И смолкла. Впервые он испытывал неловкость от ее молчания. Оно отчуждало ее, отдаляло. Надя никогда не была разговорчива. И раньше, даже тогда, в молодости, она могла подолгу молчать. Но тогда оно было иным, ее молчание. Самое странное, что и сам он вдруг почувствовал себя юношей, который боится, не умеет при женщине вымолвить двух слов. Казалось, что ни скажет, будет невпопад. Заметил:
- Надо учить детей обхождению.
- А чего они не умеют?
- Хотя бы не удивляться, что мужчина помогает женщине надеть пальто.
- Разве это главное?
Иван Васильевич почувствовал себя неловко. В самом деле, нашел проблему! "Кажется, глупеешь, товарищ Антонюк. Придираешься к внешним мелочам". Хотелось хоть чем-нибудь расшевелить ее, вывести из задумчивости, заставить говорить. Спросил несмело:
- Надя, я сделал тебе больно?
Она остановилась посреди улицы, повернулась к нему, смотрела в лицо открыто, душевно, хорошо, но без той влюбленности, которую он всегда видел в ее глазах раньше.
- Иван! Ты приносишь мне радость. Всегда. И теперь… Но радости бывают разные. И не каждая нужна… Не каждая. Иван…
- Я понимаю, - теперь он действительно все понял, потому что снова, в один миг, охватил все события в их взаимосвязи, будто собрал в единый фокус. А то как бы провалы были: думал об одном и забывал о другом. Думал, например, о том, как она приняла известие о смерти Свояцкого, и не связывал это со своим признанием Вите, с еще одной ложью, пускай и во благо, которую ей, матери, придется пли принять, узаконить, или отбросить.
Вдруг захотелось, чтоб Надя не приняла этой лжи - его отцовства. "Радости разные… - не каждая нужна". Всю жизнь он говорил людям суровую правду, боролся за правду. И вдруг должен лгать. Пускай бы девушка послала такого отца к черту. Было бы проще. Однако не послала, не возмутилась. Приняла почти спокойно. Простила матери ее обман. Надя молчала. Встречные женщины здоровались с учительницей и с любопытством разглядывали ее гостя. Может быть, некоторые постарше помнили его по прежним редким посещениям. Хотя когда это было! Не очень-то он показывался на люди. Выходит, Надя тоже готова принять его ложь. Принимает. На крыльце своего дома остановилась, тяжело вздохнула.
- Тебе стыдно перед Виталией?
- Нет. Я все испытала уже. Переживу еще один упрек. А потом, может быть, все станет проще. Для меня. Я устала. Иван, - она легко сжала его пальцы, не то благодаря, не то ласково укоряя.
Виталия, когда они вошли в комнату, прищурила свои чуть монгольские глаза, иронически оглядела их - так бесцеремонно, что Ивану Васильевичу даже стало как-то неловко.
- Что, старые греховодники, сговорились? - И весело засмеялась. - А вы друг друга стоите. Ей-богу. Маленькие, да удаленькие.
Мать растерялась.
- Вита!
- Что, дорогая мамуля? Сейчас начнешь читать мораль, что я плохо веду себя? Да?
- Нет. Не будет. Она больше не будет, - как маленький, ответил Иван Васильевич, чтоб обернуть разговор шуткой.
- Больше не будет? Спасибо. Наконец я получила право на самостоятельность! - И опять засмеялась. - Гляжу я на вас, и смех разбирает. Очень уж вы непохожи на любовников. Таких, как в романах.
- Вита!.. - Надежда Петровна вспыхнула, как девочка.
Иван Васильевич сказал серьезно:
- Тебе не к лицу цинизм, Виталия. Ты обижаешь мать. За что?
- Мама не обидится. Не бойтесь. Если вы открыли свою тайну, то нечего прикрываться фиговым листком. Этакие голубки! Ай-ай!
