- Вылезайте скорее из шкуры сдержанного и волевого морского волка, - сказала Агния. - И оставайтесь голеньким, таким, каким вас родила мама… И не шевелите скулами. Я же знаю, что мужчинам чаще нас хочется плакать, особенно если это настоящие мужчины…
- Я не буду на вас злиться, - сказал Вольнов.
Он все-таки немного обозлился на Левина и нарисовал на скатерти ручкой вилки большой зуб.
- А мы не боимся, да, Агнюша? - сказал Левин.
Его кто-то звал из-за дальнего столика.
- Я на минутку удеру, - сказал он. - Кажется, это зверобои. Когда я на "Леваневском" вторым штурманом плавал, мы на зверобойку ходили. Отвратительная это вещь. Тюлененки маленькие такие, беленькие и еще сами ползать не могут, а их багром - и тянут. На палубе кровищи сантиметров пятнадцать, из всех шпигатов хлещет… И вонь. И на столе в кают-компании жареные тюленьи языки лежат. А тюлененки плакать умеют. К нему подходишь по льдине, он убежать не может, лежит и плачет, глаза вылупив.
- Иди ты скорее к своим зверобоям, - сказала Агния. - Слушать тебя не хочется.
- А шубку из белька небось с витрины украсть готова, - сказал Левин и отправился к зверобоям. - Еще поморка! - крикнул он уже издали.
- Я боюсь, он напьется, - сказала Агния.
- Сегодня многие напьются. Перед выходом.
- А вы?
- Нет, наверное.
- Вам плохо здесь?
- Я не совсем понимаю, зачем Яков меня взял с собой.
- Все всегда надо принимать так, как оно приходит. Наверное, не надо ничего рассчитывать и прикидывать.
- Я не понимаю, о чем вы?
- О себе. Сегодня у меня странный день. Я сегодня позволила себе быть только с самой собой. И не думала ни о чем сложном. Это как-то само так получилось. Дочь за городом, муж с ней, экзамен вчера сдала последний… О боже, как я не хочу никаких институтов! Я хочу летать… Раньше я бортпроводницей работала. Я люблю летать.
- Завтра мы уходим, - сказал Вольнов. - Рано утром.
- Вы меня не слушаете?
- Да, но я все время думаю о том, что завтра мы уходим.
- Что "да"? Слушаете?
- Да. У вас странное имя. Я никогда еще не встречал такого. И об этом я тоже думаю. И еще мне непонятно: как может женщина жить с мужчиной, которого не любит? Мужчина еще может так, а вот женщина? Вы не любите мужа?
- Откуда вы это взяли? - она засмеялась. - Откуда, Глеб? Это вам Яшка сказал? Он все всегда выдумывает, этот капитан. Он меня просто ревнует к нему.
Вольнову очень не хотелось в это верить, ему больше нравилось то, что рассказывал Левин. Вольнов даже вздохнул, но потом улыбнулся и сказал:
- А я-то думал… А я-то думал, вы нам письмо пришлете. Куда-нибудь на Диксон… Очень было бы хорошо получить вдруг от вас письмо, где-нибудь на Диксоне. Я даже не знаю почему, но это было бы хорошо.
- А вам что, никто не пишет?
- Только мама. У меня хорошая мама. Я люблю ее. И даже не боюсь вслух говорить об этом. Может, все-таки напишете?
Агния укоризненно выпятила нижнюю губу, приложила ладонь к щеке, по-бабьи пригорюнилась и запричитала, окая:
- Ты его, миленок, получишь, когда на море камень всплывет, да той камень травой порастет, а на той траве цветы расцветут… Ты меня понял, миленок?
И второй раз "миленок" она сказала так ласково, и нежно, и просто, что Вольнов вдруг смутился. Он понимал, что она играет с ним, но все равно ему стало тревожно и хорошо, как перед прыжком с десятиметровки. Он пробормотал:
- На Диксоне теперь много коров… Они ходят прямо по улице - большущее стадо. Один бычок чуть не забодал меня возле почты…
- Пожалуйста, не пейте больше сегодня, ладно?
