Но удивило не то, как она выросла, возмужала, а то, как мало дочка похожа на мать. Крупная, дородная - как в шутку говорят "гром-баба", - с более крупными, чем у матери, чертами, но лицо ее, широкое, со здоровым румянцем, красиво, во всяком случае - привлекательно. Выразительные глаза, полные, сочные губы. Именно губы и придавали лицу особую привлекательность и женственность. За короткий миг, пока они разглядывали друг друга, у Антонюка мелькнула еще одна мысль: и на Свояцкого она непохожа.
Виталия сказала иронически:
- Здравствуйте, товарищ "партизанский товарищ".
- Здравствуй, Вита.
Иван Васильевич встал, чтоб пожать девушке руку. Но она не тронулась с места, улыбка пропала, взгляд стал холоден. Он побоялся, что она не подаст руки, а это с первой минуты усложнило бы их отношения.
- У тебя "окно"? - спросил он, вспомнив возвращение Нади, ее страх, предупреждение.
У девушки недобро скривились полные губы.
- У вас есть право говорить мне "ты"? Она все-таки склонна объявить войну.
- У меня есть такое право. Я на тридцать пять лет старше.
- Всего?
- Что всего?
- Всего и права?
- Нет, не только. Я вот тут уснул. И во сне пережил - в который раз! - один эпизод партизанской жизни. Мы прорывались из блокады. Шли через болото… И я нес ребенка. Я нес тебя…
- Часто вы меня носили?
- Из блокады? Нет. Блокировали нас основательно всего два раза. Но в первый раз, осенью сорок второго, мы загодя вывели семейный отряд в безопасное место.
- Семейный?
- Да. Тебя удивляет? Видно, мало ты читала партизанских книг. Отряды, где жили женщины, дети, назывались семейными. Но мать твоя и ты чаще находились при боевом отряде…
Снова недобрая ухмылка скривила ее губы.
- Почему такая привилегия?
Он не ответил на ее язвительный вопрос.
- И мы больше двух лет носили тебя на руках. Ребенок… Ты была радостью, утехой и напоминала о смысле нашей борьбы. Ты, педагог, должна это понимать. Потетешкаешь дитя - и легче идти в бой. Мы были люди, а не автоматы. Мы любили… ненавидели… плакали от умиленья, глядя, как дети играют…
Виталия стояла неподвижно, как окаменелая, пытливо и, казалось, скептически разглядывала гостя. Ивана Васильевича вдруг разозлили и ее ухмылки, и монументальность позы, и то, что он как будто должен оправдываться перед этой девушкой. В чем? Почему? Он сказал твердо и строго:
- Что бы у нас ни было, ты теперь не имеешь права судить нас. Нет, не имеешь! Тебе не пятнадцать лет!
Она отвечала не сразу, как бы в раздумье:
- Я не сужу.
- И я хочу, чтоб ты знала: я в самом деле имею право говорить тебе "ты".
Вита засмеялась низким голосом, от души, этот смех как-то сразу разбил лед. Повеяло теплым ветерком. Оторвалась от печки. Подхватила с этажерки свой халатик, с размаху бросила его за занавеску. Передвинула стулья. Прибрала со стола книги, тетради.
- Вы ели? Получила приказ накормить вас.
- Нет. Не ел. Я уснул. Но я голоден как волк. Деликатному гостю не положено признаваться. Но я не деликатный гость.
Она весело, как-то по-новому блеснула глазами и вышла на кухню.
"На кого она похожа? Ни на кого она не похожа!" - подумал Иван Васильевич и почувствовал удовлетворение от разговора, который поначалу казался небезопасным. Настроение сразу поднялось. Он провел ладонью по колючему подбородку и пожалел, что не захватил из чемодана электробритву. Электричество есть. И розетка. Но, выходя из вагона, он совсем не думал отстать. А побриться хочется - привык бриться ежедневно. Где теперь в этом женском царстве найдешь бритву? Сбросил пиджак и в одной рубашке, закатывая рукава, вышел на кухню. Виталия разжигала на припечке керогаз.
- Где можно умыться?
- Я вам полью.
Девушка молча, задумчиво поливала ему на руки над эмалированным тазом. Ему не понравилось, что она вдруг стала такой молчаливой. Надо чем-нибудь занять ее внимание.
