Металлический бескаркасный дирижабль был реально включен в план советского дирижаблестроения. И как будто цельнометаллическое по самому своему звучанию имя Циолковского стало хорошо известно во всех концах Страны Советов. Так революция открыла путь для открытий Циолковского.
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
Признаюсь, что, погостив в Калуге у Константина Эдуардовича, куда я впервые приехал в 1932 году, я сам поставил отметинку "сбылось" у одного из сокровеннейших своих желаний. Еще с детства я слышал о нем как о межпланетном Колумбе и давно мечтал встретиться с Циолковским - властителем моих мальчишеских дум.
Итак, мы остановились с вами у входа в дом № 81 по улице Брута.
…В тесной горенке не спеша кончают обед. Из-за стола поднимается навстречу мне высокий застенчивый старик. Он двигает громадные шлепанцы-пантуфли. Все в нем исполнено радушия и мягкого внимания. Большие, совсем детские глаза, отвыкшие удивляться, но еще сохранившие ласковую пристальность любопытства, разглядывают вошедшего.
- Циолковский, - коротко говорит он.
Его медленный, как бы мерцающий голос мучительно слаб, он доходит словно очень издалека.
- А мы только что пообедали… Чем же угостить вас? Щец не желаете ли? Ну вот хоть яблочко возьмите. А вы молчите, молчите! Я все равно эдак ничего ровнехонько не слышу. Поэтому не старайтесь, не расслышу. Идемте ко мне наверх. Вот возьму там трубу, тогда и потолкуем, тогда и представитесь. Пожалуйста.
Он показывает мне худой рукой куда-то в сторону и вверх. Пропускает меня вперед. И вот я карабкаюсь по головоломно крутой лесенке, о которой, впрочем, уже до меня написано гораздо больше строк, чем насчитывается ступенек на ней.
На мансарде, в небольшой выбеленной светелке, царят книги и рукописи. Золототисненный массив энциклопедий, стопки сочинений Чехова, Мамина-Сибиряка, Ибсена.
За окошком обмелевшая Ока тужится протолкнуть плот через свое пересохшее горло.
Циолковский совсем не так дряхл, как это мне показалось с первого взгляда. Как легко он взлетел по крутой лесенке к себе в рабочую комнату! Он деятелен и смешлив, он усаживает меня, без усилий пододвигает себе большое кресло, устраивается в нем и затем вооружается огромной, почти метровой длины жестяной трубой в виде воронки с длинным узким горлышком. В раструбе воронки я вижу паутинку.
Эта труба - целый слуховой телескоп - направлена на собеседника, то есть на меня.
- Самодельная, - поясняет Циолковский, заметив, с каким интересом я разглядываю его слуховой телескоп, - из простой жести, еще при царе… за пятнадцать копеек. Вот как… И больше ничего… Отлично! Все слышу. И не кричите! Кричать совершенно не следует. Не хуже вас слышу. Ну-с, теперь рассказывайте, кто вы такой, откуда?.. Вот вам листок - запишите мне на память. А то я стал что-то плохо имена помнить. Только прошу, не фантазируйте буквами. Как следует пишите. Звание, как вам угодно - можете не писать. Я чинами не интересуюсь.
"КОГДА МЫ ПОЛЕТИМ НА ЛУНУ?"
- Так вы, видно, кое-что почитывали из моего, - говорит вскоре Циолковский, которому я поспешил рассказать о том, как еще в детстве искал в журналах и книгах все, что связано так или иначе с его работой. - Смотрите, пожалуйста, не ожидал! Большею частью являются молодые люди, которые от кого-то что-то слыхали про меня, а читать меня самого им некогда. А вот вы, оказывается, кое-что читали. Приятно. Не скрою. Верю… Ну, теперь можете спрашивать о чем хотите. Раз разбираетесь, охотно отвечу.
Он отнимает трубу от уха, поворачивается ко мне в фас, внимательно вглядывается, потом снова наставляет на меня трубу и припадает к ней ухом.
- Прошу.