И опять "ладно" было ласковым, и доверчивым, и мягким.
- Хорошо, - послушно согласился он, отыскивая глазами Левина.
- Я все не могу понять, когда говорит коньяк, когда говорит тот, кем бы вы хотели быть, и когда говорите вы сами. А мне хочется, чтобы вы были здесь сами сегодня.
- Я сам не всегда знаю, когда я кто, - без большой охоты признался Вольнов. Он чувствовал, что эта женщина притягивает его все ближе и ближе, и только затем, чтобы сильнее оттолкнуть потом. Но он не мог противиться ей. Она нравилась ему. Он твердо знал, что она оттолкнет его, но очень не хотел в это верить.
Левин со своими зверобоями опрокидывал за дальним столиком рюмку за рюмкой. В зале было уже полным-полно ребят с перегона. Всегда, когда караван приходит в какой-нибудь порт, все встречаются в одном и том же месте - в ресторане. И матросы, и штурманы, и капитаны. Куда еще пойдешь в незнакомом городе? Вольнов был рад, что они сидят в самом углу и за кадкой с пальмой.
- Совсем не похоже, что вы любите своего мужа, - сказал Вольнов. - Потому что вы со мной кокетничаете.
- Не с мужем же кокетничать, - устало сказала Агния. - Мужья служат только для того, чтобы не жить одной… Очень странно, когда живешь одна. Заходишь в универмаг, видишь отдел мужских рубашек, вокруг толпятся женщины, а тебе там нечего делать… тебе некому покупать рубашку и даже не надо рассматривать их и думать о том, что пестрая не подойдет к его синим брюкам в полосочку. Он очень любит в полосочку, он прямо жить не может без брюк в полосочку… "Они импозантнее", - говорит он.
- Как все это скучно, - сказал Вольнов. - Наверное, из-за этого я и не женюсь.
Она перестала играть с ним и сразу стала очень далекой и недоступной.
Яков уже возвращался, чуть покачиваясь на длинных ногах и безмятежно улыбаясь.
- Какой я болван! - заявил он, садясь верхом на свой стул. - Не следовало мне тогда полный вперед давать - это я теперь точно понял… Агнюша, скажи мне что-нибудь утешительное, а? Видишь, до чего я докатился - перегоняю на восток рыболовные сейнера. А их проще было погрузить на платформы и отправить по шпалам - по шпалам…
- Они не пролезают в туннели, наши авианосцы, - сказал Вольнов. - Об этом было в газетах.
- Яков Борисович никогда не читает газет, - сказала Агния, отодвигая от Левина бутылку. - Он не читал их даже в госпитале.
- На Восток дойдет только половина сейнеров. Другую половину раздавит, и они - буль, буль, буль… - объявил Левин. Он не смеялся сейчас.
- Не говори глупости, Яша, - сказала Агния. - И не притворяйся, будто у вас опасная работа. Сегодня куда опаснее работать шофером такси в большом городе, нежели плавать в море.
- И она права, эта девочка! - заорал Левин в восторге на весь ресторан. - Она всегда права! Вот несчастье-то, а?!
- Не кричи так, - попросил Вольнов, потому что на них уже оборачивались. - А всегда право только море. Оно знает все.
- Точно, - сказал Левин. - Никто на этом свете ни бельмеса не знает.
- Что знает море? - спросила Агния. - Я, Глеб, прожила рядом с ним десять лет, все детство, - и заметила только, что у моря нет весны и осени, есть только зима или лето.
- Чепуха, - махнул рукой Левин. Он злился. - Чепуха все это… Море - это отделы кадров, излишек штурманов в стране, техминимумы, анкеты, визы и всякие другие штуки… И, простите, мне надо на минутку еще уйти…
Он резко встал и пошел к своим зверобоям, они радостно махали ему.
- Очень хочется еще капельку выпить, - виновато сказал Вольнов. - Я рад, что вы пришли… Мне стало как-то спокойнее теперь. Но все равно хочется еще немножко выпить…
- Когда вы вернетесь? - спросила она, осторожно трогая щеки ладонями. - Я сегодня купалась, и у меня покраснел нос, да?
