Левин присел перед камельком на корточки, просунул папиросу в щель дверцы, а Айк заметался по кубрику, обнюхивая спящих матросов. Левин прикурил, поднялся и перекинул свое длинное тело на ближайшую к камельку койку. Это была койка Вольнова, и Левин не мог не знать этого. Он лег на спину, вытянул ноги в валенках прямо на одеяло, спросил:
- Ну как, босяки-папанинцы?
Вольнов все молчал. Он не мог понять причину прихода Якова. Они давно уже не ходили друг к другу. Очень славно, что Яшка сейчас лежит и курит здесь. Но все это почему-то странно.
Спустился кок, принес банку сгущенного молока, сваренную всю целиком. Есть такой способ - опустить банку в кипяток и держать в нем, пока молоко не станет очень густым и желтым. Как тянучка.
Кок сел за стол и стал открывать банку, обжигая пальцы, дуя на них и ругаясь.
- Что наверху? - спросил Вольнов кока.
- Туман опять. Прожектора включили на ледоколах.
Он открыл банку, облизнул с крышки молочный потек, полюбовался на свою работу и ушел за свежим чаем.
- Чего ты на собрании такую прыть развил? - спросил Левин.
- Я тороплюсь скорее вернуться.
- Куда?
- Назад.
- Куда назад?
- В Архангельск. Чай будешь пить?
- Дед, а дед, - сказал Левин механику. - Ты знаешь, что твой капитан женские сердца поедом ест?
- Женщины есть женщины, - после паузы сказал механик. - У них сердце - что колодец в пустыне: никто не знает, что там - живая вода или дохлый верблюд.
Левин захохотал, дрыгая от восторга длинными ногами:
- Как, как это? Никогда не знаешь: дохлый ли там осел или живая вода? Это пословица?
- Убери ноги с одеяла, - сказал Вольнов.
Левин и ухом не повел. Он продолжал смеяться.
- Это, полярные капитаны, арабская мудрость, - торжественно объяснил Григорий Арсеньевич. Он тоже смеялся.
- А я, пожалуй, не прочь зимовать, - сказал Левин. - Так будет мне спокойнее. Не хочется домой возвращаться. Когда я дома живу, Григорий Арсеньевич, то непрерывно хочу идти в гастроном или… в инкассаторский пункт. Я беру авоську и ухожу. Пожалуйста: я куплю и молоко, и толокно, пожалуйста, - только бы не быть дома. Моряк с авоськой на шее…
Никто не ответил ему. Все слушали шорох и скрип льда за бортом. С палубы через люк доносился голос старпома: "Если тебя на корме поставили, там и стой… И куда лопату дел… Давай снег сгребай…"
- Все в жизни делают глупости, - сказал наконец стармех. - Особенно в молодости. Это в порядке вещей. А у меня что-то все не то с сердечком, капитан.
- Ложись пока, а я с флагмедиком свяжусь по рации. Может, он посоветует чего, - сказал Вольнов.
- Нет. Не надо. Они меня сразу в лазарет на ледокол отправят. Вот и весь перегон будет.
- Авоська - от слова "авось", - сказал Левин. - Авось что подвернется по дороге, да? А медиков я тоже не люблю.
Механик завернулся с головой в тулуп и лег спать.
С палубы вахтенные сгребали снег деревянными лопатами. Был слышен каждый скребок. Как в городе ранним утром через замерзшее стекло окна, когда после ночного снега дворники убирают мостовые.
- Пей чай, Яков, - сказал Вольнов, наливая кружки.
Левин взял кружку, поставил ее себе на грудь, сказал:
- Глеб, произошла какая-то чудовищная несправедливость… Ты знаешь, почему я все время уходил тогда от вас? В "Интуристе" и на улице потом?
- Нет. Я не думал об этом.
Вольнов подсел ближе к печурке и сушил возле нее портянки. Босыми ногами он все время ощущал вздрагивание и дрожь стального настила палубы. Ветер, очевидно, крепчал, и льды нажимали сильнее.
