и прижавшись спиной к косяку. Сильно запахло псиной.
Мать подвыпустила фитиль лампы. Стало светлее и веселее.
Джек остался у них ночевать. А утром потихоньку открыл дверь и ушел. У порога еще долго чернело сырое пятно на земляном полу.
В городке не было дров. Маленькие кучки саксауловых щепок продавали на базаре за большие деньги. Местные мальчишки лазали по деревьям, спиливали и обламывали сухие ветки. Это была тяжелая и опасная работа.
Однажды и Петька попробовал залезть на шелковицу. Уже в метре над землей его ступни свело судорогой, привычно закружилась голова и мир вокруг онемел. Он упал, расшибся и больше не пытался лазать.
Когда нечем было топить таганок, Петька ходил на железнодорожную станцию, выклянчивал у какого-нибудь машиниста угля. Если никто не давал, он собирал кусочки антрацита на склонах насыпей. А изредка просто воровал уголь с платформ. И в тот раз ему удалось насыпать целую соломенную корзинку жирного карагандинского угля.
Было очень жарко. Раскаленные камни и песок обжигали босые ноги. Петька нес корзинку с углем на спине и старался ставить ноги только на пятки. Он вспотел и устал. Джек бежал по другой стороне улицы и нюхал столбы, заборы и мостики через арыки.
Уже недалеко от дома Петька наткнулся на всю шайку своих врагов. Шайка сидела, опустив ноги в арык, и смотрела в небо. В небе тренькала пила, и долговязый Сашка раскачивался на пирамидальном тополе у самой его вершины - на высоте пятого этажа. Сашка выделывал сложнейшие трюки, чтобы не попасть под медленно склоняющуюся набок, подпиленную сухую верхушку.
Петька едва не проскользнул мимо незамеченным, потому что все мальчишки смотрели на эту верхушку и на провода, мимо которых ей следовало пролететь. Но Сашка успевал не только пилить, выделывать всякие головокружительные штуки и ругаться. Он следил и за всем, что происходило внизу.
- Вонючка! - заорал Сашка. - Держи его, пацаны!
Мальчишки вскочили, как кузнечики. Им порядочно надоело сидеть, задрав головы. Им пора настала развлечься. Они мигом окружили Петьку и задумались. Киргизенок свирепо поковырял в носу и сказал:
- Пускай тополь лезет! Он всегда не лазает!
- Я не могу, - прохрипел Петька. - У меня судороги.
- Вы слышали, пацаны, у него судороги? - ехидно засмеялся Косой и выудил пальцами ноги камень из арыка. - Судороги от того, что антрацит ворует!
- Люди на фронте кровь мешками проливают, а он ворует! - поддержал Косого толстый Васька Малышев.
Петька бросил корзинку и прижался к камышовому забору. Слезы текли по его испачканным угольной пылью щекам.
- Распустил сопли, - с удовлетворением сказал киргизенок и сдернул с Петьки трусы. Старая резинка лопнула. Трусы съехали Петьке на колени.
- Садись теперь в корзину! - взвыв от восторга и собственной находчивости, предложил Васька Малышев.
В круг молчаливо и деловито протиснулся Джек. Он заждался Петьку и пришел теперь его навестить.
- Джек, взы! - крикнул Петька с мольбой. И пес понял. Как всегда, без лая он прыгнул на Ваську и сшиб его ударом груди. Потом он хватанул Косого за ногу чуть ниже колена. Косой тонко заверещал и упал в арык. Шустрый Анас метнулся на камышовый забор, и клыки Джека хватили только воздух в сантиметре от его пупа.
Было слышно, как тяжело шлепнулся киргизенок в заросли ежевики по другую сторону забора.
И все стихло. Лишь в вышине - на верхушке тополя - бессердечно хохотал над своими же друзьями Сашка.