Даже его, старого зубра, она заставила покраснеть. Она разговаривала с ними так, как многоопытный взрослый говорит с детьми - не принимая всерьез их слова, поступки. Изредка, правда, прорывался интерес к Ивану Васильевичу - любопытство и даже забота. Очень может быть, что ей, лишенной отцовской ласки в детстве, хотелось почувствовать ее теперь. Но она не позволяла себе это показать, ловко прячась за иронией, за шуткой. Может быть, и в самом деле ей, человеку с юмором и настроенной несколько нигилистически, что свойственно определенной части молодой интеллигенции, вся эта история кажется забавной? Не так уж тронуло ее появление отца. Какая разница - есть он где-нибудь или нет его, главное - существую я. Весь мир - во мне и для меня. А все родственные отношения, сыновняя, дочерняя, отцовская любовь, - все это анахронизм. Есть и такая философия среди молодежи. Лада иной раз, чтоб нагнать страха на мать, рассказывает о таких взглядах студентов. Правда, Антонюк никогда всерьез не принимал эти рассказы. Лада - фантазерка. И не верил в такую "философию", которая, по его мнению, была либо безобидной болтовней маменькиных сынков, желающих покрасоваться, либо - вот это опасно! - могла быть порождена злобой и завистью юного существа, не знавшего отцовской ласки.
Виталия не похожа ни на того, ни на другого. Вряд ли у нее раньше возникали такие мысли. Ей досталась слава отца и горячая любовь матери. Просто она, интеллигентная девушка, хорошо понимает положение человека, имеющего семью, одобряет благородство матери, ее бескорыстную, преданную любовь. Потому и встретила так трезво неожиданное признание. Не станет же ей хуже житься оттого, что отец, известный партизанский командир, жив и здоров. Дочка и мать занялись обедом, верно необычным, праздничным. Иван Васильевич прилег на диван в чистой половине и с удовольствием стал читать в хрестоматии "Капитанскую дочку". Давно не перечитывал, не попадалась на глаза. Женщины тихо переговаривались между собой - слов не разобрать. Виталия то и дело приглушенно смеялась. Все еще, видно, подтрунивала над матерью.
Возможно, он задремал на мгновение и услышал это во сне. Но показалось вдруг, что Виталия засмеялась недобро, злорадно. Тогда вновь поднялась тревога. Подумал, что она все знает - и про Свояцкого и все прочее. И хочет зло подшутить в отместку и матери и ему, Антонюку. Отомстить за настоящего отца. Там, в районе, куда она ездила, ей мог попасться человек, который неумышленно, а может быть, и умышленно рассказал о Свояцком не то, что было в действительности. Ведь тогда, когда он исчез, кто-то пустил легенду, что заместитель начальника районной полиции ушел к партизанам, что и в полицию он заслан был партизанами. Но неужто она могла так долго молчать, не сказать матери? Неужто специально ждала его приезда? Не верила, что он сюда больше не наведается?
Какая чепуха лезет в голову. Подозревать девушку, пускай и не наивную, в таких злобных намерениях, в желании так жестокой безжалостно отомстить матери - абсурд. Самому близкому человеку?! Мало ли отчего Виталия могла так засмеяться. А может, и правда приснилось? Вот характер у человека! Сидел ты, Иван, тихо, спокойно… Так нет, сорвался и наделал себе хлопот. А когда я сидел тихо? Нет, не было такого дня, когда бы я чувствовал себя пенсионером. Пока жив - буду волноваться сам и заставлять волноваться других. Буду шуметь. Буду ошибаться, потому что не ошибаются лишь обыватели и покойники. А я живой! Живой! Буду любить и буду ненавидеть! Может быть, я сделал глупость, но не раскаиваюсь. Тебе не будет, никогда не будет горько и стыдно за того, кто назвался твоим отцом. Ты можешь судить меня за многое, но не за то, что было главной линией моей жизни, что должно быть главной линией жизни каждого человека. Виталия вошла что-то взять - на цыпочках: думала, что он спит. Иван Васильевич поднял с груди книгу.
- Входи смело. Я не сплю. Увлекся "Капитанской дочкой".
- О-о! Вас еще могут увлекать такие книги?
- А почему нет? Мы, старики, как раз и читаем Пушкина, это вы, молодежь, - Евтушенко.
