Антонюк прикинул. Всё. Одним взглядом опытного охотника и еще более - искушенного человека, который все видел, сам бывал при разных обстоятельствах и хозяином и гостем. Удивить его чем-нибудь трудно. Но подивился - ловкости и уменью друга своего.
Видывал Антонюк организованные охоты, в которых загодя расписывался каждый выстрел - где, когда, с какого расстояния - и зверя чуть ли не привязывали. Потому подумал, что многие из тех охот, в организации которых и он иной раз участвовал, были, мягко говоря, бездарны по сравнению с этой. Там все было белыми нитками шито, и сами организаторы потом рассказывали об этом анекдоты. Об этой же охоте анекдотов, пожалуй, не расскажешь. Однако Иван Васильевич не удержался, спросил:
- Сколько егерей гнало? Будыка засмеялся.
- Ох и зануда же ты, Иван! Один. Змитрок. Пошел звонить, чтобы пришли машины.
Да, черт возьми, это надо уметь - предоставить гостю все сто охотничьих мук и радостей! Поводить его с рассвета так, что он шевельнуться не может, а потом, под вечер уже, выгнать дурака кабана точно на него, на гостя, а не на кого другого. Такой азартный охотник, как Сиротка, не удержался бы, как с ним ни договаривайся, бьет он без промаху. Так нет же - единственный настоящий охотник не мог даже выстрелить, был блокирован. Недаром лежит такой мрачный.
Антонюк повернулся к гостю:
- Поздравляю.
Человек, которому тоже давно уже перевалило за полсотни, министр, заснял от счастья, как ребенок. (Все мы на охоте, на рыбной ловле - дети.) Сразу встал. Крепко пожал руку Антонюку, задержал дольше, чем требует вежливость, внимательно вглядываясь в лицо умными карими глазами, давно научившимися распознавать людей, читать их мысли. Антонюк поздравлял искренне - выстрел отличный. Сергей Петрович увидел это и почувствовал к нему симпатию.
- А мы с вами встречались, - сказал Иван Васильевич.
- Да, да… - подтвердил гость, но не вспомнил, когда, где, - сколько перед ним проходит людей! - и, чтоб не выдать себя, отступил в сторону, давая дорогу помощнику, который ждал своей очереди познакомиться с Антонюком. (Не мог он лежать, когда поднялся начальник!)
Сергей Петрович шутливо заохал:
- Ой, ой, мои бедные ноги. Натер до кровавых мозолей.
Будыка довольно захохотал.
- Однако ж вы, Сергей Петрович, сбили не только ноги. Вот, - он все еще гладил кабана и захлопал обеими ладонями по стегну, выбивая веселую дробь, - за такой трофей не жаль заплатить и мозолью! Верно, Марьян? - обратился он к Сиротке; тот не ответил, и Будыка опять засмеялся, закричал: - Вот, видите? Сиротка совсем сиротка. От неудачи. А у Ивана глаза горят. Завидуешь? Признавайся?
- Завидую, - подыграл Антонюк.
Толстый Клепнев, перевалившись с боку на бок, сказал:
- Зависть - частнособственнический пережиток. Учитесь у меня. Я завидую только тому, кто жрет сейчас колбасу из такого хряка. И глотаю слюнки. Скорей бы приезжал Змитрок.
- Может, и вправду товарищи расстроились? - озабоченно спросил гость. - Но я так понимаю: вместе охотились… Охота на такого зверя - дело коллективное.
- Да что вы словно оправдываетесь, - отозвался молчаливый Сиротка. - Разве впервые? Мы - старые зубры. Один Валентин Адамович не понимает охотничьей этики.
- Я? - закричал Будыка, непритворно взволнованный и притворно возмущенный.
- Ты. Дилетант! - насмешливо бросил Антонюк. Неведомо почему холодной волной ударила в сердце злость на Будыку.
"Что ты суетишься? Кто-кто, а я тебя насквозь вижу. Все мы принимали гостей и подхалимничали иной раз перед теми, кто над нами стоит. Но мы - грешные чиновники, а ты - ученый".
Антонюк боялся таких неожиданных перемен в себе самом. Подошел к компании в расположении добром, мягком, и вдруг - без видимой причины - резкий поворот. Зачем это ему? Испортить людям настроение?