- Кажется, не очень… А вернемся месяца через три-четыре, если все будет хорошо. Арктика есть Арктика, как сказал бы мой механик.
- Четыре месяца - большой срок… Сто двадцать утр, дней, вечеров и ночей… Очень длинно. Налейте мне кофе, пожалуйста.
- Тут одна гуща.
- Тогда закажите еще.
Он стал звать официанта.
Певица пела песню об Индонезии, о пальмах, которые стоят на берегу моря.
- А Яков - молодец, - сказала Агния. - Ему ведь тяжело очень сейчас, а как держится отлично. Я знаю, как ему тяжело и неприятно все это дело с аварией. Он честолюбивый, я знаю. И потом, сколько это высчитывают, если условно срок дают?
- Много, - сказал Вольнов. - Но точно я не знаю.
Он чувствовал, как коньяк тепло и приятно дурманит голову. Завтрашний выход в море, старость механика, неполадки с дизелем, льды и бессонные ночи, молодость матросов и перерасход продуктов за последние десять дней на судне - все это ушло далеко. Осталась только женщина, которая сидела рядом и умела так ласково и доверчиво спрашивать: "Ладно?" И оставался еще прекрасный человек Яшка Левин, который не умел унывать, и который всегда во всем поможет, и который сейчас с этими зверобоями нарежется вдрызг. Когда-нибудь, когда он, Вольнов, окончит мореходку и получит наконец диплом штурмана дальнего плавания, они вместе сплавают в какой-нибудь интересный рейсик, и он готов идти у Яшки хоть четвертым штурманом. А вообще, жизнь прекрасна, и он никогда еще не встречал такой интересной женщины, как Агния.
- Агния, - сказал Вольнов. - Агния, я очень рад, что вы не любите голубей и любите воробьев. Это говорит очень о многом. Очень о многом. И мне очень хочется, чтобы вы были счастливы. Хоть немножко. Бросайте институт и улетайте, если вам это нравится, честное слово! Это прекрасно - когда женщина летает в воздухе. Мне уже тридцать один, а я еще ничего не достиг, у меня нет сюжета, как говорит моя мама, но я много видел…
- Расскажите что-нибудь о себе и пейте кофе.
Вольнов остановился и понял: настает пора трезветь. Он встряхнул головой и прищурил глаза. Все, как это ни странно, стояло на своих местах. Он отодвинул от себя рюмку, сказал:
- Баста. Я не хочу сегодня быть пьяным. Да это и нельзя. Я уже начал говорить глупости.
- Нет. Глупостей вы не говорили, Глеб. Вы славный, Глеб. И я, наверное, послушаю вас - и брошу все, и улечу. Мне все только никак не решиться. Кто-то должен помочь, наверное… Мне никогда не хотелось петь на земле. А когда в полете и есть свободная минута, смотришь на облака, они как снег, и хочется на них прыгнуть, и хочется петь. И тогда забываешь про гигиенические пакеты, которые надо убирать. И еще улыбаться при этом… Господи, какой из меня будет преподаватель? Я терпеть не могу все эти суффиксы и префиксы… Знать язык для того, чтобы понимать других людей и их жизнь, - это да. А все остальное… А они говорят: ты обязана!
- Кто говорит, что ты что-то обязана? - спросил Левин, возвращаясь. - Мы кому хочешь зададим за тебя перцу. Дайте и мне кофе… Какая она была смешная в детстве. Глеб! Она приносила к нам в палату кролика с бантиком на ушах… А потом, спустя много лет, я встретил ее в Хельсинки на аэродроме, и она меня узнала…
- Ты был в Индонезии, Яков? - спросила Агния.
- Да. В Сурабайе, - сказал Левин и попробовал спичкой поджечь коньяк в рюмке.
- Очень хочется мне в Индонезию. Очень… И пора уходить, уже все закрывается, уже поздно, и стулья скоро станут на голову, а девочки будут еще долго считать ножи и ссориться из-за вилок… - сказала Агния и улыбнулась Вольнову. - Я рада, что вы завтра уходите в море, Глеб.