- Я уже неделю в дороге. Ездил к сыну. Он служит в Крыму. Сухопутный моряк. Береговая охрана. Он твой ровесник, месяца на три моложе.
Вытираясь, из-за полотенца следил, как она приняла это сообщение. Совершенно спокойно, даже равнодушно. Спросила:
- У вас отпуск?
- Нет. Я вольный казак. Пенсионер.
Тут она удивилась:
- Так рано? У вас и лысины еще нет и седых волос немного.
Такая детская непосредственность рассмешила.
- Спасибо за комплимент.
Легкий румянец сделал девушку краше.
- Нет, правда, почему вы так рано на пенсии? По болезни?
- Нет, я здоров. Защищал травы.
- Травы? Какие травы? - не поняла она.
- Кормовые. Которые хотели запахать, чтоб посеять вместо них кукурузу.
- А-а, в колхозах. И за это вас отправили на пенсию? Короче говоря, вы кому-то мешали?
- Возможно. Но это несколько упрощенно. Все более сложно. Как всегда в жизни.
- На пенсию вам не хотелось?
- Не хотелось.
- Вам тяжело?
Иван Васильевич понял: Виталия подумала, что это случилось недавно и поэтому он приехал - отвести душу.
- Нет. За полтора года я вжился в свою новую роль. Нянчу внука, езжу на охоту…
- Ваш сын женат?
- Старшая дочка замужем.
Ждал, что она спросит: сколько у вас детей? Не спросила. Занялась кухонными делами. Он предложил помочь ей. Отказалась. Ушел в комнату, нарочно не закрыл дверь и тайком наблюдал за девушкой. Она действовала с неестественной медлительностью, глубоко задумавшись. О чем она думала? Это начало серьезно беспокоить Ивана Васильевича. Пускай бы уж она была колючей, насмешливой, как в начале встречи, даже непочтительной.
Виталия немного оживилась, когда стала накрывать на стол здесь, в чистой половине, где гость делал вид, что все его внимание занято книгами на этажерке. Стол она собрала богатый: капуста, огурцы, квашеная брусника, на сковороде яичница, которая все еще сердито шкварчала и распространяла по комнате аппетитный дух. Над тарелками возвышалась бутылка из-под шампанского с почти черной жидкостью. Виталия пригласила гостя к столу, села сама напротив и по-хозяйски наполнила стопочки настойкой. Иван Васильевич поднял свою стопку, сказал:
- Я выпью за тебя, Вита. Я рад, что вижу тебя такой. За твои успехи, за счастье! Будь здорова.
Но Виталия не дала ему выпить. Она сказала:
- Я ненавидела вас. Тогда, девочкой… Возмущалось все мое детское естество. Потом вы долго не попадались мне на глаза, и я почти забыла о вас. Когда сегодня мама - боже, как она была растерянна! - сказала мне в школьном коридоре, что приехал ее партизанский товарищ, я догадалась, что это вы, и во мне шевельнулось недоброе… Протест, что ли… Но потом я подумала, что мама вас любит… Что она осталась верна этой любви… Она была молода и могла выйти замуж, привести в дом отчима… Такую любовь нельзя не уважать. Я сама против ханжества! Я вам простила… Сегодня, идя из школы. И я ничего не стану расспрашивать о ваших отношениях с мамой. Понимаю. Не маленькая. Но обещайте, что вы будете со мной так же откровенны и станете говорить, как со взрослым человеком.
Иван Васильевич почувствовал, что у него пересохло во рту. Он не сказал - кивнул головой: обещаю.
- Я задам вам один вопрос. Вы ответите правду!
- Она не просила - требовала.
Иван Васильевич попытался улыбнуться. Сказал бодро: Пожалуйста, - но увидел: настойка в стопке колышется - рука дрожит. Поставил стопку на стол.
- Кто мой отец?
Антонюк заставил себя никак не отреагировать на этот неожиданный вопрос. А он все-таки неожиданный, несмотря на предупреждение Нади. Сказать правду? Или поддержать святую ложь матери? Он снова взял стопку, в упор посмотрел ей в глаза, увидел, что она очень волнуется - даже губы дрожат. И вся она дрожит от нетерпения.