- Я? Я - дилетант? - сделал удивленный вид Валентин Адамович и тут же засмеялся: - Юпитер, ты сердишься, потому что не убил кабана. А мы убили. - И, как бы испугавшись, что Антонюк не поймет шутки, закричал, подняв руки: - Сдаюсь, сдаюсь… В постижении охотничьих тайн я вечный первокурсник.
- Не только в этом. - Но холодная волна так же неожиданно отхлынула, снова вернулось добродушие, покой, пришедшие после дня скитаний по лесу, и Антонюк сказал это просто так, не придавая словам особого значения, чтобы разговор не иссяк.
- Сергей Петрович! Если мой лучший друг начнет убеждать, что и в машиностроении я этот самый… первокурсник - знайте: такова наша дружба. Умеем "поддержать" товарища при случае.
Это, кажется, уже обида? Или хитрость? Еще одно, с заходом с тыла, напоминание начальству о своих заслугах?
- Как директор института ты - гений, Валентин. Могу засвидетельствовать перед министром.
- Видите, Сергей Петрович, с какой язвой я жил в одной землянке?
Антонюк перевел разговор на другое:
- Вырежьте железу. А то испортит мясо.
- А егерь посоветовал смалить. Кабан молодой, лётышек. Время раннее.
Понятно: гостя хотят попотчевать еще одним экзотическим зрелищем. Клепнев ребячился, разжигал аппетит.
- Мы его сразу на сковороду. Колбаса - это вещь. Нету лучше в мире птицы, чем свиная колбаса. Мудрейший афоризм! Вершина житейской философии. У вас не верещит в ушах верещака? У меня явно начались галлюцинации. Какая верещака у нас будет! Не зря я захватил гречневой муки. На блины. Ни один повар не сготовит такой верещаки, как я.
Он перевернулся на другой бок, алчно застонал, зачмокал толстыми запекшимися губами.
- Где ты ее достаешь, гречневую муку? - удивился Сиротка. - Кто в наше время мелет гречу? Крупы и то нет.
- Не веришь ты, Марьян свет Максимович, в успехи нашего сельского хозяйства! Отстал от жизни. Давно выведен гречишно-кукурузный гибрид. Только надо уметь отделить гречиху от кукурузы. Я умею.
- Не мели, Эдуард, - остановил своего подчиненного Будыка: он не любил подобных намеков.
Клепнев Антонюка давно интересует: человек без принципов, но и не трус, бесцеремонный - через полчаса с самим богом запанибрата. С патроном своим Будыкой разговаривает на диво независимо, иногда довольно едко язвит. И однако тот держит человека без специальности, какого-то бывшего кинооператора, на должности научного сотрудника. И всюду таскает за собой. Ни шагу без него. Конечно, Клепнев - пролаза, доставала, рекламщик. В рассуждениях - циник. Но в мутной его болтовне иной раз блеснет и разумная мысль.
Невдалеке засигналили машины. Одна басовито, с хрипотцой, словно простуженная, за ней другая, голосисто, как девушка. Клепнев приподнялся, вскинул ружье, выпалил в пожелтевшую листву дуба. Сбитые веточки стремительно падали, одинокие листья кружили в воздухе. Усталая гончая, что лежала под дубом, смешно подскочила и стала бегать по кругу, нюхая влажную землю, которая пахла старыми грибами и свежим желудем. Сиротка поманил собаку!
- Чомбе! Чомбе!
- Чомбе? - удивился Антонюк, - Кто придумал такую обидную кличку?
- Я купил ее у Лапицкого,
- Если б собака понимала, откусила бы его шляхетский нос. Политик!
Гончая послушно подбежала к хозяину и, высунув красный язык, смотрела умными глазами, казалось, даже с укором: какому, мол, дураку вздумалось без нужды стрелять? Хриплый сигнал послышался ближе. Клепнев опять хотел ответить выстрелом. Но Сиротка остановил:
- Зачем палить? Никуда с просеки не свернут. Дорога одна.