- Константин Эдуардович, как вы думаете, скоро я отправлюсь специальным корреспондентом на Луну?
Циолковский хохочет. Он смеется удивительно легко и заразительно, радуясь, видимо, самому ощущению веселого.
- Не-ет! Это не так скоро, совсем не так скоро. Много лет. Много лет. Сначала еще пусть стратосферу завоюют. Стратосфера - вот куда нам надо. Стратосфера - это первый важный шаг по пути во вселенную.
В комнату заходит на минуту гостящий в этот день у Циолковского его поверенный в Москве. Расслышав последние слова ученого, он с ходу врубается в разговор:
- Комсомол наш уж определенно полетит… Ракета сделала огромные успехи.
- Ой, не полетит еще, - говорит Циолковский, лукаво поглядывая на своего поверенного. И труба ходит от одного собеседника к другому. - Ну, ну, ладно, полетит. Не буду вас охлаждать… Увлечение необходимо в деле. И кто знает, впрочем… Может быть, и очень скоро. Мало ли что казалось недостижимым, а ведь достигли. И больше ничего!
Он уже не первый раз произносит это "и больше ничего". Должно быть, его любимая формула, выражающая категорическое утвердительное суждение о сделанном.
- Да, да! Освоят стратосферу, а потом, возможно, и дальше. И доберутся. И больше ничего!.. Вот дирижабль мой, тот может сейчас уже лететь. Дело за постройкой. Вполне осуществимо. А все тянут. Вот второе задание мое не выполнено. Обещали начать давно, да все комитеты, инстанции. Очень уж много. Ибсен вот зло сказал. Только вы не передавайте, а то еще обидятся… "Когда черт захочет, чтобы ничего не вышло, он внушит мысль - учредить комитет". И больше ничего. К сожалению, иногда и решишь в сердцах, что Ибсен-то прав. Я человек смирный, но как же тут не обижаться? Ведь это нужно СССР, и человечеству нужно, значит. Вот таким вниманием меня самого окружают. Чувствую все время, что не один, что прислушиваются к тебе. Забот, кутерьмы, хлопот обо мне сколько! А лучше бы не обо мне, а о деле, о дирижабле бы. А то мне, право, совестно… Юбилей, кутерьма. К чему это? Земляки мои, калужане, - милый народ, они мне таких почестей хотели наделать… В Москву меня собирались отправить, на вокзал с музыкой провожать, как какую-нибудь почетную депутацию. Ну, что такое, к чему? Не за что меня так. И на Луну еще никто не отправился… За что же? Вот видите, и вам беспокойство - из Москвы сюда ехать. Да нет! - замечая, что я хочу что-то возразить, он мотает головой и машет перед моим лицом раструбом жестяного "телескопа". - Да нет, я не скромничаю. Я, может быть, сам-то о себе очень высокого мнения, но другие-то почему должны быть убеждены? Так сказать, вещественных доказательств пока мало добыто. И больше ничего…
Разговор касается философских работ Циолковского. Судя по письмам, которые он ворохами рассыпает передо мной, у него немало пылких последователей, и он несколько задет тем, что я позволяю себе не во всем с ним соглашаться по части некоторых философских высказываний.
- Нет, я яростный материалист, монист. Только материя - и больше ничего!
Он обладает даром чрезвычайно ясно, просто и красноречиво высказывать свои мысли. У него огромные познания, легко, без всякого напряжения пересыпает он свою неторопливую речь фактами из жизни Галилея, Либиха, Гумбольдта… Но в его воззрениях, в представлениях о природе, как идеальном сочетании радости, разума и истины, много наивного.
- Да-с, и все-таки я убежденнейший материалист! - восклицает он, когда я робко решаюсь упрекнуть его в некотором идеализме. - К религии у меня определенное отношение: когда-то это было попыткой мудреца объяснить мир, а потом власть имущие постарались использовать это в своих интересах. Библия? Сотворение мира?.. Ну, слушайте, это же детский лепет!.. В одном Млечном Пути два миллиарда планет. А он в шесть дней! Чепуха! А все-таки обезьяна и этого бы не выдумала, - неожиданно заканчивает он.
УВЛЕКАТЕЛЬНЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ
Об астронавтике, о звездоплавании он говорит с повелительной простотой, которая всегда неотделима от истинного величия идей. Он никак не фантастичен. Все время - расчеты, цифры, законы. Это знание без самонадеянности. Это уверенность без бахвальства.
Его последние работы посвящены устройству межпланетных человеческих поселений.
Нет, Циолковский не зовет людей переселиться в будущем на какую-нибудь другую планету.
- Я вообще никогда не старался отвлечь человечество от Земли, - говорит он сердито. - Пока и на Земле, как мы видим, можно многое улучшить в жизни. А если уж переселяться в будущем, то на астероиды! Или на искусственные межпланетные станции, заброшенные в пространство ракетами. Вот там не будет земных тягот. Притяжения нет. Климат можно устроить какой вам хочется! Солнечную энергию можно использовать в таком объеме, какой нам еще не снится. И доменные печи она заменит и все двигатели, а материалы можно будет доставлять ракетами с Земли. Или зачалить астероид какой-нибудь ближний и произвести его разработку. Там металлов сколько угодно.
И он рисует увлекательную картину. Люди "пасут" в межпланетном пространстве стада астероидов и по мере надобности "доят" их. У меня начинает слегка кружиться голова…
В крохотной мастерской Циолковского на простом верстаке дозревают на солнышке яблоки.
Тут же в светелке помещается склад изданий всех его трудов; на полках размещены книжки, которые он раздаривает гостям и корреспондентам. В углу навалены диковинной формы ладьи, самодельные, странного абриса фигуры, словно тела, прибывшие из иного мира. Все это сделано из жести руками самого ученого. Прислоненная к стенке, стоит вертикально модель дирижабля из гофрированной волнистой стали, которую я прежде уже не раз видел на фотографиях в журналах.
- Прообразы? - почтительно спрашиваю я.
- Карикатуры, - сердито отвечает Циолковский, - это лишь карикатуры. Вы бы там кто-нибудь сказали бы в Москве, что дело с дирижаблем надо поторопить… Да ведь некогда, понимаю. На Земле достаточно дела, и дела-то все неотложные!.. А тут еще воздушные и межпланетные… Я и не собираюсь отрывать людей от дела, от Земли.
ПРОПУСК ВО ВСЕЛЕННУЮ
- Дедушка! - закричала, взбежав по лесенке, внучка Константина Эдуардовича. - Тебя там какой-то старичок спрашивает.
В светелку поднялся щупленький подвижной старикан в старомодных запыленных штиблетах. В руке вместе с кепкой он держал томик издания "Академии".
Труба взяла старичка на прицел.
- Товарищ Циолковский, - закричал тот, борясь с волнением, комком застрявшим в его горле, как плот на окском перекате за окном, и наклоняясь к трубе. Лицо его сразу промокло. - Я пять километров протопал потому, что давно уже издали уважал очень сильно вашу научную личность. Вы плохо слышите, а я потерял зрение на старой работе, но все-таки читаю, вот видите - Виктор Гюго. - Сделав решительно ударение на "ю", он протянул Циолковскому руку с книгой. - Виктор Гюго. Ах, если бы вы читали только, как он остроумничает насчет старой буржуазии! Я читаю все про французскую революцию. Вы меня можете спрашивать. Первая революция была в 1789 году… Потом были еще кое-какие. Но всюду злые люди мешали. А у нас, слава богу, совершилось, хотя на другой почве.
- Голубчик! - спросил немного растерянный Циолковский. - Что же вы хотите, чтобы я вам сделал?
- Вам семьдесят пять, - опять закричал старичок, - а мне шестьдесят девять! Три царя, три революции. Хватит, можно и умирать. Но я еще хочу попасть на ваш юбилей. Я хочу сам услышать про все… И старуха моя хочет. И Аркаша и Лиза хотят. Это мои дети, они учатся в партийной школе. Но им тоже не досталось билетов.