Джек сел у Петькиных ног и высунул язык. Ему было жарко. А Петька не стал задерживаться. Он подхватил корзинку и, придерживая другой рукой трусы, побежал. Джек все равно не торопился. Он миролюбиво обнюхал своих поверженных, вздрагивающих противников, потом подошел к Сашкиному тополю, поднял ногу и сделал свои дела. И только после этого умчался за Петькой.
Для Петьки наступило новое, спокойное время. Теперь ему ничего не стоило пойти, например, к базару, чтобы повыпрашивать урюка или посмотреть на ишаков. Он часами мог сидеть и смотреть на них. Петьке ишаки очень нравились. Они были всегда такие грустные и задумчивые. Стояли неподвижно, только шевелили длинными ушами да время от времени вздыхали белыми животами. Петька приносил им арбузные корки и пучки травы. А Джек в это время шлялся по базару, высматривал, что бы можно было стащить, или тоже сидел рядом с Петькой и смотрел на ишаков. Они его не раздражали. Другое дело верблюды. Как только Джек замечал верблюда, он сразу выходил на дорогу и ложился.
Верблюд, качая оглоблями тележки и пуская себе на колени слюну, с достоинством вышагивал по самой середине дороги. Киргиз-погонщик дремал на поклаже. Горячая пыль лениво поднималась из-под ног верблюда.
А Джек лежал на дороге и ждал. Верблюд подходил к нему и останавливался.
Киргиз просыпался и лупил по облезлому заду корабля пустыни алычовой палкой. Звук был глухой и жирный. Верблюд крутил коротким хвостом, мотал слюнявой головой и наконец шагал прямо на собаку. Джек притворялся испуганным, взвизгивал, отскакивал и опять ложился посреди дороги, вывеся язык и поводя боками.
Язык обозначал его стремление к миру. Ведь никакая собака не станет лежать вывесив язык, если в ее сердце есть злоба.
Погонщик замечал пса, который показывал ему длинный, ярко-красный язык, и начинал сердиться еще больше. Верблюд опять шагал на Джека. И тут начиналось… Джек рыжим огненным клубком метался вокруг верблюда и кусал его. Правда, не всерьез, не до крови, а только так - чтобы сбить с корабля пустыни спесь.
В такие моменты Петька удирал подальше…
Еще они стали частенько ходить на речку. Она называлась очень интересно и коротко - Чу. Это был стремительный поток ледяной воды.
Джек сразу лез в воду и грудью сдерживал ее напор, хватая зубами пену. С металлическим лязгом сталкивались его клыки, а бешеные водяные струи мотали и рвали пушистый хвост пса. Наверное, Джек пришел в городок откуда-нибудь с гор. Он совсем не боялся ни грохота, ни пены горного потока, ни камней, которые несла река. А другие псы боялись.
После купания он тряс своим тяжелым, плотным телом, ложился на горячую гальку и смотрел туда, откуда неслась река, - на горы. Около него галька делалась радужной и блестящей. И Джек изредка опускал голову и лизал мокрую гальку.
А Петька тем временем бродил под берегом речки и собирал ежевику - черную, с жесткими маленькими косточками ягоду. Он ел ее и давал есть Джеку. Пес морщился, тряс головой, тер себе морду лапами, но все-таки ел. И язык у него делался фиолетовым, как чернила.
Мальчишки при встречах перестали обращать на Петьку внимание. Они презирали его молча, на расстоянии.
Так прошел месяц.
Мать видела, что сын стал оживать. Теперь он не сидел один в углу комнаты, уперев лоб в стенку. Привычка так сидеть появилась у Петьки в Ленинграде, когда многие часы длились воздушные тревоги, в убежище тяжело дышали люди, с потолка при каждом, даже дальнем взрыве сыпались белые чешуйки штукатурки. В те времена Петька и привык сидеть, уперев голову в стенку и закрыв глаза. Он и здесь, в тылу, сперва все сидел так. И боялся выйти на улицу. А Джек вытащил его к свету, к солнцу, к реке. И Петька стал оживать.