Медленно покачиваясь на корневищах дубов, поодаль, где проходила квартальная просека, показались машины: черный, как огромный жук, ЗИМ и светло-голубая, веселая, и вправду как девушка, "Волга". Кабана хотели затащить в багажник ЗИМа, но Сиротка высказал опасение, что туша может пропахнуть бензином. Набросали на заднее сиденье и пол еловых веток и положили туда. Будыка пригласил Сергея Петровича в "Волгу". Потом позвал Антошока. Когда двинулись, сказал:
- Надо захватить егеря. Пускай пропустит чарку. Но не заехали. Забыли. Заговорились.
Министр и Будыка заняли деревянный особняк - охотничий домик. Все остальные помещались в гостинице, стоявшей в сосняке на склоне холма, где совсем недавно был построен дачный комплекс. Будыка неожиданно пригласил Антонюка в их дом - комнат хватает! Комендант, хотя и старый знакомый, без особого энтузиазма встретил нового гостя - не тот ранг! - и поместил Антонюка внизу у входа, в комнатке, где при высоком начальстве поселяли охранника или порученца. Ивана Васильевича это нисколько не задело: слишком хорошо он знал "табель о рангах" и людей, которых назначали комендантами.
Умывшись и переодевшись, министр и Будыка вышли посмотреть, как под шумным руководством Клепнева (сам он ничего не делал, но всем давал советы) смалят кабана. Сквозь дверь Иван Васильевич услышал их разговор.
- Кто он, этот… колючий, который присоединился к нам? Знакомое лицо.
- Бывший… - Будыка назвал недавнюю должность Антонюка.
- А-а… Вспомнил. А теперь где?
- Персональный…
- За что его так? Ему же, должно быть, и шестидесяти нет…
- Принципиальный идеалист. Выступил против новаторства в сельском хозяйстве. Консерватор. Держался за травы. А трава - опора ненадежная. - Будыка засмеялся, довольный своей шуткой.
Уже на крыльце (слышно было сквозь открытую форточку) министр спросил:
- Валентин Адамович, ты, кажется, крестьянский сын?
- Все мы - дети земли.
- Как ты считаешь: мудро то, что мы делаем сейчас в колхозах?
- У меня другая сфера, Сергей Петрович.
- Да, да… У нас - другая сфера. Наша хата с краю. - Гость как бы спешил окончить случайный разговор, но в голосе его Антонюк услышал разочарование и боль - ту самую боль, что щемит и его сердце. Это подбодрило. Так когда-то подбодрили горечь и боль, не услышанные - увиденные в глазах человека, который, председательствуя на высоком заседании, вынужден был ставить на голосование предложение "принципиальных" людей "об освобождении Антонюка от обязанностей… за ошибки, допущенные в работе".
Предложил эту мягкую формулировку он, председательствующий. А некоторые из тех, с кем Антонюк съел пуд соли, кто не раз клялся в дружбе, подкидывали и такое: за несогласие с политикой партии… Привыкли мнение одного человека, подчас довольно спорное, выдавать за политику партии! Условились: пока не будет приготовлено хоть одно блюдо из кабана - за обед не садиться. Но охотники основательно перекусили в лесу, а Антонюк с утра натощак. И так засосало, что не выдержал - пошел на кухню раздобыть бутерброд. Повар пожаловался на Клепнева: не таких людей он кормил и никто так не лез в его хозяйство и работу.
Иван Васильевич решил не идти туда, где смалили кабана. Столпились, как дети. Но Клепнев неведомо как разнюхал, что здесь есть и такая вещь, как солома, - для экзотики. Известно, что от соломы совсем другой дух и вкус. Разоблаченный комендант должен был выдать два тяжелых снопа золотистого житовья. И после того как половина туши была осмалена паяльной лампой, стали досмаливать соломой. Тут уж Иван Васильевич не выдержал. Позвала душа селянина, поэта.
Смеркалось. Лес вокруг. По-осеннему глухо шумят сосны. Слетелись к жилью вороны. Перелетают с вершины на вершину, неназойливо каркают. Ярко горит солома. Искры гаснут в темных ветвях сосен. Силуэты людей. Их тени. И своеобразный, ни с чем не сравнимый, знакомый сызмалу запах соломенной гари, щетины, прихваченной огнем свежины. Отойти, оторваться от этого зрелища не в силах тот, в ком это живет как незабываемое впечатление детства. Смалили Сиротка и комендант. А Клепнев прыгал вокруг, раскрасневшийся, в расстегнутой куртке, и давал советы, кричал человеку, который на этом зубы съел, что он ни черта не умеет, все сало испортит и всю шкуру сожжет.