- Хорошо, голубчик, я вам напишу записочку, - сказал растроганный Циолковский. - Только я не знаю, удобно это, писать пропуск на собственный юбилей, а? Как по-вашему?
- Что значит? При чем тут неудобно? Пишите: Михаил Семенович Белоковский. Да нет! Не одному!.. На четырех человек! Мы же с вами считали: жена, Аркаша, Лиза, не говоря уж обо мне.
И Циолковский торжественно, своим угловатым почерком написал на листке, вырванном из тетрадки:
"Прошу пропустить четырех человек".
Потом он посмотрел на просителя, на меня, подумал секунду и, должно быть, для большей убедительности крупно приписал в скобках: "партийных".
МЕЖПЛАНЕТНЫЙ ПОРТ КАЛУГА
Днем еще на предприятиях и в школах велись беседы и собрания, посвященные его юбилею. На заводе НКПС рабочие объявили о создании специальных бригад имени Циолковского. Школьники четвертой ФЗС единогласно приняли предложение одного пионера организовать кружки по технике, поднять качество учебы, укрепить работу Осоавиахима и МОПРа.
Земляки звездоплавателя сумели, видно, использовать его семидесятипятилетний юбилей в самых "земных" целях.
Железнодорожники обещали налаживать сообщение пока на земле, колхозники боролись за дальнейшее овладение техническими знаниями, красноармейцы сообщали, что с новой энергией обязуются освоить военную технику. И хоть порою это звучало наивно, но тут в общем сказывался наш стиль и навык - даже самые низовые работы равнять по высочайшей идее, и наоборот - с далеких высот будущего наносить верную его проекцию на нашу сегодняшнюю Землю.
А на калужский телеграф прибывали все новые и новые приветствия от земляков и иноземных друзей звездоплавателя: из Ленинграда, из Москвы, Харькова, Одессы, Германии, Франции, Испании…
Вечером калужские рабочие и колхозники, аэронавты, дирижаблестроители и специалисты из института реактивных двигателей, приехавшие из Москвы, а с ними и местные научные работники до отказа заполнили клуб железнодорожников.
Занавес пошел вверх величественно, как аэростат.
Все в зале встали, горячо и любовно аплодируя. На авансцене в большом кресле у стола сидел Циолковский. Толстый, пахнувший нафталином драп праздничного пальто подпирал его со всех сторон. Погода в тот день была прохладная, и юбиляр решил поберечься. Поэтому он так и сидел в пальто, наглухо застегнутом, и на голове его торжественно стоял очень высокий старомодный котелок.
Земляки рьяно хлопали.
Циолковский встал. Он подошел к рампе, снял котелок и стал медленно махать им, далеко заводя вытянутую руку вверх за голову. Так машут встречающим с палубы корабля, хотя бы и межпланетного…
В этот вечер в калужском железнодорожном клубе слушали лекцию о звездоплавании, о законах Земли и неба, о солнечной энергии, о жизни и труде скромного калужанина, имя которого звучит ныне везде, где начинается разговор о безграничном могуществе человеческого разума, проникающего во вселенную.
Слушали красноармейцы и железнодорожники. Слушал старичок Белоковский с женой, Аркашей и Лизой.
И когда какой-то малыш-непоседа шмыгнул по проходу зала, на него добродушно зашикали:
- Эть, звездолет!
А потом, все так же не снимая пальто, лишь расстегнутое чьей-то заботливой рукой, Константин Эдуардович снова подошел к краю сцены.
И зал мгновенно затих, негромкий голос доносился до самых задних рядов.