Однажды он пришел и сказал, что ежевика так называется от слова "еж". У нее ветки с шипами, колючие. И ежик колючий. Вот ее и назвали.
Мать заплакала.
- Ты чего? - спросил Петька.
- Так… Просто так…
- Я, пожалуй, буду теперь спать на крыше, - сказал Петька. - Мы будем там спать вместе с Джеком. Можно?
- Уже осень наступает, Петя, холодно… Скоро тебе в школу записываться, - сказала мать.
- В школу?
Петька уже забыл, когда он ходил в школу. Это было еще до войны. Они ходили вместе с Витькой, сыном дворничихи тети Маши, и на уроках потихоньку от учительницы играли в фантики… И вдруг Петька почувствовал, что ему хочется пойти в школу. И хочется попасть в один класс с Сашкой, что ли… Это было странно, но это было так.
- Я схожу запишусь, - сказал Петька. - А на крыше можно спать?
- Ну, спи пока…
Крыша была плоская, глиняная. Глина рассохлась. По всей крыше змеились трещинки. Ветки карагачей и шелковицы были отсюда непривычно близки и доверчиво совали свои желтеющие листья прямо Петьке в нос.
Они с Джеком лежали, укрытые одним тряпичным одеялом. А по ночному небу медленно тек Млечный Путь. На вышках у пехотного училища перекликались часовые. Когда где-нибудь лаяла собака, Джек вскакивал, сдергивал с Петьки одеяло и рычал. Если Петька стонал во сне, пес лизал его шершавым, теплым языком. И Петька, просыпаясь, чувствовал на губах пресный вкус собачьей слюны.
Утром, когда собирались на работу взрослые, Антонида выпускала на двор свою Катюху. Над городком плавал туман, и повлажневшее одеяло холодило Петькины плечи; Джек убегал на прогулку, бесшумно и ловко прыгая с крыши. А Петька долго еще лежал, рассматривая горы. Вершины их в хорошую, ясную погоду казались ему жесткими и тяжелыми, как железо, а в хмурую - легкими и мягкими, как углы у подушек. И Петьке хотелось рассказать кому-нибудь про это. Но мать начала работать, и виделись они только поздно вечером.
Его тянуло к сверстникам. Однако он знал, что те только и ждут подходящего момента разделаться с ним. И пес становился для Петьки чем дальше, тем дороже и необходимее.
Их дружба нравилась и матери, и глухой старухе, и Антониде. Даже старик почтальон сменил гнев на милость и часто задерживался передохнуть возле их дома. Джек признал старика своим и вместе с Петькой подходил к нему.
- Сегодня не смотрите, сегодня нет вам никаких писем, - бормотал почтальон. - Но это ничего… Еще придет вам конвертик. Еще из-под самого Берлину для вас письмо принесу… Все будет… Все…
Потом трогал Джека за ухом кончиком палки, тяжело, с натугой вздыхал, поднимался и брел дальше по своим почтовым делам.
Как-то уже поздней осенью, когда травы утром тяжелели от инея, стручки акаций почернели и раскрылись, а снега на горных вершинах опустились до первых отрогов, Петька решил приучить своего пса ходить в упряжи и таскать за собой лист фанеры.
Джек никакого желания залезать в ярмо не испытывал. Это было верблюжье, а не его дело. У Джека сразу начинал почему-то чесаться живот, когда Петька прикреплял к его ошейнику веревочные постромки. Он чесал живот сперва одной, потом другой лапой, потом начинал трясти головой, валяться на спине и махать в воздухе всеми четырьмя лапами.
Безухая сука смотрела на всю эту кутерьму через щель в заборе, подвывала тонким голосом и скребла когтями землю. Она издевалась над Джеком за то, что он - такой большой и сильный пес - слишком много позволяет маленькому паршивому мальчишке.
Потом вышел из комнаты Антониды высокий сержант в короткой куцей шинели с вещевым мешком на плече. Его правая рука висела на груди, прихваченная грязной косынкой. Сержант остановился в воротах, чтобы понаблюдать за Петькой и Джеком.