- Давай выпьем, Вита.
Она жадно, по-мужски осушила свою стопку. Он, медленно потягивая настойку, решил, что не откроет материнской тайны. Пускай все так и остается. Ее отец - Шуганович. Но первой заговорила Виталия: возбужденно стала объяснять, почему спросила:
- Я давно вижу, что мама путается и чего-то недоговаривает. Ей как будто больно говорить о моем отце. Сперва я подумала: она перед ним виновата. После института я поехала в тот район, где вы партизанили.
Ивана Васильевича бросило в пот. От настойки, что ли?
- Так много было вас, партизан, а через двадцать лет никого нельзя найти, кто мог бы толком объяснить. Рассказывают легенды. Кто что. Только одна учительница хорошо помнит Шугановича, завуча школы, где она работала до войны. Знает, что он был комиссаром отряда Антонюка. Но того звали - Василь… Матери я ничего не сказала… Если она напускает туман на мое появление на свет, то мне в конце концов все равно, кто мой отец, - заключила она со злостью.
- Твой отец - я.
"Что ты делаешь? Зачем ты это сказал? Такова твоя правда?!" - закричал один Антонюк. "А разве я не был ей отцом там, когда над всеми нами висела смерть? Она не должна стыдиться такого отца. И, может быть, ей будет от этого легче жить", - рассудительно говорил другой.
- Вы? - Виталия долго, не мигая, широко раскрытыми глазами смотрела ему в глаза. Потом недобро засмеялась: - Вы?! Вам захотелось преподнести мне сюрприз? Веселенькая история! Ха-ха.
Потную спину лизнул холодный ветерок. Проползло то мерзкое ощущение, которое редко к нему наведывалось и которое, наверное, называется страхом. "Зачем нагромождаю на ложь еще одну ложь? На какого дьявола ей сейчас мое отцовство? Если она прогонит такого отца к чертовой матери, то будет права". Но отступления нет. Надо не растеряться, подкрепить признание фактами.
- Я работал заведующим райзо. А твоя мать - в школе, начальной. Старый дом церковноприходской школы. С квартирой для учительницы. Мы познакомились еще до войны.
- Вы были женаты?
- Был женат.
- Хороши моралисты! А теперь все грехи валите на наше поколение и хотите выдать себя за святых.
- Нет, мы не были святыми. Мы люди… Когда началась война, семья моя эвакуировалась, а я ушел в лес, организовал отряд… Твоя мать - мужественная женщина. Она пришла в отряд… в таком положении… незадолго до твоего появления на свет. Ты родилась в партизанской землянке…
- Это похоже на правду, - задумчиво сказала Виталия. - Мама такая… И вы… защитник трав, - она хмыкнула, налила настойки только себе и так же, по-мужски, выпила. - Теперь я не знаю, что мне делать. Целовать вам руки от радости? Или погнать прочь за то, что вы столько молчали… Даете жизнь детям - и боитесь сказать им правду.
- Меня ты можешь винить. Мать не вини…
- А ну вас, - беззлобно и уже как-то устало и равнодушно отмахнулась девушка. - Ешьте. Яичница остыла. - И стала нехотя жевать, как будто желая показать гостю пример.
Сидели друг против друга, опустив глаза в тарелки, делали вид, что едят, и молчали. Долго молчали. Это были тяжелые минуты. Иван Васильевич корил себя: "Зачем я это сделал? Чтоб нарушить ее душевный покой? И Надин, и мой? Правда, на кой черт ей теперь отец? Да еще такой, как я? Удочерить надо было тогда, в войну, когда она была ребенком. Но тогда почему-то и в голову не пришло, что ей нужен отец. Сейчас вернется Надя и… не подтвердит… Разрушит все. И мне, лгуну, как побитой собаке, придется уйти… Как я посмотрю ей в глаза? Уже и теперь трудно смотреть ей в глаза".