Вдруг захотелось втянуть ее в спор - в такой, какие часто вел с Ладой. Но Виталия не приняла вызова. Видно было, что Евтушенко для нее - пустой звук, не то, что для Лады, голова которой забита стихами так же, как формулами. Похоже, что Виталию стихи мало интересуют. Она человек практичный, реалистка. Насколько глубоки ее знания по химии и биологии, которые она изучала в институте и ведет в школе? В области биологии агроном Антонюк мог бы поспорить с любым педагогом, хотя его и обвиняли, что он отстал от передовой науки. Правда, теперь начали признавать и ту, старую, "не передовую" науку, которой он придерживался еще с Тимирязевки. Виталия сказала:
- Я хочу пригласить к обеду нашего директора школы. Вы ничего не имеете против?
- Хорош гость, который стал бы указывать хозяевам, кого пригласить, что подавать на стол…
Девушка шуршала чем-то в шкафу за занавеской, видно, переодевалась. Сказала после долгой паузы:
- Мама посоветовала спросить. Она, видно, не считает вас гостем…
Иронии не заметно. И это было уж слишком. Иван Васильевич даже не нашелся, что ответить. Вита сразу отсекла все сомнения. Она признавала за ним права хозяина. Затаилась там, за занавеской, - может быть, ждала, что он ответит.
- Конечно, приглашай. Ведь у нас с тобой - праздник. И попроси его, пожалуйста, захватить бритву. Надеюсь, он бреется? Или носит бороду?
Она засмеялась весело и, кажется, даже счастливо. Или просто Ивану Васильевичу этого очень хотелось? Не только сейчас, но и раньше он замечал, что начинает терять способность чувствовать настроение близких людей и определяет его в зависимости от собственного желания.
Захочется, например, чтоб Ольга чуточку взгрустнула - и, кажется, что она грустит. Но когда он однажды спросил у жены, чем она так огорчена, та удивилась:
- Выдумываешь, Иван. У меня давно уже не было такого хорошего настроения, как сегодня. Это тебе, должно быть, невесело. - И тяжело вздохнула: - Я понимаю…
Смешили и злили эти ее вздохи: дескать, как ему тяжело без работы, без коллектива. Виталия с таким же счастливым смехом - невозможно же столько раз ошибаться - что-то долго рассказывала матери. Закрылась за дочкой дверь, и Надя сразу вошла в горницу. Одетая по-домашнему - в синем фартучке, в белой косынке, из-под которой выбивались прядки волос, не приглаженных, как утром, - она выглядела простой, чистенькой и привлекательной хозяюшкой. Румянец молодил ее. Ивану Васильевичу захотелось порадовать ее чем-нибудь.
- Посиди возле меня, Надя.
Присела на край дивана. Он взял ее маленькие руки. Они пахли свежей булкой. Поцеловал пальцы. Хотел сказать привычные слова: "Я люблю тебя, Надя". Но что-то незнакомое, неведомое удержало. Какое-то новое чувство. Не сказал. Надя, так же как утром, провела ладонью по его колючей щеке. Она, конечно, ответила бы: "И я люблю тебя, Иван". Но он не сказал - может быть, поэтому она вздохнула. В этом новом чувстве были та же благодарность и ощущение близости, та же нежность, что прежде, но появилось какое-то странное, непонятное сознание ответственности. Перед кем? За что? И еще - примесь жалости. Жалость - ясна: к ней, оттого, что она могла эти двадцать лет прожить иначе, имела право прожить иначе. Он почувствовал свою вину.
- Прости, Надя…
- За что, Ваня? - Она удивилась так искренне, что Иван Васильевич не стал ничего больше говорить: подумал, что и настроение ее не уловил и вообще все усложняет - овладела этакая нехлюдовщина. Надо горячо обнять ее, осыпать поцелуями: так редко у нее бывает эта радость. Притянул к себе. Надя сама, как-то совсем иначе, чем раньше, поцеловала его и… отстранилась. Сказала:
- Вскружил ей голову этот Олег Гаврилович. Иван Васильевич не сразу понял, что Надя - о дочери. Догадался - и почувствовал: Виталия стоит между ними, стоит, как не стояла никогда раньше. Маленькой она сближала их. А теперь, когда он так приблизил ее, это переводит его с Надей отношения совсем в другое русло, какое - еще неизвестно, но новая ложь, которую она приняла со страхом и радостью, странно и как-то по-особому отчуждает их. Или, может быть, внутренний холодок этот имеет более простое объяснение: годы? Годы вообще и шесть лет, которые они не виделись.