- Я никогда и не подозревал, как она важна для меня. Я это понял только тогда, когда заметил в ресторане, что между вами что-то происходит. Я это сразу заметил, Глеб. И мне очень не хотелось оставлять вас вдвоем. Поэтому я и уходил все время. Ты такое можешь понять?
- Aa.
- Мы были просто знакомы. Много лет. Случайные встречи. Воспоминания конца войны… Она была замужем. Я женат. У меня дети. И никаких таких мыслей у меня не возникало. И вдруг… Вероятно, ревность - сильный катализатор. Это глупо, но это так.
- Прости, - сказал Вольнов.
- Очень все смешно. Очень, - сказал Левин. - Ты у нее ночевал?
- Да.
Проснулся боцман, сонный, лохматый, полез по трапу наверх в гальюн. Левин дождался, когда боцман исчезнет в люке, и спросил:
- А что произошло потом?
- Нечуткость. Моя.
- Большая?
- Вероятно, да.
Левин сел на койке и залпом выпил чай.
- Все это очень странно, - сказал он.
- Я писал ей со всех стоянок. Она не ответила.
- Ты никогда не сможешь сделать ее счастливой. Ты человек без позвоночника. У тебя есть только хорда.
- С чего это ты? - спросил Вольнов, обматывая ногу теплой портянкой. - И не пора ли тебе на судно? По-моему, сжатие начинается.
- Ты все еще надеешься пройти в Чукотское море, на чистую воду?
- Я пройду.
- Я шел, я плавал, я держал курс, а как сели на мель, так "мы"… - пробормотал Левин, прислушиваясь. - Действительно, вроде бы шуметь начинает.
- Глеб Иванович! - крикнул в люк старпом, размахивая журналом радиосвязи. - Радиограмма! Правительственная!.. И "Микоян" подошел!
Вольнов поймал журнал.
- Читай вслух, - попросил Левин.
Вольнов прочитал, с трудом разбирая корявые буквы старпомовского почерка на влажной бумаге:
"Правительственная. Начальнику Северного перегона, всему личному составу флотилии рыболовных судов, идущих верхним маршрутом. С большим вниманием и волнением следим за вашей мужественной работой по проведению рыболовных судов в суровых и трудных условиях осенней Арктики. Твердо верим, что в ближайшее время вся флотилия благополучно прибудет в конечный пункт. Рыбаки Камчатки, Сахалина и Приморья с нетерпением ждут пополнения своего флота. Того пополнения, которое вы так умело и самоотверженно ведете вперед. Желаем вам успехов. Подписал замминистра рыбной промышленности…"
- Я бы хотел, чтобы она была счастлива, - сказал Левин. - Я помню, как она девчонкой танцевала нам в палате бабочку… Это было смешно и трогательно. И она еще приносила песца в клетке и совала в клетку палец. И песец ее не кусал. А песцы вообще всех кусают… Я хочу, чтобы у тебя с ней ничего не получилось.
Вернулся боцман, все еще заспанный, сказал:
- А на земле люди по-настоящему живут, на танцы ходят. И в кино, да, Глеб Иванович?..
А женщина, о которой думали сейчас капитаны, ехала в пригородном поезде. Она везла в Архангельск дочку, свою Катьку.
Здесь был только ранний вечер, а не глухая ледяная ночь.
В вагоне пахло солеными огурцами.
Поезд был пригородный, часто останавливался. Вокруг полустанков смыкались леса. Леса, леса, леса - бесконечные толпы шершавых елей и еще не облетевших, красных осин.
Катька спала, положив голову на колени матери. Катька загорела за лето. Она немного огрубела в детсаде, но стала очень веселой. Даже сейчас, во сне, она улыбалась. И ее улыбка была лукавой. Ее брови побелели от солнца, а на щеке чернела ссадина.
Катьке снился маленький пушистый кролик. Кролик часто дышал носом и жевал красную морковку.
Вагон покачивался, колеса дружно, но равнодушно работали. У стрелок зажигались первые желтые огни. Солнце опускалось за толпы черных елей.