- Я виноват перед тобой: ты давно могла бы знать…
- Вы думаете, что от этого мне легче жилось бы? Нет, мама умно поступила. Я была как все, кто остался без отца. А их здесь, в селе, немало таких. Моих ровесников. Мой отец, партизан, погиб, как герой, и я гордилась им. Все было просто. С нами в школе учился мальчик Евген Ковшик, о котором говорили, что его отец - немец. Он был тихий, добрый, а его все равно не любили, называли "фрицем". Дети жестоки. После седьмого класса ему пришлось уехать куда-то в Донбасс. Говорят, стал шахтером. Женился. И ни разу не приехал к себе в село. Я его понимаю. Поэтому не виню мать… Как скажешь дочери про свой грех, даже если она и не ребенок уже, дочь?
Антонюку не стало легче после ее слов.
"Мать она не винит. А меня, по сути, приравняла к немцу. Ни искорки, ни нотки радости или благодарности. Дожил до пенсии, а ведешь себя, как мальчишка. Разве не бывало уже, что твоя филантропия обращалась против тебя?" Но тревожило не это. Тревожила мысль, как отнесется к его лжи Надя. Надо непременно ее предупредить., Он поднялся из-за стола, поблагодарил за завтрак.
- А чай? - спросила Виталия.
- Спасибо. Не хочу, Разболелась что-то голова. Хочу пройтись.
- Вам надо встретить маму и предупредить ее… сговориться? - догадалась она, саркастически улыбаясь. - Идите. Маму и в самом деле надо предупредить. Она что дитя малое. Совсем не умеет лгать. У нее сейчас урок в восьмом, в бывшей церкви. - Виталия вздохнула. - Когда нам построят школу? Бегаем, как сумасшедшие, с одного конца села на другой. В дождь, в грязь. - И почему-то некстати попрекнула: - Попробовали бы вы так поработать!
Как будто бы строительство школы зависело от Антонюка. Надя, должно быть, заметила его через окно и, бросив класс, выбежала на улицу, испуганная: что случилось? Почему он здесь? Иван Васильевич увидел страх на ее побледневшем лице, прочитал вопрос в настороженно расширенных глазах. Виновато улыбнулся. Глянул на окна школы, к стеклам прилипли физиономии мальчишек и девчонок. Им любопытно: к кому так поспешно вышла учительница? Надя тоже оглянулась на окна и еще больше растерялась и встревожилась. Тогда, в партизанах, когда каждый день смертельная угроза висела над ней, над маленькой дочкой, он никогда не видел ее такой растерянной, беспомощной, трепещущей, как пташка: удивительно изменился человек. Чего ей бояться теперь? Из-за чего волноваться? Слова не может вымолвить. Молит взглядом: говори скорее, что у вас там случилось?
- А случилось-таки…
- Что? - словно в беспамятстве, прошептала она.
- Вита спросила, кто ее отец…
- И ты сказал?..
- Сказал - я…
- Иван!
- Она ездила в наш район и расспрашивала о Шугановиче.
Лицо ее совсем побелело, пальцы судорожно мяли платок, накинутый на плечи.
- На твое… наше счастье, не наткнулась ни на кого из тех, кто знает все… Но что Шуганович - Василь, об этом ей сказали. Почему ж она Виталия Ивановна?
- Иван! Я не могу больше лгать! Не могу! Не надо! Зачем?
Он ответил громко и почти сердито:
- А разве не я был ей отцом с самого рождения? Не я три года носил ее на руках? Разве не я думал о ней? Да, думал… так же, как и о своих детях. Она жила в моем сердце… Кто еще о ней думал, кроме тебя?
- А он? Иван! А что, если он жив?
- Его нет.
- Нет?
Иван Васильевич шагнул и сжал ее руку, крепко сжал руку у локтя, до боли. Другой рукой заботливо поправил платок, прикрыл грудь, чтобы не простудилась. Она попыталась вырвать руку. Он не отпустил.
- Давно нет. Это единственное, что я от тебя утаил.
- Ты?!
- Нет. Не я. Трибунал. После войны уже. В сорок девятом. Тогда он бежал на Украину. Но не затем, чтоб там трудиться. Вступил в бандеровскую банду. На его руках много крови. Разбитые, они попрятались, те, кто уцелел. Свояцкого нашли где-то в Азербайджане. Меня вызывали для опознания. И потом - свидетелем на суд. Во время очной ставки он имел возможность спросить о вас, если б был человеком. Не спросил. Вы не существовали для него. Они там все озверели. Родную мать ненавидели.