- А у нее, по-моему, это первое серьезное чувство. И мне боязно…
- Чего?
- Она увлечена, как школьница… как в шестнадцать лет. А ей двадцать три…
- Какая разница? "Любви все возрасты покорны", - Иван Васильевич раскрыл хрестоматию на портрете Пушкина.
- Ты не понимаешь, Иван. Она учительница, а он - директор. Злые языки распускают сплетни.
- Боже, какая ты стала правильная!
- Я - мать.
- Если они любят друг друга, как ты говоришь, чего тебе бояться сплетен? Пускай болтают. Без сплетен было бы скучно.
Надя вздохнула:
- Моя беда, что я не верю, будто у него это так же серьезно и так… романтично, как у нее. Он уже был женат. Но меня пугает не это. Ему - тридцать два года. В жизни всяко бывает. Но если б он был откровенен до конца. А у меня все время такое чувство, что он что-то скрывает…
- У каждого есть своя тайна.
- Да, у каждого из нас своя тайна. Но я храню свою тайну для спокойствия и счастья близкого человека - дочери. А он почему?
- А какая тайна у него? Что ты подозреваешь? Ведь он же сказал, что был женат. А разведен ли - можно проверить.
- Ненавижу проверки. Я хочу верить человеку. Вита верит, как ребенок. Как она накинулась на меня, когда я начала однажды этот разговор… осторожно, деликатно. А она… ты поглядел бы, как закипела! Оскорбила меня: "Ты всех меряешь по себе!"
- А правда: почему то, что он, может быть, не оформил развод, кажется тебе такой опасной тайной? Ты сама говоришь: в жизни всяко бывает. Ну ладно, был женат. Ну, не получилось… Неизвестно, по чьей вине.
- Если б он открыто признался! Самое страшное - разочарование, Иван. Самое страшное. Я знаю, что это такое… Мне тогда было двадцать два…
- Но у тебя были другие причины.
- Все равно. Это страшно! Только откровенность сближает, роднит людей на всю жизнь. Как у нас с тобой. Ты ничего не таил от меня, я - от тебя. У тебя был твой долг. И я полюбила тебя еще больше, когда ты вернулся к семье.
- Вита не показалась мне такой уж романтичной особой. Рассуждения ее весьма трезвы.
- О, нет! Ты ошибаешься. Внешне она как будто грубая, дерзкая. Но я знаю, как легко ранить ее сердце. Она всегда воюет за правду. Со всеми задирается. Там сцепилась с директором школы, с районо, а тут уже несколько раз налетала на директора совхоза. Из-за культработы. Он, Олег, не только не удерживает, а подбивает на такие выходки. А сам всегда умеет остаться в стороне. Не нравится мне… Не люблю я таких. Ты когда-нибудь оставался в стороне, если в драку ввязывались близкие люди?
Иван Васильевич подумал:
"Если Надя не ошибается, то письмо могло быть от него. Виталия рассказала по простоте душевной, и он не удержался, чтоб не "сигнализировать". О, водятся они еще, эти "сигнальщики"! Если это так, то дрянной человечишка".
- А может, антипатия у тебя от ревности, что он, чужак, становится дорог твоей дочери? И от страха, что заберет ее у тебя?
- Может быть, - грустно согласилась Надя. - Ты все еще партизан, а я уже не партизанка. Я трусиха. Вита готовится вступить в партию, и я тоже боюсь.
- Чего?
- А если не примут? Какой это для нее будет удар?
- Почему не примут?
- Из-за характера. Все воюет. Директор совхоза что скажет, то и сделают.