- Вы придете нас проводить?
- Нет.
- Почему?
- Мне будет грустно. Мне уже сейчас грустно.
- Вы разговариваете так, будто меня здесь совсем нет, - сказал Левин. - Давай по последней.
- Я больше не буду, - сказал Вольнов. Левин сидел угрюмый и мрачный. Он думал о чем-то своем, и, наверное, невеселом.
6
Они шли по улице.
Была белая ночь, была серая листва деревьев, их черные морщинистые стволы и запах сырости и опилок. И, как во всех портовых городах, ощущение того, что где-то близко море - длинный и широкий простор. Каждая антенна над крышами видна чисто и ясно. Несколько сизых, узких, острых туч над самым горизонтом за крышами, совсем неподвижных. Фонари зачем-то горят, но светят куда-то внутрь своих колпаков.
- Как хорошо, что мы родились и живем, и идем по Архангельску, и что вы идете рядом, - тихо сказал Вольнов Агнии. Ему почему-то было совсем просто сказать ей сейчас такие слова. Она молчала. И Левин молчал тоже, шагал, засунув руки в карманы, высокий, как Маяковский. Потом вдруг остановился, будто наткнулся на что-то невидимое, сказал:
- Друзья, мне, пожалуй, с вами не по пути. Глеб, я надеюсь, ты проводишь Агнюшу.
- Ты что, с ума сошел? - спросил Вольнов. - Куда ты?
- Не шуми на меня, - мрачно сказал Левин.
- Ты всегда чудишь, капитан, - сказала Агния. - Мне не нужно никаких провожатых.
- Идите на бульвар и садитесь на крайнюю скамейку, - сказал Вольнов. - Мне очень не хочется еще расставаться с вами. А я уговорю этого капитана.
- Прощайте, товарищи, все по местам! - сказал Левин, повернулся и пошел в обратную сторону.
- Только не уходите! - с мольбой попросил Вольнов Агнию.
- Фу, как все глупо, - сказала она. - Счастливого плавания!
- Яшка! - крикнул Вольнов. Левин не обернулся. Вольнов побежал за ним.
- Я возьму машину и поеду на судно, - сказал Левин. - И не приставай ко мне.
- Она же обиделась!
- Черт с ней.
- С чего ты?
- Не бойся, я не пьян. - Он продолжал шагать и вдруг расхохотался.
- Тебе надо выпить валерьянки, - сказал Вольнов.
- Сколько раз меня выгоняли с лекций в училище за этот смех, - сказал Левин. Он на самом деле был совсем не пьян.
Вольнов выругался. Агнии уже не было видно. Он чувствовал, что Левин не хочет, чтобы он возвращался к ней. И это обозлило его. Он еще раз выругался вдогонку Левину и пошел назад.
Первая скамейка на бульваре была пуста, и весь бульвар - тоже. И, увидев это, Вольнов ощутил гнетущую, зияющую пустоту в себе. Как будто везде кончилась жизнь. Как будто она не начиналась. Как будто он навсегда был оставлен на вымершей, холодной планете.
Он сел на низенькую ограду газона и закурил.
Хилые деревца-подростки стояли посреди газона, опираясь на струганые палки. Их посадили на месте умерших от старости бульварных лип. Им дали опору и привязали к ней.
Вольнов снял фуражку, зачем-то потрогал позеленевшего "краба". Надо было возвращаться на судно, на маленький корявый сейнер, который трется сейчас о сваи причала и думает свои металлические мысли.
Неужели она ушла? И уходит все дальше по спящим улицам, и трогает холодными ладонями щеки, и торопится домой, потому что ей наплевать на него, и потому что она хочет спать, и потому что она обиделась на Яшку. Он вспомнил, как она сказала: "Что значит - крепкий паренек?"
Она ушла, и долго, весь рейс до Камчатки, будут жить эти воспоминания о женщине, которая была с ним рядом один сегодняшний вечер. Десятки раз по вечерам зажгутся на крыльях рубки отличительные огни и будут гореть до утра, красным и зеленым немигающим взглядом смотреть вперед. И потом время, то время, которое затягивает все - и радостное и больное, - приглушит воспоминания. Все кончается на этом свете.