- Спасибо вам, что вы поверили… Ведь все, о чем тут сегодня так щедро говорилось, все, что мне тут приписывали милые люди, все это еще пока принимается лишь на веру. На Луну-то еще никто не слетал, правда?.. Но вы верите, вы поверили. А вот раньше никто не верил. Спасибо вам, что вы так поверили. Я сам верю, что вы не обманулись, что задуманное будет выполнено и человека ничто не остановит на его великом пути…
- …Мне было бы совсем неловко, что вам из-за меня сегодня пришлось столько хлопотать. Ведь ничего такого существенного я вам еще не дал. Это все дело будущего. Но вот я себя чем утешаю. Тем, что из многих детей, которых я учил сорок лет, когда работал в школе, выросли хорошие люди. И я им помогал как мог. И они, многие из них, полюбили науку и кое-что узнали. Вот за это, как всякого учителя, который работал с душой, меня можно и чествовать. Вот за это я вашу благодарность принимаю.
Расходились из клуба очень поздно и, выходя, глядели как-то совсем по-новому на звезды.
- Великий старик! - сказал кто-то в темноте. - Возможное дело, и достигнем…
Прошел, обгоняя нас, парень е баяном. Он разворачивал мехи, заводя руку на полный замах, и пел на всю улицу:
Эх, дербень, дербень Калуга,
Прощай, милая подруга,
Вы глядитя на луну,
Как туда я сигану.
А луна и правда, словно нарочно, выскочила из-за края крыши, круглая, дразнящая, как мишень-тарелочка. Люди смотрели на нее, точно герои фантастического романа, вернувшиеся на последней его странице домой из межпланетного путешествия. И думалось: вон там, у этого светлого пятнышка, мы когда-нибудь поставим памятник Циолковскому.
Это будет завтра. А пока - в стратосферу! Это дело сегодняшнее.
В ТРОПОСФЕРЕ
Сияющим утром 30 сентября 1933 года я стоял на московском аэродроме у самой гондолы готового вот-вот покинуть землю советского стратостата и вспоминал Циолковского.
- Пусть сначала стратосферу завоюют, - говорил он мне год назад, - это будет первый и важнейший шаг по пути человечества во вселенную. В стратосферу, в стратосферу нам нужно!
Две недели, предшествовавшие старту, мы, писатели и журналисты, "прикомандированные" к стратостату, были буквально мучениками. Нас шутя окрестили "страстотерпцами стратостата". Еженощное посещение аэродрома вошло уже в наш быт. Обычное человеческое приветствие в обращении к нам было заменено однообразной вопрошающей формулой:
- Ну как? Летит?.. Нет? Эх, вы!
А что, спрашивается, могли поделать с проклятой погодой мы, тихие работники тропосферы, обитатели нижних, придонных слоев воздушного океана? Проклятая погода! Она обложила Москву мрачными тучами и две недели не снимала осады. Метеорологическое бюро вычерчивало невеселые кривые изотерм и изобар, опутывая густой их сетью огромную область на карте. Они спеленали стратостат и храбрых стратонавтов по рукам и ногам. Огромное число наших и зарубежных ученых ждало старта первого советского стратостата. Мы ждали старта, ждала вся страна, ждал весь мир.
Но руководители полета терпеливо ждали соответствующей атмосферной обстановки, чтобы какая-нибудь капризная выходка погоды не испортила полета и не снизила достижений нашего первого стратостата.
Мы просиживали часами у готовой вот-вот покинуть землю гондолы. Она лежала на нашей будничной земле, как чужеродное, уже постороннее для нее тело. Она должна была лететь, черт возьми! Но погода прижимала ее к земле.
Мы с горя еще и еще раз лазали в гондолу, в этот глянцевитый шар из кольчугалюминия, заключенный в теплонепроницаемую обкладку. Мы уже изучили внутри нее все до мелочей, но все-таки каждый раз с затаенным волнением, подобно начитанным мальчикам, взирали на этот сложный мир умных вещей, кажущийся знакомым по Уэллсу и Жюлю Верну, Алексею Толстому, Эдгару По и Циолковскому.
Мудрая система аппаратов величайшей точности и сложнейшего действия, научный такелаж корабля занебесья окружал нас. А поодаль лежали обычно антиподы по назначению: уже приготовленные к старту баллоны с водородом и балластные мешочки с дробью. В первых была сконденсирована подъемная сила стратостата. В мешочках, как в переметной суме Микулы Селяниновича, таилась "тяга земная".