Агния везла дочку домой раньше срока. Она вдруг соскучилась по ней так, что не могла больше ждать. И тогда она переплыла Двину на пароходике, села в поезд и отправилась в Гуляево. Она приехала, когда дети ужинали. Катька сидела у самого окна столовой, ела манную кашу и, когда увидела мать, бросила ложку и приложила палец к губам. Она знала, что нельзя нарушать порядок. Она должна была доесть кашу, а уж потом бежать к маме. Агния говорила с заведующей и смотрела на Катьку. И ей не терпелось скорее взять ее на руки, маленькую и легкую. И вот теперь они вместе ехали домой. Катька спала и улыбалась. Агния смотрела в окно. За окном летел паровозный дым. Было так, как в самолете, когда самолет идет в облаках.
- Проснись, пожалуйста, - сказала Агния и пощекотала дочке коленки. - Как же мы доберемся домой, если ты так разоспишься?
Паровоз загудел весело и громко где-то впереди.
Катьке не хотелось просыпаться, но она все-таки потянулась на мягкий домашний голос.
- Проснись, пожалуйста, а? Мне скучно одной, - шепнула Агния прямо в маленькое ухо. И Катька открыла глаза.
- Мы еще едем, мама? - сонно спросила она. - Я видела белого кролика, мама.
- Ты все время улыбалась, Катька.
- Он ел красную морковку.
- И хрумкал?
- Лошади хрумкают сильнее, - сказала Катька, подумав.
- Лошади большие, а кролики маленькие.
- Это был совсем маленький кролик.
- Значит, он был крольчонком.
- А почему мы так долго едем?.. Мы едем по рельсам?
- Да. По длинным, длинным рельсам.
- Я тебя очень люблю.
- Я тебя тоже, маленькая моя.
Вагон был почти пуст. Только три солдата лежали на лавках и курили в рукава. Им было совестно курить прямо в вагоне, но очень не хотелось выходить в тамбур.
6
- Товарищ капитан! - крикнул кто-то в люк.
- Да! - в один голос откликнулись Вольнов и Левин.
- Ледоколы гудят: "Иду вперед, следуйте за мной".
Вольнов натягивал сапоги. Они были мокрые, лезли с трудом. Вольнова всегда бесило, когда сапоги не лезли на ноги, он чертыхался.
- Нужно носить валенки, - сказал Левин. - Ты понял, зачем я сегодня приходил к тебе?
- Нет, я ничего не понял.
Вернее, он просто не знал, что ему следует говорить и делать. И только бы Яшка не стал опять хохотать.
Лед за бортами всхлипывал, потом заработал дизель на "Седьмом".
Вольнов первым поднялся на палубу.
Ночь. Густой липкий туман. Ветер сразу залезает в рукава ватника. Дымным огнем светят где-то рядом прожекторы ледокола. Шевеление серых льдин вокруг. Далекие и близкие визги сирен - сейнеры репетуют сигнал ледокола. Очень зябко.
Левин на миг еще задержался возле Вольнова, спросил:
- Нитроглицерин или валидол у Арсеньича есть?
- Есть.
Левин скользнул вдоль борта и перепрыгнул на свой сейнер, и сразу донесся его голос: "Все наверх! По местам стоять! Со швартовых сниматься!"
На палубе "Седьмого" закопошились неуклюжие тени.
- Старший штурман, где вы? - спросил Вольнов.
- Здесь, товарищ капитан.
- Убирайте швартовы!
- Есть!
Несколько раз фыркнул дизель, и ровно, все усиливаясь, завибрировали под рукой леера. Григорий Арсеньевич прогревал двигатель.
Вольнов по скоб-трапу поднялся на верхний мостик. Вольнова знобило. То ли нервы, то ли холод… Это ночное море, жесткое, покрытое панцирем шевелящихся льдин. Эта видимость всего в двадцать - тридцать метров. Главное - выдержка и забыть обо всем, кроме работы. Прекрасная вещь - работа. Она никогда не выдаст. Сейчас будет самое сложное за весь перегон, последние мили перемычки. И недаром пришла "правительственная". Там, наверху, понимают, что настала пора подбодрить людей на всю катушку. Хорошие слова: "…умело и самоотверженно ведете вперед".
- Погибаем, но не сдаемся! - крикнул старпом. - Ни хрена не разберешь! Кажется, там, где зарево, - это "Микоян". Он с оста подошел…
- Сколько было до берега, когда туман спустился?