- Не те времена, Надя. У тебя старые представления. А у самого дрогнуло сердце, кольнула тревога. Но по другой причине.
"В партию тебя примут. Партизанская дочка. Но потом, может случиться, спросят: почему скрыла "факт своей биографии"? О, этот злосчастный факт! И никто, никто не поверит, что ты ничего не знала. Да, не поверят. И может случиться, что тогда уж лет такого свидетеля, как я. А факты биографии останутся. Их будут по-прежнему проверять. Выходит, я лгу не только тебе… Неловкая ситуация. Может быть, убедить Надю, что лучше сказать правду? "Только откровенность сближает". Пусть переживут это горе один раз… Нет, Надя не согласится, подумает, что я испугался. Ей нужно вычеркнуть его из своей жизни и жизни дочки навсегда. Она рада моему признанию и… даже моей лжи…"
- О чем задумался, Иван?
- Я? О детях… О моих детях.
- Прости. Я не успела спросить, как твои…
- Я, кажется, говорил - еду от сына. Нет, это я Виталии сказал… Он в Крыму, в береговой охране. Служба пошла ему на пользу. Но пережитое сделало его несколько замкнутым. История в университете…
- Я же не знаю этой истории. Ты написал два слова. Он рассказал.
- У тебя были неприятности?.
- Тогда - нет. Так, разговор… А потом… Потом припомнили все. И сына тоже. Тогда я крепко рассердился на Василя: маменькин сынок, катается как сыр в масле и еще недоволен, протестует… Против чего? А теперь понимаю, против чего. Мы, старики, помаленьку свыкаемся с глупостью, подлостью, ханжеством. И частенько проходим мимо них. Только бы жить спокойно. Ничего, мол, не поделаешь. А они, молодежь, не хотят спокойно жить, они хотят гореть, а не тлеть. Но мы иногда заливаем этот огонь… Затаптываем грубо… сапогами, Боюсь, что Вася уже никогда так не загорится. Будет правильным. Не люблю правильных. Очень часто это люди с двойным дном. Мне захотелось после этой встречи, чтоб Васи ль вернулся домой. А его приворожило море… Что-нибудь или кто-нибудь их привораживает, и они уходят от нас. Таков закон…
- А Лада? Замуж не вышла?
- О нет! У нее весь огонь для науки. Похоже, растет большой физик. Лада - моя любовь. С ней мы нашли правильную форму отношений., отцов и детей. Мы спорим. А в спорах рождается истина…
Так они сидели, по-семейному беседуя, пока не вернулась Виталия и с ней Олег Гаврилович. Надя первая услышала их голоса. Вскочила, как будто испуганная или смущенная.
- Идут.
Директор принес две бритвы: электрическую и "безопаску". Пояснил:
- У меня эта не выбривает подбородок. Приходится подправлять по старому способу.
Познакомился он просто, не проявляя излишнего любопытства. Вообще чувствовалось, что это довольно сдержанный человек - во всем: в словах, в поступках, даже в жестах. Было в нем что-то от знающего себе цепу драматического актера. Антонюк так сразу и подумал, он знал и плохих, и хороших актеров. Но знал он и другое: бывает, что хороший актер - плохой человек. А для него всегда на первом плане - человек. Однако по всему видно, что этот актер - Олег Гаврилович - не так просто откроет свою человеческую суть. Нелегко его раскусить.
Иван Васильевич включил "Харьков". Бритва гудела, как трактор. Можно помолчать, чтоб не перекрикивать ее, и разглядеть нового знакомого. Что ж, мужчина красивый, такие особенно нравятся женщинам. Высокий. Действительно с актерской осанкой. Сел на диван, закинул ногу на ногу. Спросил у Надежды Петровны разрешения закурить. Из листочка бумаги быстро и умело сделал лодочку-пепельницу… Лицо худощавое, продолговатое. В светлые и довольно густые еще волосы врезаются зализы - этакие профессорские залысины; они увеличивают поле лба, такой лоб привлекает внимание, и люди наивные подчас думают: о, вот это ум! Но Иван Васильевич нередко видел "сократовские" лбы у дураков.