- Вахлак! Недотепа! Гляди, как потрескалась и покрылась пузырями!
Клепнев языком умел сделать все, руками - мало что. Антонюк не выдержал, прикрикнул - нарочно, как на мальчишку:
- Не путайся под ногами. Лучше сбегай по воду.
Годы, прежнее служебное положение Ивана Васильевича и его тон на миг смутили развязного толстяка. Но только на миг. Он тут же вспомнил, что Антонюк теперь всего-навсего пенсионер, и весело рассмеялся. Послал по воду шофера. И предложил послушать анекдот про пенсионера.
Однако министр, чтоб не допустить этой бестактной мести, перебил Клепнева: стал рассказывать об охоте на медведя где-то в Сибири. Слушали внимательно - Будыка, почему-то притихший, да шофер министра, который ни к чему не прикасался. Антонюк приметил, что даже машину шофер вел в перчатках; грузили кабана - министр тащил вместе со всеми, а шофер стоял в сторонке, молчаливый, важный, одетый в модный плащ, будто ему идти на бал, а не вести машину сотни километров.
Остальные суетились вокруг кабана. Антонюк вооружился ножом, засучил рукава пиджака и скоблил осмаленную тушу, тер мокрым клоком соломы. Работа захватила. Так же захватила она и Сиротку, тот даже кряхтел от удовольствия и, втягивая носом вкусные запахи, вытирал лицо и нос рукавом, по-деревенски, счастливо улыбался и был совершенно равнодушен к клепневской болтовне и его небезобидным наскокам.
Иван Васильевич понимал своего старого соратника по охоте. Простая, знакомая с голоштанного детства работа давала наслаждение, удивительно хорошо настраивала, делала добрым, покладистым, веселым. Он пожалел министра, который - по всему видать - человек городской и не чувствует своеобразной поэзии этого смаления, да еще в такой час - в сумерки, когда ярче полыхает огонь, становятся летучими звездами искры, обостряются запахи… На охоте такое вот первобытное чародейство над добычей, пожалуй, самое приятное. Неужто же Будыка, крестьянский сын, партизан, навсегда утратил ощущение этой поэзии? Смотрит в рот министру…
"Валька, черт! Ты же доктор наук… Держись с достоинством! Чего тебе не хватает?"
Осмаленную, выскобленную и отмытую тушу на носилках, устланных чистой соломой, торжественно - с соблюдением всего дедовского ритуала - отнесли в погреб под гостиницей - в разделочную, Антонюк не любил свежевать. Это разбивает то настроение, которое создается при осмаливании. Все, что приходится делать потом, превращает человека в мясника, в потребителя, который в охоте не умеет видеть красоты. Гулять по лесу больше не хотелось. Устал все-таки товарищ пенсионер. Полежать бы до ужина, ведь он, конечно, затянется - разгуляются казаки, Клепнев умеет пирушку наладить, расшевелит любого аскета. А тут, видно, собрались не дураки и выпить и закусить. Ему в его годы не стоит перехватывать. Но что-то тянет его сегодня к людям. Увидел в ярко освещенных окнах бильярдной силуэты гостя и Будыки - пошел к ним. Партия кончалась. Министр выигрывал.
- На "выброс", - сказал с порога Антонюк и стал смотреть на последние удары. Нет, тут Валентин Адамович не подыгрывал гостю, не организовывал ему еще одну радость на отдыхе. Играл Будыка слабо. Мазал даже подставки. После одного такого удара Иван Васильевич пошутил:
- Валя, бильярдист-дилетант - высшая для тебя аттестация. Мазил о Мазилович - вот ты кто.
- Когда смотришь со стороны, то кажется - любой шар легко положить, так это просто: удар - и там. Погляжу, как ты будешь забивать с кием в руках.