Вольнов сидел, курил и вдруг услышал стук каблуков по асфальту, быстрый и тревожный. Потом стук умолк.
Вольнов поднял голову и увидел ее. Она шла теперь прямо по пыльной траве газона, наискось через бульвар, к нему, отводя от лица слабые ветки молоденьких лип. Он все сидел. Он почувствовал вдруг огромную усталость. Его хватило только на то, чтобы улыбнуться ей виновато и робко.
- О боже мой, - сказала она, остановившись перед ним. - О боже мой, я вернулась… Я ушла, а потом вернулась. Мне нужно было еще раз увидеть вас.
- Яков уже на судне, наверное, - сказал Вольнов. Он сам не знал, что и зачем говорит сейчас.
- Встаньте, - сказала она.
Он послушно встал, и они пошли по бульвару. Сырой песок скрипел под ногами.
- О боже мой, - опять сказала она и обеими руками взяла у него фуражку.
Забытые фонари все горели на набережной. Они были чуточку светлее неба. Ни одного прохожего. И по-утреннему начинают высвистывать где-то пичуги. Цветные буквы глядят с театральных афиш. Плоты медленно, как время сейчас, текут по Двине к морю. Дымят впереди них угрюмые буксиры, рыжие дымы неохотно расползаются в холодеющем воздухе.
Хмель пропал, голова ясна, чуть зябко.
- Почему вы смотрите под ноги, вы всегда смотрите под ноги?
- Вам нравится Архангельск?
- Вы были в Ленинграде?
- Я не люблю, когда траву подстригают на газонах, а вы?
Маленький деревянный домик с палисадником и резными ставнями. Старые рябины и кусты смородины вокруг. И вдоль тихой улицы, поросшей густой и крепенькой травой, десятки таких же других домов. Улица упирается в Двину. Над водой - первый туман. Земснаряд приткнулся к низкому берегу, чавкают и поскрипывают ковши, шипит пар.
- Это мой дом, - шепнула она, останавливаясь. - Мы пришли. Вы меня проводили. Я здесь родилась. И уже очень поздно. Очень.
- Да.
- Уже роса.
- Я люблю запах смородины…
- Так пахнет только черная.
- Да. В семь тридцать мы снимаемся.
- К зиме отец связывает кусты веревками. Чтобы не поломал их снег.
Вольнов не знал, что говорить и делать дальше. Он понимал только одно - невозможно уйти сейчас, вот так… Если он уйдет, вернется пустота. И только эта женщина в запылившихся туфельках сможет помочь ему, но она останется далеко. И с каждым часом будет все дальше, потому что суда каравана поплывут на восток.
У Двины все шипел, ровно и бесконечно, пар и чавкали ковши земснаряда.
- Уже роса, - сказала она. - У меня волосы совсем тяжелые от нее.
- Все это, наверное, глупо… Мне уходить? - с отчаянием пробормотал он.
"Я просто должен взять ее на руки, - подумал он. - Я должен взять ее на руки - и все. Но я никогда не решусь сделать это, если она сама не поможет мне решиться. Я повернусь и уйду, и останусь один, и буду стискивать кулаки от тоски по тебе. И весь рейс мне будет пусто и плохо от тоски по тебе. Ну, помоги, помоги мне… я не могу ни на что решиться сам…"
- Боже мой, боже мой, - сказала она, закрыв глаза ладонями. - Что это происходит… И вы сейчас никуда не уйдете. И вы это знаете…
Она дотронулась до деревянного засова на палисаднике, и калитка сама зашелестела и отворилась, приминая желтые высокие цветы. Цветы закачались, кивая ему лохматыми сонными головами.
Она шла впереди, то и дело трогая пальцем губы и морща брови, а у крыльца прошептала:
- Ступеньки скрипят, особенно третья - та, где дырка от сучка… Умоляю вас - тихо!..
Потом темнота лестницы, запах незнакомого дома и скрип третьей ступеньки, на которую он, конечно, наступил.