- Мили три.
- Эй, Вольнов! - крикнул Левин со своего мостика. - Я сейчас попробую малым вперед поработать, а когда моя корма с твоим носом поравняется, застопорю, и ты мне в борт форштевнем и разверни меня влево, понял?
- Понял! Там что - чистая вода есть?
- Темнеет немного что-то!
Оба говорили спокойно. Оба понимали, что теперь они чужие друг для друга люди. Их связывало покамест только одно - работа.
На "Седьмом" вспыхнул прожектор. Желтый узкий сноп света и дымный туман, стремительно несущийся сквозь него.
- Отведите прожектор! Слепит очень! - заорал старпом с полубака.
В отблесках прожектора Вольнов увидел на соседнем мостике Левина. Яков звякнул машинным телеграфом, перекинул рукояти на малый ход вперед.
- Василий Михайлович! - крикнул Вольнов старпому. - При первой возможности спустись в кубрик, собери подвахтенных и зачитай радиограмму.
"А все-таки мы идем вперед", - подумал он.
"Седьмой" начал медленно двигаться, скользить в темноту и туман. Но вдруг на нем раздались крики, ругань и призывный свист. Это звали и искали Айка.
Айк черным клубком пронесся по палубе и заскулил на самом носу. Он все проспал, этот пес. Даже то, как ушел его хозяин.
Вольнов взял мегафон и крикнул:
- Когда я вам корму отпихивать стану, он и перепрыгнет!
- Есть! Поняли!
- Вы сами на штурвал станете или мне? - услышал Вольнов странно тихий, ровный голос. Это был Чекулин.
- Ваша вахта?
- Да, товарищ капитан.
- Становитесь пока. Про радиограмму знаете?
- Читал.
- Полборта право!
- Есть полборта право!
На носу скулил и повизгивал Айк.
Чекулин засмеялся, сказал:
- Он из кубрика, как ракета, вылетел, чуть боцмана с ног не сбил.
Вольнову приятно было услышать смех Чекулина, хотя и не положено матросу смеяться и разговаривать, стоя у штурвала.
7
- Василий Михайлович, запомните, что всякие сокращения в вахтенном журнале не разрешаются. Сколько раз можно повторять вам одно и то же?
- Я…
- Помолчите.
- Когда я…
- И машинный пишется через два "н", а дистанция через "и", а не "е".
Караван опять лежал в дрейфе, Вольнов проверял заполнение судового журнала. Он не спал уже третьи сутки, глаза слипались, строчки в журнале то исчезали, то появлялись вновь: "Среда. 21 сентября. Пролив Лонга. 00 часов 00 минут. Туман. Видимость полкабельтова. 01 час 18 минут. Снялись с дрейфа. Следуем на сближение с линейным ледоколом "Капитан Белоусов". Хода и курсы переменные. Используем разводья в девятибалльном льду. 03 часа 10 минут. Легли в дрейф ввиду невозможности дальнейшего движения. Ледокол в дистанции 5–6 миль. Зажаты ледяными полями…"
Вольнов пальцами несколько раз развел и свел веки, плотно нажимая на глазные яблоки. Глубоко в черепе возникла ломящая боль, поплыли перед глазами туманные круги, пронизанные дрожащими сверкающими точками. Потом круги растаяли, и все вокруг прояснело.
Льды. Туман. Дождь.
Суетливые живчики-капли на стекле окна в ходовой рубке. Понурившаяся фигура вахтенного на носу сейнера. Запах чада из камбуза.
Монотонность. Монотонность. Смертельно хочется спать, но спать нельзя. Вот-вот вернется "Микоян".
Ветер обдувает капли на стекле. Они стекают косо. И каждая старается скользить по следу предыдущей, по уже мокрой, скользкой дорожке; вбирая в себя остатки прежней капли, толстея и тяжелея от этого, убыстряя свой бег, все круче меняя курс и, наконец, окончательно отяжелев, несется вниз вертикально и срывается со стекла. Она проторила новую дорогу. И по этой дороге уже торопится новая капля. Но она слишком легка, и ветер сдувает ее в сторону…
Впереди, в тумане, загудел ледокол: "Сняться с дрейфа, следовать за мной".