Сколько лет они дружат, а играть вместе им ни разу не пришлось, разве очень давно, сразу после войны, когда и он был таким же начинающим любителем, каким остался до седых волос Будыка.
"Однако все совершенствуется, дорогой Валя. Ты стал доктором наук, я - недурным бильярдистом, особенно за последний год, когда у меня столько свободного времени, а рядом с моим домом - одна творческая организация, где можно с утра до вечера гонять шары".
У гостя набита рука, удар есть, как говорится, стихийный, без теории. А любая практика должна быть подкреплена теорией. "Элементарную истину эту следует знать, товарищ министр".
Антонюк решил немножко поразвлечься. Сбросил пиджак, готовясь к бою, остался в простой, в клеточку, фланелевой рубашке. Худощавый, низкий рядом с дородным гостем, но пружинистый, стройный, со спины - юношеская стать. Прикинул на вес один кий, другой; тот, что выбрал, проверил - ровный ли; не спеша натирал мелом кожаную наклейку. Министр разбил шары осторожно - отколол от левого угла два, и они стали перед лузой один за другим - почти подставка. Иван Васильевич хотел их не бить, а щедро, как делают неумелые новички, рассыпать по столу уже чуть стронутую пирамидку: пускай забивает гость на радость Будыке. Но Валентин пустил первую шпильку:
- Посмотрим, умеешь ли ты хоть подставки брать. - И - черт бы его взял! - сразу задел азартную струнку.
Иван Васильевич со спокойствием уверенного в себе игрока, не целясь, сильно ударил и… промазал. Шар поцеловал борт, пошел к другому, противоположному, потерял инерцию, осторожно остановился у нарушенного, но не разбитого треугольника. А "свой" стал у лузы - верная подставка. Будыка язвительно засмеялся.
- Вот это удар! Прямо-таки классический! Иван! Не позорься!
Всю жизнь Иван Васильевич приучал себя не злиться, не терять спокойствия из-за мелочей. И в результате научился отлично держаться в самых сложных ситуациях. А вот такая ерунда - промазанный шар - и такой вот смех могут испортить настроение. Он понимал юмор и любил его, но злой насмешки не прощал.
Сергей Петрович, как деликатный гость, даже улыбкой не поддержал Будыку: мол, хорошим игрокам известно, что в игре всяко бывает. Серьезно и аккуратно положил шар. А потом, уверенный, что перед ним игрок не сильнее Будыни, сделал то. что намеревался сделать Иван Васильевич, - вторым ударом разогнал шары по столу: на, забивай, какой хочешь, веселей игра пойдет.
Антонюк обошел вокруг стола - какой выбрать? Долго целился, но так, чтоб нарочно промазать.
- Ну, ну! Покажи класс! - зубоскалил Будыка.
- Куда мне! Мой удар что твой автомат: грохота много, а дела…
Валентин Адамович поперхнулся. Удар был действительно с грохотом, но мимо. Будыка хихикнул.
- Сергей Петрович! Поглядите на этого человека! Я считаю его лучшим другом вот уже почти четверть века. А думаете, слышал от него хоть одно доброе слово? Черта с два! Все он разносит… хотя не раз уже горел за свое критиканство…
- Не волнуйся: за критику твоих автоматов пенсии меня не лишат.
- Что ты в них смыслишь? Это ведь тебе не травы!
"Валька, ты глупеешь. Или становишься слишком самоуверенным. Не лезь пальцем в рану, а то раздразнишь тигра. Покуда я добрый. Я просто хочу спустить тебя с неба, куда ты вознесся, на грешную землю. Ты мог бы умнее парировать мой легкий удар - сам бы спустился, посмеялся бы вместе. Твой министр способен многое понять. Слышишь, что он говорит?"
- Валентин Адамович, может, не будем считать со своей технической колокольни, что травы - вещь второстепенная? - сказал гость мягко, деликатно, с явным намерением направить беседу в шутливое русло.
Иван Васильевич опять долго прицеливался и опять нарочно не положил, хотя шар мог и пойти.
- Как активный пенсионер я работаю в группе партконтроля горкома. Встречаюсь с людьми, которые кое-что смыслят и в твоих автоматах. Хочешь послушать, что сказал о вашей последней линии Калейник, главный инженер?..