Когда пес начинал валяться по земле и болтать в воздухе лапами, сержант сплевывал, целясь в черепок разбитой тарелки, и криво усмехался. И Петьке показалось, что военный смеется над ним, над тем, что он не может справиться с собакой. Петька рассердился и пихнул Джека в мягкий бок носком ботинка. Он не хотел ударить сильно, но пес от боли даже взвизгнул. Потом ощерился, зарычал и, оборвав постромки, убежал. Петька кричал ему вслед всякие ласковые слова, но Джек не слушал и не возвращался.
- Ну-ка, иди сюда, - сказал сержант Петьке, опуская свой мешок на землю.
- Чего вам? - угрюмо спросил Петька.
- Поближе, так лучше разговаривать.
Петька подошел. Он увидел жженые дыры в полах солдатской шинели и услышал запах махорки, ременной кожи, влажного сукна. В глаза сержанту он не смотрел - было стыдно.
- Батька воюет? - спросил сержант. - Достань отсюда, - он показал на карман штанов.
- Чего достать?
- Кресало! - с раздражением сказал сержант. Щека его мелко задрожала. Он придержал ее рукой.
- Контузия? - спросил Петька, вытаскивая трут и кресало.
Сержант молчал. Он вошел сюда - на тихую улицу далекого тылового городка, в тишину облетевших деревьев, во двор, где мальчишка играл с собакой, - и напомнил о той войне, которую только что начал забывать Петька.
- Да. Контузия. Дрожит всяк раз от нервов, - стараясь говорить спокойно, наконец объяснил он.
- Вам чего еще? - спросил Петька.
- Пес у нас был. Степкой звали. Похож очень на твоего, - сказал сержант, раскуривая трескучую махорку.
- Джек! Джек! - закричал Петька, увидев что-то оранжевое в кустах возле забора.
- Обиделся он, - сказал сержант.
- Ага, - сказал Петька.
Сержант быстрыми затяжками докурил махорку, плюнул на пальцы и затушил окурок.
- Я вот и думаю, очень даже ребята в роте обрадуются, если я им твоего Джека привезу. А ты его и не любишь вовсе… Вон как в пах звезданул!
- Что? - спросил Петька, еще не понимая, чего хочет от него солдат.
- И собака воевать может, - сказал сержант. - Степа троих человек из боя вытащил, спас. Раненых. Понял? Приведи Джека к вечернему поезду. Я тебе всю сотнягу не пожалею.
Он потянулся за своим мешком, но, увидев Петькино лицо, остановился, цепко взял Петьку здоровой рукой за плечо, встряхнул, близко заглянул в глаза:
- Очень ребята рады будут. Вся рота. Однако не настаиваю. Твое это дело.
И ушел. И вместе с ним ушел запах сыромятной кожи, непросыхающего подолгу сукна, окуренных махорочным дымом пальцев.
Петька знал этот запах. Он помнил разрушенный полустанок где-то уже за Ладогой - под Тихвином. Молчаливый серый строй солдат вдоль железнодорожных рельсов. Мешки у их ног. Колючий с ветром снег, промозглый холод. Свое тупое, голодное отчаяние; свою протянутую руку и: "Дяденька, дай чего… Дай, а, дяденька…"
Его втащили тогда в середину строя. Там не было ветра и снега. Там было теплее и пахло так, как от этого сержанта. Ему дали большой кусок настоящего сахара - крепкий, корявый и тяжелый, как осколок зенитного снаряда…
Весь день Петька просидел дома, уперев лоб в стенку, - так, как сидел раньше. В комнате было тихо, одиноко и только кружились и жужжали под низким покатым потолком мухи.
Он думал о войне - о тете Маше, отце, немцах, сгоревшем доме; о долговязом Сашке, других мальчишках, о себе и Джеке, о черной курице, Катюхе и почтальоне.