Ее начала бить лихорадка. Вся задрожала. У Ивана Васильевича даже шевельнулось недоброе чувство. Так остро переживать смерть этого подлеца?
- Тебе холодно. Иди в класс.
- Б-боже мой! Столько времени я ж-жила в с-страхе, что он… н-найдет нас, в-вернется. Я могла бы и-иначе жить. Совсем иначе! - Она бросила эти слова как упрек: зачем Антошок молчал?
Теперь он понял всю трагедию этих более чем двадцати лет ее жизни. Бесстрашно бросила дом, мужа, который предал все, что было ей дорого, и ушла в лес, в метель, в неизвестность. А потом… потом, когда пришла победа и радость, она жила в страхе - может вернуться он, сказать Виталии, кто ее отец… Была за ним вина, но он понес наказание, муки… Дочка может простить. А она не могла. Она чувствовала, что не сможет простить. Никогда. Какое бы тот наказание ни понес. Каким бы измученным ни вернулся. Как бы ни просил.
А он не подумал об этом раньше! Выходит, плохо он все-таки знал эту маленькую, как будто беспомощную женщину, которую когда-то полюбил. Нет, она не слабая. Она такая же, какой была и тогда, в лесу, - тихая, незаметная, преданная - тому, кого полюбила, но мужественная. Однако другие времена - другая мера мужества.
- Прости. Я думал - так лучше.
- Б-боже мой! Столько лет!
- Успокойся. Ты вся дрожишь. Иди в класс, - Иван Васильевич повел ее к школе, не выпуская руки.
На крыльце Надя сказала:
- Я не смогу вести урок.
- Скажи, что к тебе приехал гость. Дай им заданье. Попроси сидеть тихо. Ты же сама предлагала мне.
Она постояла, подумала. Потом сказала:
- Я боюсь заходить в класс. Боюсь - расплачусь. - На немой вопрос - почему? Из-за чего? - криво улыбнулась: - Бывает, что хочется поплакать.
- Погоди, я сам скажу.
- Нехорошо, Иван.
- Все хорошо. Я все еще партизан.
Он решительно вошел в класс. Школьники бросились от окон, от дверей за парты. Недружно встали, еще менее дружно ответили на приветствие - рассыпали горох. Крепко их удивило такое неожиданное вторжение в класс незнакомого дядьки. Иван Васильевич обратился к ним, как к взрослым:
- Товарищи! Мы с Надеждой Петровной вместе воевали. Я командовал бригадой, она была партизанкой, санитаркой нашей и хозяйкой. Мы не виделись много лет. А гостя надо принять. Разве не так?
- Так! - ответили хором, дружнее, чем поздоровались.
- Надежда Петровна просит вас позаниматься самостоятельно. Идет?
- Идет!
- Не так громко, а то мы подымем на ноги всю школу.
- А тут только три класса.
- Все равно. Вы обещаете вести себя так, чтоб на вас не было никаких нареканий?
- Не будет!
- Расскажите нам, как вы партизанили, - голос с задней парты, где сидели мальчики.
- Я могу рассказать, но, конечно, не сейчас.
- Так вы же ненадолго,
- Я постараюсь найти время… С помощью Надежды Петровны. Так можно считать, что мы договорились?
- Договорились!
Иван Васильевич хотел было идти, но его остановил девичий голос:
- Пальто Надежды Петровны. Пальто висело на спинке стула.
Он взял пальто, повернулся и… увидел Надю: она стояла у двери, спокойная, уверенная, улыбкой укоряя его, как ребенка:
- Иван Васильевич действует по-партизански. Ребята засмеялись. И тут же стали уговаривать ее:
- Идите. Надежда Петровна. Мы сами…
Она дала задание - что прочитать здесь, в классе, и на дом. Иван Васильевич помог учительнице надеть пальто. На это обычное проявление вежливости сельские школьники смотрели с любопытством: девочки - с явным восхищением (нам бы такое внимание!), хлопцы - с ироническими усмешками.
Когда вышли в коридор, Иван Васильевич спросил:
- Тебе расхотелось плакать?
- Мне расхотелось плакать.