Опять хода и курсы переменные.
Час за часом.
Лед, лед, лед. И кажется, он не кончится никогда, он закрыл всю воду на земле. Но так только кажется. Ветер откинет туман, и вдруг увидишь впереди свободную волну, тяжелую, замусоленную салом…
Чукотское море. По правому борту прошли последние арктические мысы - мыс Отто Шмидта, Ванкарем, Сердце-Камень, Коса Двух Пилотов…
Знакомые слова, знакомые названия - за ними смутные воспоминания детства. Тридцатые годы: страна глядит на север миллионами глаз, "Челюскин" затерт льдами, бочки с горючим скатывают с борта по самодельным трапам, красный флажок на карте; механик, сбитый бочкой, вместе с "Челюскиным" опускается на дно Северного океана. Имена Воронина и Отто Шмидта, его борода; с мыса Ванкарем стартуют самолеты, первые посадки прямо на дрейфующие льды. В кинотеатрах - удивительно чистые и веселые комедии, и молодая Любовь Орлова, в которую влюблены все - от мала до велика, - танцует на дуле пушки… Потом челюскинцы уже давно спасены, а в школе на стене стенгазета и опять огромный красный флаг над полюсом… Имена Папанина и Кренкеля, фото их собак… Как звали псов?.. Уже не вспомнить… Веселые лайки с хитрыми мордами на самом пупе планеты. Наверное, одну из них звали Боцманом. Моряки любят так называть псин, которые воруют с камбуза мясо и гадят на палубе, но ужасно весело лают на чаек и подхалимски виляют хвостами перед капитанами. Они всегда знают, кто капитан… И как странно, что он, Глеб Вольнов, идет сейчас по этим самым местам. И все уже стало обычным. И никто в стране не тревожится за них и не переживает, и даже не вспомнит, что они прошли тяжелые льды в одну навигацию. И в этом - победа. Тревожатся только замминистра и матери. Но им положено тревожиться по штату… А для того чтобы особенное перестало быть особенным, потребовалось меньше тридцати лет. Тридцать лет! Ему как раз ненамного больше…
- Свистни в машину, боцман, - приказал Вольнов. - Мы отстаем. И надо прибавить еще двадцать оборотов.
Винт, очевидно, все-таки погнулся.
Был штилевой рассвет. И зыбь от норд-веста, горбатая и зеленая. Две цепочки судов качались на этой зыби, и дымил впереди ледокол.
- Глеб Иванович, - звонким от восторга голосом сказал боцман. - А хорошо как? Правда, да?
Штилевой рассвет над свободным морем. Льды уже далеко за кормой. Розовый свет дрожит над горизонтом. Тишина. Зыбь беззвучно колышет судно. Только изредка всплеснет у скулы. Небо огромное. Воздух где-то высоко-высоко пронизан уже солнечными лучами. Вода окрашена светом неба, она то розовая, то зеленая и голубая. И черные маленькие корабли среди бесконечных просторов моря и неба. И совсем маленькие люди, с обветренными коричневыми лицами, на корабельных мостиках.
Люди долго работали, чтобы прийти сюда. Они уже умеют побеждать пространства и скоро победят время.
- Хорошо. Да, боцман, хорошо, - сказал Вольнов. - Я тоже люблю штилевые рассветы.
Боцман порывисто обернулся. Вольнов увидел его лицо, лицо двадцатилетнего парня, рябое от прыщей, серые сияющие глаза. Они удивительно умели у него сиять, безмятежно и радостно. И помятая, испачканная фуражка на затылке. И огромные потрескавшиеся ручищи на колесе штурвала. Правая рука поднимается, пальцы сходятся в тугой кулак. Кулак крутит над штурвалом сложные завороты.
- Всю жизнь буду плавать, - говорит боцман Боб. - В деревне, там тоже хорошо… Вот я пастухом был, это еще когда пацаном… И вдруг - рассвет, да?.. Туман над травой, да?.. Очень здорово!.. Но в море - лучше… Только здесь коровы не мычат… Я люблю, когда мычат коровы…